Елена с восторгом уставилась на усатого, слегка обрюзгшего боярина:
– Да я и без этого знала, что вы из лучших сынов России!
Дерюжин осторожно поставил чашку.
– Елена Васильевна, России больше нет, не существует. А Франции не нужны бесконечные нищие адъютанты его величества и проигравшие войну солдаты. Ей гораздо нужнее красивые женщины, умелые врачи, талантливые художники, музыканты, танцоры, дизайнеры. И рабочие на сталелитейных заводах. Лучшие сыны и дочери России спасаются как могут. Князь Львов, тоже Рюрикович, глава Временного правительства, обувь починяет. Княгиня Репнина, урожденная Мусина-Пушкина, с сестрой ресторан открыла. Одна графиня, уж позвольте не называть несчастную, в дансинге взимает плату за вход в туалет. Из офицеров очень мало кто преуспел. Вот Попов разве. Бывший офицер, казак лейб-гвардии Сводно-Казачьего полка и кавалер чуть не всех российских орденов. Один из немногих офицеров, сумевших устроиться в гражданской жизни – у него картинная галерея на Фобур-Сент-Оноре.
– А Шаляпин? – разгорячилась Елена. – Он завтра концерт в пользу детей эмигрантов дает. А Стравинский, балетмейстеры, танцоры, писатели, поэты, художники? Газеты, журналы выходят. Русские женщины весь парижский мир изменили. – Она протянула гостю вазочку с засахаренными каштанами. – Воронцова-Дашкова «Имеди» основала, Юсуповы – «Ирфе», бывшая фрейлина Александры Федоровны – «Миеб». Мария Ивановна, свекровь великой княгини Марии Павловны, «Шапку» открыла. Они с самой Шанель и Жаном Пату соперничают!
– Наши женщины посильнее генералов оказались, – согласился Дерюжин. – Семью кормят и других спасают. У графини Орловой-Давыдовой многие наши мастерицы работу нашли.
Я выдал друга:
– Дмитрий и сам в Союзе русских шоферов на добровольных началах учит молодых солдат таксомотор водить.
Он отмахнулся:
– Многие пытаются помочь соотечественникам. Вон Саша, – он кивнул на меня, – прием в нашем медицинском диспансере ведет, это для многих чистое спасение.
Мне тоже досталась мимолетная улыбка жены.
– А если вам скучно, Елена Васильевна, вы можете помогать в Обществе помощи детям русских беженцев, оно тут неподалеку от вас.
– Я с удовольствием, Дмитрий Петрович. Вот увидите, когда вся эта большевистская горячка выдохнется, о вас всех вспомнят, призовут обратно, гордиться вами будут!
Я тоже попытался подбодрить Дерюжина:
– Там столько рушится, погибает, давится. Интеллигенция выслана, крестьянство уничтожается. Вы здесь как отложенное про запас доброе зерно. Пусть хотя бы здесь сохранится.
Боярин горько усмехнулся:
– Доброе зерно, по ветру чужбины рассеянное, в чужую грязь упавшее и в ней сгнившее. Эмиграция многих превратила в обывателей. У большинства единственное развлечение – ежевечернее пьянство, а вся культура – воскресная литургия в соборе Александра Невского да партия в шашки в Союзе русских офицеров. Хорошую книгу нет сил открыть, не то что показы мод или поэтические состязания посещать. Мы забыты и утеряны для России, а дети эмигрантов и вовсе французами становятся.
Я вспомнил русских детей в Тегеране:
– Скорее русскими французами, но пусть хотя бы у детей будет ощущение родины. В мусульманском Иране православные русские навеки останутся чужаками. Кстати, знаком ли ты с князем Иваном Куракиным, хозяином антикварной галереи на рю Берри?
– Конечно. Мы через Общевоинский союз знакомы. С Билибиным – он его галерею расписал – вместе из Крыма эвакуировались, только я на «России», а Билибин – на «Саратове».
– Сможешь ли завтра утром сводить меня туда? Там будут арт-дилеры, имевшие дело с Люпоном, надо, чтобы меня им представили.
– Да с удовольствием! Елена Васильевна, вы с нами?
Я попытался защитить ее от досужего любопытства публики:
– Не стоит. Мне там придется вести множество длинных и скучных разговоров.
– Я с радостью пойду, – словно не услышав, заявила Елена. – Буду рада познакомиться с Куракиным и Поповым. И ни за что не буду скрываться, когда все газеты пишут обо мне всякие мерзкие выдумки. Но ты, Саша, не волнуйся, мы твоим важным разговорам не помешаем. Мы с Дмитрием Петровичем будем разглядывать рисунки и коллекции.
Я покорился. Было приятно, что мой друг произвел на жену такое сильное впечатление, хоть и казалось, что не ее это дело – приобщать его к местным очагам русской культуры. Но живость Елены и ее вновь возникшая уверенность в себе заново привлекли меня.
Когда я провожал Дмитрия к автомобилю, он сказал:
– Саша, во всех газетах фотографии Марго Креспен. Не хотел при Елене Васильевне, но я ее знаю. В варшавском заведении ее звали Агнешкой.
– Ты ошибаешься, Марго родилась и выросла здесь, во Франции.
– Это она. Польская француженка, ее в Варшаве даже лягушонком прозвали. Ну, была еще причина… Не важно. – Полковник ухмыльнулся. – В двадцать втором году она приезжала в Варшаву из Парижа, искала там своего отца, но он погиб на войне. На фотографии в «Ле Фигаро» она держит янтарный мундштук. Я этот мундштук помню и сразу узнал ее манеру держать его постоянно в уголке рта, иногда даже с незажженной сигаретой. И еще, – он смущенно потянул ус, – я как-то в пух и прах проигрался и расплатился с ней маленьким браунингом с калибром семь шестьдесят пять.
– Такое оружие у многих есть. И полиция утверждает, что она была в Рамбуйе.
– Может, и так. В любом случае у нее хватило бы ума избавиться от улики.
Ночью мы с Еленой помирились. Точнее, отложили все недомолвки и претензии. Несмотря на следствие, на укравший Елену Париж, на все наши разлады и проблемы, этой ночью нам было хорошо.
31 мая, вторник
К полудню Дерюжин, вырядившийся ради такого случая в полковничий мундир Первого армейского корпуса, бряцая орденами и медалями, привез нас в антикварный магазин князя Куракина.
Небольшое помещение на рю Берри было полно посетителей. Елена сразу встретила знакомых, а меня Дерюжин подвел к хозяину. Князь Куракин беседовал с владельцем картинной галереи Александром Александровичем Поповым. Попов, военный герой и кавалер орденов Святой Анны и Святого Станислава, поблескивал пенсне, разговаривал тихим голосом и выглядел чеховским интеллигентом, доказывая, как обманчива бывает внешность. Мы быстро обнаружили, что в 1916 году воевали вместе в районе Ковеля, и после этого Александр Александрович охотно представил меня группе немолодых, хорошо одетых мужчин в качестве своего боевого соратника.
Невысокий толстяк с подпертыми воротничком брылами был Жераром Серро, владельцем галереи «Стиль». Импозантный, статный господин с густой седой шевелюрой, опирающийся на серебряный набалдашник трости, аттестовался куратором Версаля Бернаром Годаром. Третий – полный лысеющий мужчина в пенсне – оказался нашим знаменитым соотечественником Александром Николаевичем Бенуа.
Я с волнением пожал руку иллюстратору Пушкина:
– «Медный всадник» и «Пиковая дама» для меня навсегда связаны с нарисованными вами образами, уважаемый Александр Николаевич.
Куратор Версаля Годар поддакнул мне:
– А я, месье Бенуа, страстный поклонник вашего альбома Версаля.
Бенуа указал на портрет черноволосой дамы:
– Господа, обратите внимание на портрет одной из красивейших женщин в истории России. Защищая ее честь, погиб на дуэли величайший русский поэт.
Смахивающий на бульдога Серро бросил на Наталью Николаевну равнодушный взгляд:
– Не в моем вкусе. Я, знаете ли, вопреки сегодняшней моде предпочитаю блондинок. Вон там стоит женщина, которая, на мой взгляд, гораздо более достойна титула красивейшей женщины России. – Он кивнул на кого-то за моей спиной.
Я оглянулся – конечно, там красовался мой одуванчик. Возле нее окопался Дерюжин. Надо отдать ему должное – несмотря на некоторую корпулентность, высокий, с расправленными плечами и в мундире, усатый боярин выглядел внушительно.
– Этот бесподобный шедевр принадлежит доктору Воронину, – пошутил Попов, кивая на меня. – Кстати, Жерар, вопрос по вашей части: шах Персии попросил доктора посодействовать ему в приобретении кровати, принадлежащей французскому монарху. Господа, позвольте, я одолжу месье Бенуа? Хочу похвастаться моим новым приобретением из собрания Долгоруких.
Серро напрягся, подобрался, подобно фокстерьеру, услышавшему трель охотничьего рожка. Попов и Бенуа отошли, а антиквары, наоборот, придвинулись ко мне, как школьные хулиганы к новичку с посылкой из дома. Месье Годар обратил на меня черепаший взгляд из-под тяжелых морщинистых век:
– Месье Ворони́н, так вы тот самый доктор, который так отчаянно боролся за жизнь нашего Ива-Рене?
Со слов медсестры Мартины Тома, газеты изобразили те безуспешные потуги в самом драматическом свете. Но не в моих интересах было преуменьшать свои заслуги перед коллегами покойного:
– Я сделал для него то, что был обязан.
Куратор Годар сокрушенно понурил патрицианскую голову:
– Какая потеря для страны! Никто не умел добывать редчайшие экспонаты так, как Люпон! Для него стулья, кушетки и табуретки, на которых когда-то восседали великие мира сего, материализовывались из воздуха.
Серро невозмутимо разглядывал Елену поверх моего плеча:
– Говорят, Ива-Рене ранили, когда он преследовал вашу жену? Выходит, снова красота прекрасной Елены послужила причиной трагедии?
– Это газетные кривотолки. Элен тут совершенно ни при чем. Я, как Пушкин, готов вызвать на дуэль каждого, чтобы восстановить доброе имя моей супруги.
Галерист выудил из внутренностей сюртука сигару.
– Извините за откровенность, но я понимаю Люпона. В сравнении с вашей женой Марго Креспен – сущая кикимора.
По сути, я был согласен, по форме оскорблен, однако не намеревался обсуждать достоинства моей жены с рыхлым галеристом, да еще с точки зрения покойного распутника.
– Не вижу причин сравнивать, месье. А вы хорошо знаете мадемуазель Креспен?
Продолжая разглядывать окружающих, он ответил:
– Марго – публичная… – Он почмокал гаваной, ухмыльнулся краем плотоядных губ. – Публичная фигура. Ее все знают.