Она бросила сумочку на стол, села, закинув ногу на ногу:
– Да-да, я даже помню, что именно ты выяснил: что она амбициозная, отважная и умная. Это стоило того, чтобы весь Париж поверил, что у тебя с ней роман?
Я больше не мог скрывать всю серьезность ситуации:
– Елена, все гораздо хуже, чем ты себе представляешь! Я спрятал наш пистолет в лекарствах, которые держу в иранском посольстве, но его обнаружили, и теперь браунинг в Сюрте, у сыскной полиции. Им известно, что я пытался скрыть принадлежащее нам оружие.
Она вытащила сигарету, закурила и упрямо, как ребенок, заявила:
– Мне плевать. Я никого не убивала и ни в кого не стреляла.
Я сморщился:
– Сигарета правда необходима? Ты видела, с каким трудом я бросил курить. Зачем сама начинаешь?
Она вздернула подбородок, отвела прищуренный взгляд к окну:
– Какая тебе разница? Волнуйся по поводу курения Маргариты Креспен.
Я закрыл глаза. Сжав челюсти, сосчитал в уме до десяти, потом сказал:
– Елена, нет ничего более разрушительного для отношений, чем ревность. Ты совершенно напрасно мучаешь себя и меня.
Я знал, что говорил, потому что эта страшная зараза проникла и в меня. До сих пор я гордился Дерюжиным, превозносил его, но сегодня они вдвоем выглядели такими веселыми, такими увлеченными, что я почувствовал себя отставленным в сторону. Зазор между мной и Еленой, с момента прибытия в Париж заполнявшийся взаимными обидами, раздражением и отчуждением, теперь расширился до рва, полного горькой, отравленной, разъедающей жижи обоюдной ревности.
Елена затушила сигарету, встала, прошла мимо, затем возвратилась с подушкой и одеялом:
– Постели себе в кабинете, пожалуйста.
Я кое-как устроился на узкой, короткой и жесткой кожаной кушетке, мысленно поклявшись, что не вернусь в спальню, пока она сама не взмолится. И не пошлет Дерюжина подальше. Я, разумеется, не подозревал Елену в измене, да и Дерюжина ни на минуту не подозревал в попытке соблазнить мою жену. Но таскание по кабакам в обществе деклассированного аристократа – совершенно неподходящее занятие для замужней женщины, подозреваемой полицией в убийстве.
Я лежал, смотрел в потолок и тосковал. Что будет с нами? Кажется, Париж немилосерден к счастливому браку. Но сейчас не время расшатывать нашу лодку. Сначала пусть закончится расследование. Потом мы, так или иначе, решим прочие наши проблемы.
В коридоре задребезжал телефонный аппарат.
– Вас вызывает OPE830, – сообщила телефонистка. – Соединяю.
Послышался нетерпеливый дискант Додиньи:
– Ну, убедились насчет Мишони?
– Вероятно, вы правы. Думаю, вы набрели на крупную аферу.
В трубке послышалось что-то похожее на всхлип:
– Простите, доктор, я… мне нужна минута. – Он трубно высморкался. – Это заговор антикваров с целью фальсификации редчайших экспонатов национального достояния. Такого, возможно, еще не случалось в истории Франции.
– Ага. – Босой ногой я пытался подтянуть к себе стул, разговор грозился быть долгим. – Но убивать Люпона его соратники стали бы в одном-единственном случае – если бы он намеревался разоблачить их проказы. А он этого делать не собирался.
Додиньи обиженно засопел:
– Зато я был на грани того, чтобы разоблачить их всех!
Стул грохнулся мне прямо на пальцы. Я застонал от боли.
– В таком случае им было бы проще и выгоднее убить вас.
Он обрадовался:
– Уверяю, каждый из них готов это сделать!
– Их можно понять, вы добиваетесь этого с великим старанием. Но покамест убит Люпон, а не вы.
Я устал, у меня был длинный и неприятный день, моя жена предпочла мне общество моего друга, я выдворен из супружеской постели, мне осточертело стоять босым в коридоре, пальцы на правой ноге жгла острая боль, я был зол, и меня тянуло спать. На ком-то хотелось отыграться, и Додиньи был тем, на ком это было сделать легко. Я спросил напрямик:
– Додиньи, какого черта вы наврали, что были на балетной премьере?
Он что-то пискнул, но тут же взвизгнул:
– С чего вы взяли? Я там был! То, что пока никто не вспомнил, что видел меня, еще не доказывает…
– Верно, это ничего не доказывает. Но то, что вы не знали, что в тот вечер танцевала не Ольга Спесивцева, а Алиса Никитина, в два счета доказывает, что вас на балете не было.
Вместо того чтобы смутиться, он впал в бешенство:
– Ну что же, если хотите знать, я наврал про балет! Да, наврал! Потому что был уверен, что все сразу начнут обвинять меня! Всем очень удобно, чтобы Люпона укокошил неудобный Додиньи! И вам тоже! Вам ведь главное, чтобы оставили в покое вашу жену, а Марселя Додиньи пусть вешают сколько угодно!
Этот гнев не заменял оправдания, но оправдаться ему было нечем.
– По-моему, я сделал все, чтобы расследовать все прочие возможности, в том числе и ваши вздорные обвинения в адрес коллег Люпона.
– Не коллег, а сообщников.
– Допустим, они мошенники и жулики. Но не убийцы. Никто из них не убивал Пер-Лашеза.
– А кто же, по-вашему, это сделал? – с вызовом, необъяснимым обстоятельствами, спросил Додиньи.
Мне стало жалко безумца. Может, просто потому, что он был жалким типом. Я уклонился от прямого ответа:
– Полиция разберется.
– Если бы полиция могла в этом разобраться, вам не пришлось бы самому выискивать доказательства невиновности вашей жены, не так ли? – спросил он ехидно.
Мне надоело спорить с силлогизмами подозреваемого:
– Спокойной ночи, Додиньи. Я все же хочу верить, что вы не намеревались с самого начала совершить то, что совершили.
– Нет! Нет! Подождите! Я могу доказать, что все они жулики и убийцы! Я могу это сделать уже на завтрашнем предпоказе!
– Доказывайте, но уже без меня.
– Они не дадут мне. Они заткнут мне рот, – пожаловался он с неожиданной толикой реализма. – Они ни за что не позволят мне уличить их.
– А что это сейчас изменит?
– Для меня – все!
Даже в этот момент он думал о своей навязчивой мании больше, чем о собственной судьбе.
Поразмышляв пару секунд, я предложил:
– А что, если я помогу вам? Я позабочусь о том, чтобы вас выслушали. А за это вы честно сообщите Валюберу все, что касается убийства Люпона. Идет?
– Я не убивал его.
– Прекрасно. Не убивали. Но вы все-таки доходчиво объясните полиции, как ваша пуговица попала на мостовую у ресторана, где вы провели ту ночь, и что искали на набережной поутру. Короче, все, что знаете. И пусть полиция сама решает, что с этим делать.
– Вы хотите, чтобы я сам на себя донес?
– Послушайте, улик против вас столько, что так или иначе вам придется оправдываться. Если вам действительно важно изобличить шайку фальсификаторов, обещайте чистосердечно сотрудничать с полицией, и я добьюсь, чтобы вам завтра позволили выступить.
– Хорошо, – согласился он грустно. – Раз вы так настаиваете, я расскажу всю правду. Ждите меня в одиннадцать в «Отеле Друо», в зале предварительного осмотра лотов мебели рококо.
– Учтите, там будет и инспектор Валюбер.
– Отлично. Отлично! Приходите с полицией, обязательно с полицией! Мне нужна полиция! Пусть Валюбер убедится, что Мишони, Серро и Кремье – мошенники, которые не остановятся ни перед чем, даже перед убийством! Все увидят, что я прав и что стул Одри Люпон – такая же подделка, как и прочие находки Пер-Лашеза! Завтра наступит конец всей этой шайке!
– Отлично, просто отлично! – шипел я, снова устраиваясь на узком и неудобном ложе, натягивая соскальзывающую простыню, безуспешно защищаясь подушкой от жесткого изголовья и одновременно удерживая спадающее одеяло. – Завтра наступит конец всей этой дурацкой истории!
Наконец-то все прояснилось. Мое расследование закончено. Завтра утром звоню Валюберу.
1 июня, среда
Я заснул лишь далеко за полночь и спал отвратительно. Проснулся измученным бессонной ночью и ссорой с Еленой. Оставалось надеяться, что утро начнется лучше, чем закончился вчерашний день. Обычно по утрам из кухни доносился густой аромат свежесваренного кофе и моего любимого макового пирога. Но не сегодня.
Я нашел жену в гостиной, пристально уставившейся в книгу. Запахло не кофе и пирогом, а новым скандалом. Я честно попытался спасти день. Присел у ее ног на корточки:
– Воробей, давай объяснимся. Что происходит?
Срывающимся, вибрирующим голосом она вызывающе ответила:
– Ничего.
Я набрал в грудь воздуха, потер лицо и обреченно нырнул в неизбежное выяснение отношений:
– Ну я же вижу, что что-то не так.
– Тогда зачем спрашиваешь, если сам видишь? – Она подняла на меня злые, полные слез глаза.
Я бы, конечно, не спрашивал, если бы надеялся, что распогодится само собой. В женщинах присутствует удивительная уверенность в том, что если долго терзать мужчину, то из этого ада непременно вырастут глубокая привязанность, душевное спокойствие и мир.
– На меня злиться нет причин.
– Я не злюсь. Мне одиноко. И больно. И страшно. А тебя никогда нет рядом со мной.
Я подошел к ней с твердым намерением помириться, сказать, что люблю ее и сделаю все, чтобы защитить ее и спасти. Но инфантильные обиды и необоснованные обвинения опять вызвали во мне возмущение и досаду – негодный рецепт для страсти и нежности. И все же я напомнил себе, что ей и впрямь очень плохо: проклятое полицейское расследование, отсутствие настоящих друзей в Париже, мать на другом конце света, а я – она права – не могу постоянно быть рядом. Я глубоко вздохнул:
– Елена, умоляю, возьми себя в руки. Потерпи еще чуток, я надеюсь, сегодня все прояснится.
– Лучше бы ты был со мной, а расследование оставил полиции! Ты так холоден! Мне кажется, ты больше не любишь меня…
Я стиснул зубы. Над ней нависло обвинение в убийстве, а ее волнуют только наши отношения! Я не узнавал свою сильную, уверенную и решительную жену в этой слабой и потерянной женщине.
– Я стараюсь помочь тебе, я пытаюсь найти убийцу!
– По-моему, от твоих стараний только хуже.