Елена бродила по галерее, рассматривая росписи Билибина. Дерюжин, преобразившийся из усталого опустившегося таксиста в неотразимого кавалергарда, сопровождал ее преданным чичероне. Время от времени она поднималась на цыпочки, он учтиво наклонялся к ней, она что-то вполголоса говорила ему. Судя по их частому смеху и довольным взглядам, оба прекрасно проводили время. На меня она не оглянулась ни разу. У галериста глаз наметан: Елена была самой прекрасной женщиной на выставке, а здесь много красивых женщин – и на картинах, и в зале.
К нам подошел мужчина с пестрым шейным платком и смоляной шевелюрой, на которой переливались блики электрического света люстры. Жерар Серро представил его:
– Эмиль Кремье, декоратор. Кстати, приятель Марго.
От Додиньи я знал, что похожий на попугая Кремье обставлял квартиры своих богатых клиентов находками Люпона из галереи Серро. Именно он продал стул маркизы де Ментенон арабскому шейху. Декоратор кивнул хищным носом:
– Да, мы с Марго оформили несколько апартаментов ее знакомых.
– Как она нынче? – поинтересовался Серро.
Кремье хохотнул:
– В тот вечер девочка, конечно, психанула. Звонила мне, жаловалась, что Люпон привел в ресторан «русскую персиянку».
Так. Значит, Кремье в тот вечер знал, где находится Люпон.
– Осторожно, Эмиль, – толстый палец Серро указал в моем направлении, – доктор Ворони́н – супруг «русской персиянки» и твердо намерен защищать ее честь на дуэли. Скажи лучше, кто, по-твоему, укокошил нашего Ива-Рене?
– Додиньи, конечно, – без колебаний заявил декоратор. – Не было человека, который бы ненавидел Ива-Рене так же, как Марсель. Год назад он пытался возбудить судебный иск против «Кресла», но дело с треском провалилось. Не нашлось ни единого эксперта, готового согласиться с его домыслами.
Серро пухлой ладошкой развеял дым:
– Додиньи – сумасшедший. И как все сумасшедшие, невероятно искренен и убедителен. Ему удалось уговорить одного моего клиента подать на меня в суд – якобы купленный у меня стул Марии-Антуанетты оказался подлогом. Кончилось дело тем, что истцу пришлось уплатить мне компенсацию.
– А кто был вашим экспертом? – поинтересовался я.
– Лучшие специалисты Франции, – Серро кивнул на Годара, – вот, куратор Версаля, глава отдела декоративных искусств Лувра Камилл Мийо и еще с полдюжины других опытнейших специалистов. Все до единого были согласны с нами, и никто – с Додиньи.
– Папаше Додиньи тот суд влетел в копеечку. А сам Марсель от злобы и бессилия едва не рехнулся, заявил, что мы все заодно.
Серро фыркнул:
– Рехнулся он задолго до этого.
Кивнув на заполненный посетителями магазин, я сказал:
– Похоже, антиквариат во Франции стоит по важности сразу после либерте, эгалите и фратерните.
Годар приосанился:
– Вы иностранец, вам простительно, что вы не подозреваете о значимости старинной мебели для Франции. Особенно того, что мы, французы, называем patrimoine. Патримуан – это национальное культурное наследие Франции, в данном случае предметы, принадлежавшие королевскому дому.
Серро по-боевому выпятил пузо:
– О да! Люди готовы платить бешеные деньги за то, чтобы поместить собственную пятую точку в углубление, оставленное королевским задом!
К нам подошла Елена. Серро шаркнул ножкой, склонился над ее рукой:
– Аншанте, мадам. – И немедленно принялся рассыпать перед ней жемчуг своих познаний: – Я только что рассказывал вашему супругу, что в период Просвещения французская мебель совершила прыжок в вечность, превратившись из ремесла в искусство. Все эти резные обитые кресла, кушетки, столики и секретеры, все это рококо и неоклассика королевских дворцов и музеев представляют собой пик европейской культуры.
– А как же литература, музыка, статуи, картины?
Из уст любой другой женщины я воспринял бы реплику Елены как естественную попытку поддержать разговор, но старания моей жены соответствовать парижским знатокам вызвали у меня досаду. Эрудиты же одобрительно закивали, словно услышали неожиданное и тонкое наблюдение. Годар оттеснил Серро:
– Предметы мебели являются самыми осязаемыми, самыми вещественными и самыми используемыми шедеврами. Пожалуй, только картины Ватто, Шардена и Фрагонара могут соперничать с произведениями таких мастеров-краснодеревщиков, как Жан-Франсуа Эбен, Пьер Голль или Шарль Булль. Мебель обладает универсальным языком. Но в тысяча семьсот девяносто третьем – девяносто четвертом годах свершилось одно из ужаснейших преступлений революции…
– Большой террор Робеспьера? – предположил я.
Годар величественно отмахнулся:
– Начался двухлетний аукцион, на котором выставили на продажу все тщательно задокументированные сокровища Версаля. Большую часть этих бесценных раритетов скупили англичане для своих загородных домов.
– Британцы – нация торгашей, – заявил Серро с таким апломбом, словно сам раздаривал экспонаты своей галереи прохожим.
– Национальные сокровища Франции, свидетельства нашей истории, начали утекать за границу. Вывозя наше достояние, американские магнаты и бароны-разбойники вроде Гетти воображали, что заодно приобретают изысканный вкус, класс и культурную утонченность. Грабеж Франции стал необходимым этапом Большого тура по Европе. Многие приезжали уже со своими декораторами. Рана от этой потери не зажила по сей день, – сокрушался Годар.
– Она никогда не заживет. – Кремье покивал клювом с такой скорбью, словно речь шла о разрушенном храме Иерусалимском, а не о деревянной рухляди.
Я позволил себе усомниться:
– В тысяча семьсот девяносто третьем году мой пращур был послан в Париж Екатериной Великой с тайной миссией спасти Марию-Антуанетту. Эта миссия, как известно из исторических событий, провалилась, но тот Александр Воронин застрял в Париже и провел здесь все время Большого террора, выдавая себя за нормандского коммерсанта. – Если верить семейному преданию, мой далекий предок сыграл немалую роль в свержении кровавого режима Робеспьера, но в это мои собеседники никогда бы не поверили. – Если судить по сохранившимся от него дневникам и рассказам, в те времена французам было не до козеток и табуретов.
Годар потряс в воздухе тростью, словно скипетром:
– Через несколько веков все выглядит иначе. Потеря людей – это, конечно, несчастье. Но спустя несколько поколений это уже только факт истории. Люди смертны, а их творчество долговечно, с его утратой теряется смысл их жизни. И пропажа лучших, роскошнейших предметов национальной культуры, порожденных эпохой непревзойденного мастерства, по-прежнему обедняет наше общее бытие. Терять свои культурные сокровища, в том числе и деревянные стулья, для нации болезненнее, чем людей.
Я возразил:
– Так может думать только антиквар. Врач, борющийся за жизнь каждого больного, не может с этим согласиться.
– Больные всегда будут в избытке, а вот чего-либо, подобного мебели семнадцатого-восемнадцатого веков, мир больше не создал. После революции изящные линии рококо и ампира уступили место солдафонским вкусам Наполеона, а индустриальный прогресс и вовсе уничтожил традиции ручной работы такого уровня.
– Исключая Дидье Мишони, последнего мастера, способного сравниться с Деланнуа и Доменико Куччи, – уточнил Серро.
Я посочувствовал:
– В таком случае вас, наверное, не радует намерение шаха увезти в Тегеран кровать, на которой спал, делал детей и умер французский монарх?
Годар только крепче вцепился в свою трость и вздернул подбородок, а Серро похлопал меня по рукаву:
– Доктор, не волнуйтесь, ради шаха Персии я добуду такую кровать. Бернар, не пыжься, все равно у Версаля нет денег. – И опять обратился ко мне: – У шаха, я полагаю, достаточно глубокие карманы?
Я поморщился:
– Тут не в одних деньгах дело. Шах требует, чтобы кровать была единодушно признана подлинной, а, насколько я понимаю, Марсель Додиньи никогда не согласится с экспертизой остальных специалистов.
Серро снял с языка табачную соринку.
– Вряд ли шах заинтересуется мнением безумца, которого подозревают в убийстве.
Я охотно поддержал эту тему:
– Пока что месье Додиньи не предъявлены никакие обвинения. Я слышал, что он яростный критик Люпона, но все их столкновения были исключительно академическими разногласиями. Неужели сомнительные табуреты и оттоманки стоили того, чтобы подстерегать оппонента и с двух шагов стрелять ему в грудь?
Толстое брюхо Серро заходило ходуном от смеха:
– Да вы ничего не ведаете об академических страстях, голубчик! Любой коллекционер и арт-дилер в этом городе убьет ради подлинного гарнитура Жоржа Жакоба. А Марселя вдобавок терзала жгучая зависть неудачника к баловню судьбы. Перед своей гибелью Люпон затеял ярмарку французской антикварной мебели в Нью-Йорке. Этого Додиньи и вовсе не мог допустить.
Эмиль Кремье тоскливо подтвердил:
– Выставка в Нью-Йоркском историческом обществе французской мебели эпохи Просвещения и последующая распродажа некоторых экспонатов обещали стать эпохальным событием. – По-видимому, оба запамятовали, как только что мучительно переживали отток мебели к лордам и эсквайрам. – Увы, с гибелью Люпона вся затея рухнула.
– Почему?
– Все предприятие было завязано на его личных отношениях с мэром Нью-Йорка. – Серро углядел кого-то в публике, замахал рукой: – Камилл! Мийо! Сюда, к нам!
На зов Серро обернулся и посмотрел на него сквозь монокль мужчина лет сорока с длинными каштановыми волосами едва не до плеч. На нем была рубашка с воротничком бельмонт, плиссированный галстук, ловко сидящий щегольской костюм и двуцветные лоферы.
– Камилл Мийо, глава отдела декоративных искусств Лувра, большой друг покойного Ива-Рене. Доктор Ворони́н, это он пытался спасти нашего Люпона, – представил нас друг другу Годар.
У щеголя оказалось крепкое пожатие.
– Слышал о вас, – сказал я, не уточняя, что слухи о нем дошли до меня лишь в виде обвинений Додиньи.
– И я о вас. – Мийо тоже не признался в газетных источниках своего заочного знакомства со мной и Еленой. Он оглядел помещение: – Я надеялся найти что-нибудь из обстановки Романовых, но на сей раз ничего интересного.