– Но я не скрываю, что я ее написал. Мне хотелось испортить ему торжество. Пер-Лашез не заслужил этого триумфа. Я обвинял его публично, это знает весь город. Но подумайте сами: если бы я намеревался убить его, стал бы я посылать ему такие записки?
Стал бы? Если бы убийцы не делали ошибок, преступления не оставляли бы следов. Может, и стал бы. Додиньи – неуравновешенный, эксцентричный невротик, но вовсе не простак. С него сталось бы послать записку с угрозой, чтобы потом утверждать, что сама угроза доказывает отсутствие серьезного намерения. И правый лацкан смокинга сподручнее всего было оборвать противнику-левше.
Дома Елена в темно-синем домашнем платье сидела на диване и расшивала очередную шляпку. На граммофоне манерный голос выводил: «Мадам, уже падают листья…» Она даже не привстала мне навстречу. Это после того, как ради нее я вытерпел Марго Креспен и Марселя Додиньи! Не отрывая взгляда от иглы с бусиной, она спросила:
– Где ты был?
Я небрежно ответил:
– Водил Марго Креспен в самый дорогой ресторан Парижа – во «Фландрен».
Я моментально получил ее внимание в полной мере – она отложила рукоделие.
– Ты водил эту женщину во «Фландрен»? И как тебе она?
Я снял пиджак, расслабил узел галстука.
– Типичная современная «бабочка»: эгоистичная и себялюбивая до мозга костей, гедонистка во вкусах, расчетливая в действиях, алчная, пожираемая внутренним беспокойством, надменно откровенная, амбициозная и источающая слегка гнилостный соблазн.
Отчитавшись, я пошел на кухню, чтобы заварить себе чай. За моей спиной послышался нервный, дрожащий голос:
– Так вот, оказывается, какие женщины тебе нравятся?
Ее обвинение взбесило меня. Не поворачиваясь, помешивая сахар, я бросил:
– Я не слепой и не кастрат. Мне многие молодые красивые женщины нравятся.
Воцарилась тишина, которую можно было резать ножом, только в гостиной все тот же манерный голос тянул: «Лиловый негр вам подает манто…» Я сразу раскаялся и добавил:
– Но люблю я только тебя.
Это заявление опоздало – дверь спальни с шумом захлопнулась. Граммофон наконец-то заткнулся.
На кухне нашлись остатки подсохшего багета, сыр, вяленая колбаска с лесным орехом. Я выудил из кладовки припасенную бутыль «Шатонёф-дю-Пап» и угрюмо прикончил ее, провожая взглядом фары машин под окном.
Умнее было бы просто промолчать об этой встрече, но нас слишком многие видели. Не хватало еще, чтобы Елена узнала об этом свидании от третьих лиц. Но монета искренности явно не имеет хождения в отношениях. Меня охватили тоска и страшная усталость. Что-то произошло с нашей жизнью, с нашей привязанностью, с нами самими, и я не знал, как вернуть потерянное. Оставалось только надеяться, что, когда найдется истинный убийца, мы сумеем обрести прежнюю нежность, уверенность и радость. Я все еще любил Елену – мою жену, женщину в стареньком халатике и стоптанных тапочках. Я прожил с ней семь счастливых лет, прежде чем в Париже из любящей, заботливой богини домашнего очага не вылупилась тщеславная и суетная «бабочка». Эта «русская персиянка» была незнакомой, пугающей и неуправляемой. Я не хотел превратиться в «мужа русской персиянки». Но как бы ни запутались наши отношения, я знал, что сделаю все на свете ради ее спасения.
В спальне было темно и тихо. Елена или уже спала, или делала вид, что спит. Не включая света, я разделся, нырнул под одеяло и, едва моя голова коснулась подушки, провалился в тяжелый безрадостный сон.
Утром я проснулся первым. Бесшумно собрал свою одежду и выскользнул из спальни. Если Елена и проснулась, она не подала вида. Мы оба прикладывали немало усилий, чтобы не общаться друг с другом.
30 мая, понедельник
В воскресенье состоялись похороны месье Люпона, и пресса продолжала обсасывать загадочное убийство известного арт-дилера и его скандальную личную жизнь. В этом преступлении соединились все компоненты сенсации, а поскольку интерес к историческому перелету Линдберга через Атлантику, всего десять дней назад объявленному газетчиками величайшим событием со времен Воскресения Христова, стремительно угасал, репортеры стайкой грифов перелетели под мост Турнель и теперь остервенело обгладывали труп антиквара.
Фотографии с кладбища украшали развороты, обширно цитировались надгробные речи. Лишь «Пари-Суар» не удостоила церемонию ни единым словом. Более того, если верить подробным отчетам остальных газет, Антуан Бартель даже не присутствовал на похоронах. Похоже, журналисту не удалось удержать решительную вдову в своих назойливых объятиях.
Мадемуазель Креспен на церемонии также отсутствовала.
Клэр Паризо явилась с мужем, но вдова отказалась принять ее соболезнования.
Помимо близких друзей, гроб Люпона провожали антиквары, музейные кураторы, арт-дилеры, дизайнеры и галеристы Парижа. Все, за исключением изгоя Додиньи.
В «Ле Пети Паризьен» некролог принадлежал перу главы отдела декоративных искусств Лувра месье Камиллу Мийо: «Ив-Рене Люпон был лучшим антикваром Франции, лучшим из нас. Знатоки восхищались его знаниями, дотошностью, выдержкой и умением убеждать». Я невольно хмыкнул: мою жену бесподобный Люпон все же убедить не смог. Главным качеством покойного автор объявил абсолютный вкус. И вот тут, пожалуй, даже я не стану спорить.
Камилл Мийо фигурировал в составленном Додиньи списке. Также мой новый помощник вписал Жерара Серро – владельца галереи «Стиль», которая демонстрировала обнаруженные Люпоном шедевры; Эмиля Кремье – декоратора, обставлявшего дома своих клиентов предметами из этой галереи; Бернара Годара – куратора Версаля; Дидье Мишони – краснодеревщика и специалиста по реставрации старинной мебели. В списке также упоминались два богатых коллекционера, по уверениям Додиньи, жертвы Люпона.
Мы решили начать с коллекционеров. Как только наивные покупатели приобретали свои экспонаты, Додиньи немедленно брал на себя заботу просветить их, и теперь он не сомневался, что облапошенные невежды затаили злобу на арт-дилера, загнавшего им фальшивки по цене Тадж-Махала. Первым простаком был нефтяной магнат из Техаса. Неугомонный ревнитель подлинного антиквариата еще в марте отослал ему письмо с подробными доказательствами обмана. Тот даже не ответил.
– Это не значит, что ему все равно! – горячился Додиньи. – Богатые не любят публично оказываться в дураках. Видимо, предпочел не поднимать шума.
– Заметим, что он даже не попытался оспорить ваши утверждения. Не хочу огорчать вас, месье Додиньи, но, похоже, он просто не поверил вам, а приобретенное им изголовье кровати Жозефины де Богарне по-прежнему украшает техасское ранчо.
– Нет, – покрутил носом Марсель, – вы ничего не понимаете в коллекционерах. Для собирателя обнаружить, что он обладает подделкой, – это все равно что обнаружить, что ему изменяет любимая женщина. Далеко не все мужья рвутся показать свои рога.
Меня задела эта аналогия – я бы непременно прояснил ситуацию, если бы у меня появилось сомнение в верности Елены. И тут же насторожила собственная чувствительность к небрежным словам чудака. С какой стати принимать их на свой счет? Только потому, что у моей жены в Париже появилась собственная жизнь, а супружеская неверность в моде наряду с чарльстоном? В Тегеране я бы никогда не унизился до мучительных подозрений. Но что, если именно они причина моего расследования, а вовсе не благородное желание обелить Елену? Нет, конечно. Все газетные инсинуации в ее адрес – просто бредни наемных писак.
Но техасца отметаем.
– Вряд ли он бросился сводить счеты с Люпоном, даже не встретившись с вами и не попытавшись выяснить истину. К тому же он на другом конце света, в глубокой нефтяной скважине. Пусть спит спокойно с Жозефиной де Богарне.
Зато вторая жертва Люпона – богатый арабский принц, чуть не оптом скупающий старинную мебель для своих бессчетных дворцов и шатров, – находилась сейчас в Париже. Тянущийся за европейским лоском младший отросток новорожденной ближневосточной династии умудрился с помощью Люпона приобрести стул начала XVIII века из знаменитого гарнитура маркизы де Ментенон, тайной супруги Людовика XIV. Додиньи, следящий за каждой сделкой Пер-Лашеза, немедленно «обрадовал» покупателя сообщением, что гарнитур изначально состоял из двенадцати стульев и местонахождение каждого из этой дюжины задокументировано: шесть стульев хранятся в двух частных коллекциях, еще два – в музее Арля, а последняя четверка – в экспозиции Фонтенбло. Таким образом, стул, проданный арабскому принцу, оказался несуществующим тринадцатым.
Обличитель сумел договориться о встрече со счастливым обладателем лишнего стула, посулив ему новые сведения о происхождении находки. После работы мы с Додиньи вместе двинулись в отель «Бристоль». Новый, кричаще шикарный отель находился на рю Фобур-Сент-Оноре неподалеку от ателье Люпона. Вокруг располагались бесчисленные художественные галереи, антикварные лавки и знаменитые парижские бутики Коко Шанель, «Эрмес» и «Ланвен».
Фобур-Сент-Оноре была царством «ревущих двадцатых». На огромных плакатах шоколадная Жозефина Бейкер рекомендовала помаду для волос, а белокожие женщины рекламировали масло для загара. Магазинные витрины ломились от косметических средств, бижутерии, несессеров из крокодильей кожи, солей для ванн, шоколада мадам де Севинье, клюшек для гольфа, теннисных ракеток, солнечных очков, кожаных авиационных шлемов, портсигаров, сумочек-косметичек и прочих причиндалов из гардероба Виндзоров, без которых ни одна конторщица и ни один портье не могли выглядеть так, словно их жизнь протекает в сладком безделье на Ривьере.
Натыкаясь на прохожих и увиливая от машин, Додиньи, провожаемый истошными гудками клаксонов, взахлеб убеждал меня, что у шейха имелись веские причины отомстить мошеннику Пер-Лашезу. Забегая вперед, заглядывая мне в лицо и размахивая костлявыми клешнями рук, он риторически вопрошал:
– Как вы полагаете, что должен был сделать гордый араб, узнав, что французский арт-дилер обвел его вокруг пальца?