Это уже было чересчур. Я встал и ушел на кухню.
Она пришла следом, принялась мыть вчерашнюю посуду, а потом вдруг склонила голову и застыла, вцепившись в край раковины. Вода текла, но она этого не замечала. Под стареньким тегеранским халатиком вздрагивали худенькие лопатки. От ее отчаяния меня окатил вал вины. Она цеплялась за меня, потому что ее мир рушился, ей было страшно и не на кого опереться, а я вчера обиделся на нее за то, что она улыбалась Дерюжину. Я подошел, обнял ее, поцеловал в макушку:
– Воробей, пожалуйста, держись. Поверь, я не терял времени зря. Я убедился, что в Люпона стрелял Додиньи. Я уже говорил с Валюбером.
Она обернулась, обхватила меня обеими руками, прижалась ко мне:
– Да-да. Прости, я расклеилась.
Женщины правы: после пронесшейся грозы озон примирения освежает чувства. Я потерся щекой о ее волосы, вдохнул ставший родным запах «Арпежа».
– Душа моя, все будет хорошо. Вот увидишь, сегодня Додиньи арестуют, и весь этот кошмар останется позади.
Жарко дыша мне в ключицы, сквозь слезные спазмы она выдавила:
– Всего уже не поправишь. И в «Шапке», и в «Имеди» отказались от заказов. А на рю Карбон заявили, что мадемуазель Шанель занята. Никто больше не хочет иметь со мной дела.
Я не знал, что сказать. Над ней висит обвинение в убийстве, а она способна огорчаться из-за таких пустяков! Мне же эта новость принесла лишь огромное облегчение – ну и слава богу! Конец этим дизайнерским амбициям, а с ними и всей этой проклятой светской суете! Убийцу арестуют, Елена вздохнет свободно, наконец-то станет прежней. Весной мы вернемся в Тегеран, и наша семейная жизнь окончательно потечет по привычному и блаженному руслу. По вечерам я буду входить в заросший сиренью сад, сквозь листву будут светить кухонные окошки, жена и теща будут радостно встречать меня, нас будут ждать вкусный ужин, тепло и уют. Елена снова станет счастлива, как была счастлива до Парижа.
Я усадил ее на стул, сел перед ней на корточки, положил ей голову на колени.
– Поэтому ты вчера вернулась так поздно и в таком настроении?
– Дмитрий Петрович очень старался помочь. Возил меня по всему городу. Но все напрасно.
Меня кольнуло, что она искала помощи у Дерюжина, но с другой стороны, я ведь и правда весь день отсутствовал. Я поцеловал ее руки:
– Пошли их всех к черту, любовь моя. Они не нужны тебе. Поверь, я люблю тебя, просто вся эта история сводит меня с ума.
Я целовал мокрое соленое лицо так долго, как требовалось для того, чтобы доказать свою безмерную любовь, неколебимую верность и неиссякаемую нежность. Через минуту она уже смеялась сквозь слезы, ерошила мне волосы и шептала что-то ласковое. Для закрепления результата я поцеловал ее в нос и с облегчением спросил:
– Как насчет кофе?
Она вспорхнула:
– Я купила новый паштет, тебе понравится!
Она заварила кофе, порезала сыр, багет, выложила паштет, варенье и круассаны. Из-под халатика торчали бледные щиколотки и стоптанные задники тапочек. Все это – от впадинки на шее до терракотовых пяточек – было бесконечно родным, моим, любимым и никакого отношения к описываемой газетами фам фаталь не имело. Не должно было иметь.
Уже от чистого сердца я продолжал увещевать ее:
– Воробей, это не стоит того, чтобы огорчаться. Тебе не нужен никто из этих кутюрье. Хочешь, вызовем к нам Веру Ильиничну? Тебе с матерью будет веселее.
– Нет, я не сдамся. Мне нужно знать, чего я стою, чего стоят мои дизайны.
– Ты и так прекрасно знаешь. В Тегеране у тебя свой магазин и своя клиентура.
– Ну как ты можешь сравнивать? Тегеран – это дыра, где никто не видел ничего лучшего! Мне важно доказать себе, что я не хуже всех тех женщин, которые добились успеха здесь, в Париже.
Вот оно, это жуткое тщеславие современных «бабочек», колорадским жуком губящее семейное счастье!
– Твои шляпки очаровательны, уверяю тебя. Ты можешь продолжать их делать, красоваться в них и дарить всем, кто согласится их носить, – сказал я как можно веселее, стараясь не вспоминать о застывшей лаве «везувия» в дымке вуалетки. – Но прошу тебя, не забывай, что есть и другие радости в жизни! Вспомни, как ты любила наш дом, сколько возилась в саду! А твои обеды?! Мустафа все время жаловался, что ты выгоняешь его из кухни.
Было очень приятно сидеть летним утром в солнечных лучах, вспоминать блаженные времена в Тегеране, вдыхать крепкий, бодрящий запах кофе, набивать рот тающей мякотью багета и представлять нашу будущую безмятежную жизнь. Но Елена положила нож и с неожиданной решимостью заявила:
– Саша, ты не понимаешь. Той женщины, которая любила ковыряться в саду и белить дом, больше нет. Времена изменились, изменилась и я. Я хотела, надеялась стать дизайнером, как все эти женщины в Париже. И мне это нужно, понимаешь? Нужно. Я не могу представить свою жизнь без этого. И никакие пловы и шербеты мне этого не заменят.
Я молчал.
– Ну что ты молчишь, скажи что-нибудь!
– А что я скажу? Тебе же не нужно ни мое разрешение, ни мое одобрение. Ты сама уже все решила.
Она покачала головой:
– Мне нужна твоя поддержка, очень нужна. Но даже если ты мне не поможешь, я не откажусь от своей мечты. – Она встала. – Я пошла. Есть еще пара магазинов, куда имеет смысл наведаться.
Я чуть не спросил: уж не Дерюжин ли снова будет ее извозчиком? Нет, чушь какая-то. Он мой боевой товарищ, мой друг, а она моя жена. Спрашивать такое ниже моего достоинства. Но отпускать ее не хотелось, надо было, чтобы она убедилась, что мое расследование не было напрасным, что я сумел-таки найти истинного виновника и оправдать ее.
– А… твои планы никак нельзя перенести? Воробей, сегодня все разрешится, мне очень важно, чтобы ты была со мной. Я хочу, чтобы ты знала: все, что я делаю, – это ради тебя, ради нас.
Конечно, она пошла со мной. Женщинам всегда не хватает любви. Это делает жизнь с ними и легче, и сложнее одновременно.
Улицу перед аукционным домом «Друо» запрудили автомобили. По длинным анфиладам многоэтажного здания слонялись сотни посетителей, рассматривая картины, фарфоровые сервизы, канделябры, статуи, парчовые ткани, ящики для вина, музыкальные инструменты, одежду, старинные фолианты, украшения и прочие созданные на радость людям вещи. В зале предварительного осмотра громоздились ломберные столики, инкрустированные редкими породами дерева, расписанные китайскими рисунками комоды, полированные секретеры и парчовые кушетки. Посреди зала стояло обитое голубым шелком кресло с деревянными подлокотниками. От публики его отделял золоченый шнур, висящий на низеньких столбиках.
Вдоль экспонатов уже бродили мои вчерашние знакомые: Серро, Годар и Кремье. Присутствующие оборачивались на Елену. На мою жену стоило посмотреть. Она была в своем любимом образе «бабочки»: едва прикрывающая колени юбка, высокие каблуки, блестящие глаза из-под низких полей вычурной шляпки, вишневые губы и чужое, холодное, отрешенное выражение лица, возникавшее у нее, когда она знала, что ее разглядывают.
У огромного окна курила мадам Люпон. Вместо Антуана Бартеля рядом с ней стоял Камилл Мийо, на сей раз без монокля. Он склонял к вдове свои длинные каштановые кудри и что-то тихо шептал ей на ухо. У нее же, как всегда, было хмурое выражение лица, но она слушала если не благосклонно, то терпеливо. Видимо, самым простым способом уподобиться Люпону оказалось занять место покойника рядом с его вдовой. Одри тоже можно было понять – Мийо подходил ей больше, чем лощеный светский обозреватель. Мадам Люпон и на этот раз выделялась среди всех прочих дам собранными в пучок волосами и отсутствием макияжа. Возможно, она не усвоила внешних признаков обычных парижских «бабочек», потому что была лет на десять старше. Но нужно обладать недюжинной самоуверенностью и сильным характером, чтобы оставаться собой в этом мире искусственности. Впрочем, ей не требовался популярный боевой девичий раскрас. Без него Одри выглядела простоватой и бледной, зато к ней хотелось подойти, ее хотелось разглядеть. Рядом с ней прочая армия размалеванных женщин выглядела перестаравшейся. Мадам Люпон без всякого камуфляжа излучала больше силы, независимости и свободы, чем многие «бабочки». Я слегка поклонился ей. Она сделала вид, что не заметила.
Когда я увидел ее с Мийо, не дававшее мне покоя, неизвестно откуда взявшееся, но упорно преследовавшее меня предположение, что она не убивала своего мужа, наконец-то подкрепилось фактом. Непричастность вдовы к убийству супруга доказывал ее разрыв с Антуаном Бартелем. Журналист провел с ней весь вечер убийства. Именно он подтвердил ее алиби. Преступник не бросит человека, способного разоблачить его. Причем, судя по мелким шпилькам, которые Бартель вскоре принялся отпускать на ее счет в своей светской хронике, разрыв не был тактическим и уязвил самонадеянного хлыща. Нет, мадам Люпон не стреляла в своего мужа.
Значит, не арабский принц, не антиквары, не Марго и не вдова. Как бы я ни перетасовывал колоду, каждый раз козырной оказывалась карта Додиньи. После утреннего разговора с Валюбером у меня были все основания полагать, что Додиньи будет арестован немедленно после предпоказа. Эту отсрочку я выпросил для преступника в обмен на его обещание сотрудничать со следствием. И поскольку он опасался, что сторонники Пер-Лашеза не позволят ему обследовать стул из коллекции, я заранее попросил поддержки князя Куракина и Александра Попова. Оба согласились отстаивать право Додиньи на выступление. Оставалось ждать финала.
А пока мы с Еленой рассматривали помпезное лакированное бюро, украшенное бронзовыми статуэтками. Очень скоро вокруг засуетился, засверкал шевелюрой и зажестикулировал Кремье. Его тут же пузом оттеснил Серро и, касаясь толстыми короткими пальцами предплечья Елены, попытался произвести на нее впечатление, начав толковать о том, что сам знал назубок, а она слышала впервые:
– Мадам, перед вами пример копии, которая спустя два столетия сама превратилась в эталон и шедевр: это старинная копия знаменитого секретера Людовика XV, созданного в шестидесятых годах восемнадцатого века великим краснодеревщиком Жаном-Франсуа Эбеном. В оригинале эти скульптуры были выточены по рисункам самого Дюплесси.