Видимо, раскупать чужой патримуан не возбранялось.
– А на завтрашний аукцион собираешься? – осведомился Серро.
– В «Отель Друо»? Непременно. Хочу взглянуть на стул Одри.
– Удивляюсь, что она не сняла его с аукциона. Неприлично – покойник еще в земле не остыл, – возмутился Годар.
– Ты что, Одри не знаешь? – отмахнулся сигарой Серро. – Сейчас все, что принадлежало Люпону, на вес золота. Не такая она дура, чтобы это проморгать. Но официально стул выставляет моя галерея. Завтра из-за него будут ломаться копья.
Кремье сказал:
– Говорят, она прогнала Бартеля. Я встретил его в «Фоли-Бержер» с Мизюзь. Он хорохорился, но неубедительно.
Мийо презрительно улыбнулся:
– Антуан еще кое-как годился в качестве второй скрипки, но теперь у Одри новая партитура, а на сольную партию светский сплетник не тянет.
Серро вспомнил о моем присутствии:
– Кстати, доктор Ворони́н сомневается, что из-за стульев могут совершаться преступления. Отказывается верить, что Марсель Додиньи был способен убить Люпона из любви к искусству.
Мийо и меня рассмотрел сквозь монокль:
– Точнее, из ненависти и бессильной зависти.
– Я читал ваш некролог.
– Да, я восхищался Пер-Лашезом. И теперь, когда его больше нет, я могу признаться, что если он фальсифицировал свои неожиданные и необъяснимые находки, то я восхищаюсь им еще больше! Мало ведь создать имитацию высочайшего уровня, необходимо снабдить ее незыблемыми легендами и убедить весь мир в ее подлинности! Да, в нем пылал тот огонь, который создал Версаль и все прочие несравненные шедевры абсолютизма.
– Льешь воду на мельницу психованного Додиньи? – буркнул Серро.
– Mon ami, чем рьянее этот бесноватый «разоблачает фальшивки» Люпона, тем очевиднее, что Люпон был гением. Только гений может обмануть весь профессиональный мир. Подделки такого изощренного уровня уже становятся произведениями искусства и полностью оправдывают его. Если Ив-Рене действительно занимался фальсификацией, то только потому, что был единственным человеком во Франции, способным на подобные проделки. К тому же это было бы вполне в традициях краснодеревщиков: Анри Жакоб подделывал клеймо знаменитого Жоржа Жакоба и стал знаменит, в свою очередь.
Я не выдержал:
– Простите, вы ведь сами документально подтверждали, что все экспонаты Люпона подлинные?
Мийо небрежно тряхнул локонами:
– Я свидетельствовал так с чистой совестью, поскольку сам не мог отличить его находки от несомненных подлинников. А я верю себе больше, чем дилетанту Додиньи. Но теперь пора признаться, что гению Люпона я верил даже больше, чем самому себе. Он был настоящим арбитром и знатоком, он мог выдать подделки за оригиналы, и никакой специалист не смог бы уличить его. Разоблачить Ива-Рене мог только сам Ив-Рене.
– А у него было искушение признаться, что он всех одурачил? – спросил я.
– Не слушайте Камилла. – Серро так тряхнул сигарой, что с нее ссыпался пепел. – Его развлекает все страшное и невероятное.
Но Мийо прищурился:
– В числе изысканных вкусов у Ива-Рене, несомненно, имелся и вкус к жестокой шутке. Было бы вполне в его духе сначала посмеяться над всеми знатоками Франции, а потом взорвать эту бомбу, доказать всему миру, что он намного лучше, чем мы могли себе представить, а сами намного глупее и доверчивее, чем воображали.
– Всему миру, кроме Додиньи, – уточнил я.
Камилл Мийо поправил монокль:
– Впрочем, существует только один краснодеревщик, способный создавать копии такого уровня. А старина Мишони не оценил бы такую изощренную выходку.
– Вы имеете в виду краснодеревщика Дидье Мишони?
– Ну да. С Дидье шутки плохи. Вот наш Эмиль на его месте только возмущался бы, я бы по-байроновски усмехался, мой коллега Годар негодовал бы, вы, дорогой Серро, наверняка махнули бы со всей наличностью в какую-нибудь Мексику, а Дидье тут же извел бы Ива-Рене на стружку.
Эмиль нервными движениями поправил шейный платок:
– К счастью, это все ваши очередные блестящие фантазии, дорогой Камилл. Действительность гораздо обыденнее: Додиньи – рехнувшийся от зависти неудачник, а все его гнусные инсинуации сделаны в надежде добиться признания и веса.
Мийо не спорил:
– Он мог убить Ива-Рене уже только потому, что не в силах был разоблачить его.
Годар снова воздел свой жезл жестом верховного жреца:
– Разоблачать было нечего, но этот одержимый умудрялся пугать невежественных покупателей и причинять ущерб не только репутации добросовестных профессионалов, но и всей отрасли.
– Зато теперь поднявшаяся после убийства шумиха Марселю весьма на руку. В последние дни газеты охотно цитируют его поклепы.
Я почесал бровь:
– Остается удивляться, почему никто до сих пор не убил самого Додиньи.
У Серро от хохота затряслись щеки, словно он никогда не слышал более смешной шутки.
– Мишони как-то едва не прикончил его. После очередного выпада Марселя столяр явился в «Полидор» и едва не снес помешанному полчерепа. К счастью, посетители и официанты в последний момент спасли: силой оттащили Дидье от верещавшего Марселя. – Я вспомнил ужас в глазах Додиньи, когда шел к нему по залу ресторана. – Но, кстати, однажды этот юродивый все-таки пригодился. Какой-то денежный мешок из Техаса рвался приобрести у меня изголовье кровати Жозефины де Богарне, а Национальный синдикат антикваров вознамерился объявить его национальным достоянием. Я был в отчаянии. – Он почмокал сигарой и снисходительно пояснил мне: – Синдикат ставит жуткие препоны продаже за границу предметов, объявленных патримуаном. Меня осенила гениальная мысль. Я пригласил Додиньи и поделился с ним кое-какими сомнениями. Чудак покружил вокруг изголовья и накатал синдикату такое заключение, что те от греха подальше отказались от идеи канонизации этого шедевра. Изголовье спокойно уплыло в Техас.
– С кем же бедняга будет сражаться, лишившись Люпона?
Годар ткнул тростью в воздух:
– С его наследием и со всеми нами! Завтра на аукционе в «Отеле Друо» выставляют найденный Люпоном стул. Уж будьте уверены, Додиньи постарается устроить скандал.
Кремье поправил свою шевелюру:
– Никто никогда не принимал этого психа всерьез. А в последнее время он вообще чудовищно опустился.
– Что вы имеете в виду?
– Ну… не знаю. Вечно какой-то помятый, нечесаный, в пуху. Такое впечатление, что он проводит ночи под мостами, а утром даже не умывается. И этот его неизменный сюртучок цвета детского поноса…
Я поинтересовался:
– А какие пуговицы были на его сюртуке?
– Пуговицы? – с отвращением сморщился Годар.
Кремье ухмыльнулся:
– У меня профессиональная память на детали. Большие такие, деревянные, резные, висели на чахлой груди Марселя, как медали на рубище. А почему вы спрашиваете?
– Просто чтобы обрадовать вас, сообщив, что Додиньи, видимо, остепенился – я видел его на днях в сером пиджаке с черными пуговицами.
Серро скривился:
– Не иначе как примирился с папашей. Другого объяснения я не нахожу.
– К тому же от следствия я знаю, что в тот вечер Додиньи был на премьере «Кошки» в театре Сары Бернар.
– Он мог появиться ненадолго, просто чтобы его заметили, а потом уйти. В тот вечер, кстати, многие ушли, когда увидели, что вместо Спесивцевой танцует какая-то дебютантка.
Я небрежно заметил:
– Показательно, что его допросили. Следовательно, подозрения на его счет имеются. Вот вас, господа, полиция спрашивала, где вы были в тот вечер?
Серро усмехнулся, отряхнул сатиновый лацкан от ссыпавшегося пепла, но, видимо, надежда продать шаху кровать пересилила, и он ответил на мой иносказательный вопрос:
– Меня-то с какой стати? Я чуть не до полуночи был в галерее – готовил каталог для нью-йоркской выставки.
Я вопросительно посмотрел на остальных. Болван Годар неохотно кивнул на Мийо:
– Мы с Камиллом весь вечер обсуждали возможность позаимствовать из Версаля пару экспонатов для временной экспозиции Лувра.
Мийо остался невозмутим, не подтвердив, но и не опровергнув слова коллеги. Попугай Кремье молчал, но, заметив, что все смотрят на него, фыркнул:
– Господа, помилосердствуйте, я не могу выдать вам все мои секреты! Но поверьте, – подмигнул он, – она прелестна.
Похоже, ни у одного не имелось достоверного алиби.
Серро бросил докуренную сигару на поднос проходящему официанту:
– Уверяю вас, стрелял помешанный Додиньи. И чем быстрее следствие это докажет, тем спокойнее станет всем, включая вашу жену. И шаху не придется отказываться от исторической кровати из-за маниакальных подозрений безумца. Кстати, доктор Ворони́н, пока вы ищете преступника среди истинных друзей покойного, вашу Елену умыкнул очередной Парис.
Я оглянулся – действительно, Елены и Дмитрия в галерее уже не было. Я распрощался со всеми и покинул эту стаю стервятников, питающихся мощами бурбоновских обстановок.
Этот спевшийся квартет экспертов не вызывал ни симпатии, ни доверия, больше всего они походили на шайку жуликов. Они поставляли друг другу клиентов, свидетельствовали в пользу друг друга в случае судебных исков, ничтоже сумняшеся уверили арабского принца, что нет ничего естественнее, чем тринадцать стульев в гарнитуре из двенадцати. Все они были тесно связаны с Люпоном: галерея Серро продавала его находки, модный декоратор всучал их невежественным нуворишам, куратор Версаля обогащал дворцовые экспозиции невиданными шедеврами. Лишь выгоду и суть Камилла Мийо, заведующего отделом декоративных искусств Лувра, было не так-то просто определить. Пожалуй, он был просто вуайером, «подглядывателем», таких в Париже немало. Только Мийо подсматривал не за темнокожим с двумя девицами, а за махинациями Пер-Лашеза.
Когда я вышел из галереи, на меня налетел потный и злой Додиньи:
– Наконец-то! Что вы там застряли?!
– Вы-то откуда тут взялись?
– Как откуда?! Жду вас, разумеется! Я тут чуть с ума не сошел! Сколько можно болтать с ними? Ну, убедились, что это спевшаяся шайка гнусных аферистов?