Я протиснулся сквозь публику и обнаружил корчащегося на полу Додиньи. Он в конвульсиях катался по паркету, руки и ноги у него дергались и тряслись с такой силой, что мне стоило большого труда прижать его к полу. Его зрачки расширились на всю радужную оболочку, сердце колотилось до ста пятидесяти ударов в минуту. Со всех сторон напирали любопытные, толкали меня, задевали несчастного, наперебой задавали вопросы и советовали:
– Что с ним, доктор? Что случилось? Вызовите помощь! Додиньи! Вы слышите нас? Вы можете говорить? Разденьте его!
Мне было не до них. Губы припадочного посинели, глаза закатились, тело стало горячим, а дыхание то учащалось, то почти замирало – явные признаки дыхания Чейна – Стокса. Это не был эпилептический припадок. Симптомы казались похожими на признаки отравления атропином. Я попытался разжать ему челюсти, чтобы вызвать рвоту, но зубы несчастного намертво стиснула судорога.
– Быстро, инспектор, в Отель-Дьё!
Я скинул с себя пиджак, вместе с сержантами подхватил корчащееся тело, и мы двинулись на улицу так быстро, как только позволяли зеваки и лестницы. Во дворе уже стоял фургон для перевозки арестованных, сержанты распахнули задние дверцы, затащили внутрь потерявшего сознание Додиньи, я впрыгнул следом, перевернул больного на бок. Теперь, если его вырвет, он хотя бы не задохнется.
Машину трясло и заносило на поворотах, мне пришлось следить, чтобы голова несчастного не билась о металлическое днище автомобиля. Он хрипел и дергался, но продолжал дышать. Пока он дышит, он жив.
Мы успели довезти его до больницы.
В приемной мне на помощь пришел доктор Серов. Вместе мы вкололи Додиньи миллилитр однопроцентного раствора пилокарпина, промыли желудок слабым раствором марганцовки, а затем ввели солевое слабительное.
Появившийся токсиколог, доктор Тиффено, подтвердил мой диагноз:
– Белладонна. Несомненно. Повезло ему, что доза оказалась недостаточной. Как это произошло?
– Не знаю. Это случилось в аукционном доме. Он оставил свой бокал на подоконнике и вышел на середину зала обследовать предназначенное для аукциона кресло. Он так эффектно разоблачал подделку раритета, что вся публика столпилась вокруг, все смотрели только на него. Кто угодно тем временем мог отравить его шампанское.
Вечером Додиньи все еще хрипел и бредил, артериальное давление оставалось ниже уровня парижского метро, тахикардия продолжалась, лоб пылал, рот был совершенно высохший, безобразно опухшее лицо пугало, но опасность для жизни миновала. Мартина Тома настояла, чтобы я отправился домой, пациента перенял наш неизменный помощник доктор Серов. Доктора из России не имели права заниматься в Париже медицинской практикой, но старик уже давно помогал в госпитале на добровольных началах, и все мы, включая строгую Мартину, смотрели на все препоны сквозь пальцы. Не так-то много французских эскулапов готовы бесплатно ухаживать за прокаженными и клошарами. Я оставил подробные инструкции – давать пациенту кислород, тело обернуть влажными простынями, голову охлаждать льдом – и с облегчением вышел на площадь Парви.
Душный вечер пах бензином, папиросами и жареными вафлями. От проходящих женщин веяло непременной сандалово-пачульной смесью «Шанель № 5». Из распахнутых дверей и светящихся окон кафе вырывались звуки саксофона, на улицах гудели клаксоны проносящихся машин, столики на тротуарах занимали парочки и компании гуляк, в темноте угольками тлели папиросы, с парковых скамеек слышался женский смех, под мостом Менял плескалась вода, на ней масляными пятнами качались отражения фонарей и молодого серпа луны, над городом нависла громада собора Нотр-Дам.
На станции «Шатле» я спустился под землю. Сидя в шатающемся, скрежещущем вагоне, загипнотизированный проносящимися бликами света, я думал о случившемся.
Кто пытался отравить Додиньи? Еще утром я был уверен, что он сам убийца. Пусть все улики против него были косвенными, но их количество превышало вероятность того, что они были оставлены случайно. Я ожидал, что Савонаролу антиквариата на аукционе арестуют, против него выдвинут обвинение, предъявят доказательства и нервный холерик быстро расколется. Убийство будет раскрыто, Елене вернут паспорт. Но внезапно главный подозреваемый превратился в жертву. Разумеется, то, что кто-то пытался отравить его, никак не доказывало его невиновность. Он по-прежнему оставался самым вероятным убийцей Люпона. Но теперь следствию придется разбираться еще и с покушением на самого Додиньи.
Однако долго гадать, кто был заинтересован в смерти Додиньи, не приходилось. Я тащил отравленного к дверям сквозь шпицрутены ненавидящих взглядов Одри, Мишони, Серро, Кремье и Годара. Крестовый поход Марселя, мои расспросы, мой заказ поддельного трона, громогласное заявление Марго, что Люпон признавался ей в своих делишках, а главное – триумфальное разоблачение липового le fauteuil напугали фальсификаторов, оставшихся без всемогущего и авторитетного Люпона.
Я хорошо помнил, как, разговаривая со мной, Додиньи схватил последний бокал с подноса и побрел с ним сквозь зал, не отпивая. Вокруг была толкучка, движения Марселя, как всегда, были неуверенными и хаотичными, и я невольно беспокоился за костюмы окружающих. Я расслабился, только когда растяпа благополучно донес напиток до окна и раздался сухой клик стеклянной ножки его флюта о мраморный подоконник. Далее Додиньи двинулся к креслу и приковал к себе всеобщее внимание. С того момента к его шампанскому мог подойти любой. Все его недруги толпились у распахнутого окна рядом с бокалом, и никто не обращал на них внимания. Там же курила Одри Люпон, только пару раз выступила вперед, пытаясь остановить устроенный Додиньи спектакль. Разоблачив подделку, торжествующий эксперт вернулся к окну, а минуту спустя уже валялся скрюченным на полу.
Никто из собравшихся не знал, что Валюбер намеревался арестовать Додиньи немедленно по окончании предпоказа. Зато многие предполагали, что неугомонный исследователь артефактов не преминет там быть. А кто-то прямо подготовился к этому и подсыпал ему яд.
Несмотря на всю мою неприязнь к Марго, ее снова пришлось исключить из числа возможных отравителей. У нее-то как раз были резоны позволить Додиньи вывести покойного махинатора на чистую воду и тем самым напакостить его вдове. Мадемуазель Креспен даже подстерегла ревнителя французской старины и предложила свою помощь. Заодно это позволяло светской «бабочке» оставаться в центре событий и лишний раз напомнить о себе.
Я увез Додиньи в больницу, даже не попрощавшись с Еленой. Как она добралась до дома? На метро? Кто-нибудь мог предложить подвезти ее. Зал был полон пожилых жуиров, готовых приударить за красивой женщиной, вокруг которой газеты уже устроили сенсационную и двусмысленную шумиху. Я вспомнил притворную улыбку ее нарисованных губ, ее притворный интерес к антиквариату и непритворный интерес антикваров к ней. А она? Приняла бы моя жена любезное предложение подвезти ее домой? Или приглашение в ресторан? От этих вопросов под ребрами запылали уголья. Я тряхнул головой. С недавних пор во мне поселился демон. Он рисовал картины, свивавшие мою любовь в режущий жгут недоверия и ревности. При этом разумная часть моей души знала, что жена верна мне. Но разум шептал так тихо, а шальные эмоции бушевали так яростно, что порой я приближался к помешательству.
Близилась полночь, я не сомневался, что Елена давно мирно спит в нашей постели. Не сомневался, но, выскочив из вагона на станции «Георг V», невольно ускорил шаг. По лестнице взбежал через ступеньку, и ключ в дрожащей руке не сразу вошел в замок. Не разуваясь, я поспешил в спальню.
Конечно, она спала, рассыпав по подушке золотой нимб кудрей. Как ребенок, закинула руку за голову. Все мучительные фантазии тут же растаяли, накатила волна раскаяния и нежности. Я поцеловал мягкую ладошку, скинул с себя одежду и прилег рядом, стараясь не потревожить ее сон.
Было душно, тикали ходики, где-то вдали прогромыхал ночной поезд. Я лежал, рассматривая мертвенный свет оконного проема. Налетел порыв ветра, занавеска вздулась, запузырилась, а потом пошел дождь, и спальню затопил запах прибитой пыли, мокрого тротуара и выхлопных газов. По асфальту шуршали шины, крякнул клаксон – может, это Дерюжин развозит клиентов дансингов и борделей?
После больничной вони рвоты и лекарств, после хрипов больного тихое дыхание Елены, ее темный силуэт, щемящая сладость ее «Арпежа» казались рыданием скрипки, пришедшим на смену грохоту турецкого марша. С каким-то нахлынувшим счастьем неизбежности я осознал, что люблю эту женщину, даже когда совсем не люблю. Вот что теперь между нами: нестерпимая смесь чего-то родного и дорогого и чего-то враждебного и отвратительного, невыносимая смесь страсти и нежности и постыдной, оскорбительной ревности и отчуждения. Нет сил жить так дальше, но и расстаться с ней я пока тоже не могу. Мы словно связаны кровеносными сосудами, и, кто бы из нас ни дернулся, острая боль пронзает насквозь обоих.
Что будет с нами? Да ничего хорошего. Как только обнаружится несостоятельность всех обвинений, Елена снова займет подобающее ей место в парижском мире моды. За «прекрасной русской персиянкой» будет приударять уже не один Дерюжин. Превратить жену в прежнюю заботливую и нежную домохозяйку и вернуться в счастливое прошлое, в золотые тегеранские времена, так же невозможно, как оживить Люпона. И все же поскорее бы это закончилось, поскорее бы возникла ясность. Правда, теперь отравление главного подозреваемого все запутало, расследование затянется, а я больше ничем не могу помочь жене. Остается бессильно ждать заключений Валюбера.
Из окна повеяло сырой прохладой, я натянул на плечи простыню. Уже проваливаясь в дрему, вздрогнул от внезапной тревоги, как будто вспомнилось нечто важное, но мысль тут же утонула в омуте сна.
2 июня, четверг
Солнечный луч просверлил веки. Не открывая глаз, я протянул руку к Елене. Ладонь нащупала лишь прохладную простыню, от пустоты кровати повеяло тоской и одиночеством. К счастью, из кухни донеслось позвякивание посуды, и морок исчез. Я открыл глаза. Трюмо отражало солнце, на комоде сверкали Еленины скляночки, ее кружевная сорочка висела на спинке кровати, шелковое платье качалось на плечиках. В льняном халате, посвистывая, я прошлепал в ванную, наскоро умылся, плеснул в лицо одеколоном и вышел к завтраку, благоухая английской лавандой.