– Нет. Я никому не опасен. Никто не стал бы брать на себя такой огромный риск, чтобы избавиться от меня столь экстравагантным способом.
– Может, хотели отравить Додиньи, просто перепутали бокалы?
– А потом он перепутал, в свою очередь, и выхлестал предназначавшийся ему яд по ошибке? Это слишком маловероятная двойная путаница, просто-таки водевильное совпадение. Я недоумевал до тех пор, пока наш фармаколог доктор Тиффено не упомянул, что работал у отца Додиньи. А Додиньи как-то сообщил мне, что у его папаши фармакологическая фабрика. Я подумал, что отпрыск аптекаря мог и яд достать, и инсценировать попытку собственного отравления.
– Зачем? Он что, ненормальный?
– По-моему, это заметно. Не клинический больной, но, безусловно, человек с болезненно ущемленным самолюбием. Готовый на многое ради того, чтобы привлечь внимание к себе и скомпрометировать своих противников.
– Даже умереть ради этого?
– Ну, полагаю, умирать эта Немезида антикваров все же не собиралась. Похоже, он хорошо разбирается в воздействии белладонны и принял далеко не смертельную дозу. Помнишь его перстень-сундучок? Ты еще сказала, что у него «загадочное» кольцо?
– Да. Я сразу обратила внимание. Такое, вроде талисмана. Или для хранения в нем локона.
– В нем был экстракт белладонны.
– И он умудрился подсыпать яд так, чтобы никто не заметил?
– После своего выступления он отошел к окну и некоторое время стоял лицом к окну, спиной ко всем нам. Вот тогда он и высыпал порошок из перстня в свой, а точнее, в мой бокал. Надеялся, что в отравлении заподозрят сообщников Люпона и в ходе расследования доберутся до всех их делишек. Но полиция обнаружила на осколках фужера отпечатки моих пальцев, и Валюбер заподозрил вовсе не их, а меня. Додиньи, кстати, ни слова не возразил, только мигал и потел, подонок. За все это я ему страшно отомстил.
Услышав о «рентгене» в кладовке, она слабо улыбнулась:
– Ты так и бросил беднягу в шкафу?
– Поверь, это еще очень мягкое наказание для него. Не волнуйся, он мучился недолго. Сержант не выдержал его воплей и позвал Мартину. Она спасла дурака, а мне от нее влетело по первое число. Зато, пока сукин сын стоял в пыточном шкафу навытяжку, я отнес его кольцо Тиффено, тот обнаружил внутри остатки экстракта белладонны и сообщил результаты Валюберу. Дело об отравлении уже закрыто, не волнуйся. И конечно, эта ложь сильно скомпрометировала показания Додиньи насчет тебя. Но мне было бы намного легче, если бы тебя защищало что-то более весомое, чем одна лишь презумпция невиновности. Надо доказать, что ты не стреляла.
– Как я могу доказать, что чего-то не делала?
У нее был такой голос и такие глаза, что мне захотелось подбросить браунинг неудачливому самоубийце. Но одно дело – запереть бедолагу голым в шкафу для щеток, а другое – подкинуть улику, которая может привести на эшафот.
– Придется ждать результатов баллистической экспертизы нашего пистолета.
Елена сцепила ладони:
– Дмитрий Петрович говорит, что на экспертизу полагаться нельзя. Теория, мол, интересная, а на практике еще никто не может с полной точностью соотнести пулю с оружием.
Стул подо мной двинулся так резко, что издал неприятный скрежещущий звук.
– Поменьше бы ты с Дмитрием Петровичем консультировалась – меньше бы переживала, – и тут же пожалел, что сказал это. – У меня такое ощущение, что я уже все знаю, просто не могу сконцентрироваться, додумать свою мысль до конца и увидеть всю картину.
Она перевела взгляд на окно и не ответила. Я взял ее ладони в свои.
– Воробей, завтра мне необходимо встретиться в городе с разными людьми, но я не смогу уйти, если ты будешь сидеть здесь и переживать.
Она встала с дивана, отняла руки:
– Не волнуйся, у меня тоже всякие планы на завтра. Жаркое горит.
После ужина я захватил с собой остатки «Кот-дю-Рона», ушел в кабинет, прикрыл дверь, спрятал принесенный Еленой браунинг в трубу самовара, уродовавшего каминную полку, лег на кушетку, задрал ноги на подлокотник и стал ждать, когда в голову притекут толковые идеи.
Время от времени я прихлебывал вино в надежде, что оно поспособствует мыслительному процессу. Но мысли упорно возвращались к Елене и Дерюжину. Кажется, я немного тронулся, пытаясь распутать эту историю. Раньше мне даже в голову не приходило усомниться в жене, а теперь я тщательно обдумывал каждое ее слово. Внутри сворачивала змеиные кольца холодная, скользкая логика паранойи: «Кто, кроме Марго, мог подкинуть этот браунинг? Почему Елена так долго добиралась от ресторана до больницы? Что за планы у нее на завтра?» В последние дни я либо работал в больнице, либо носился по городу в попытках разобраться в убийстве Люпона, а пока я отсутствовал, боярин отплясывал вокруг моей жены такую чечетку, что постепенно превратился из моего лучшего друга в ее лучшего друга. От этой муки к горлу подкатила тошнота. Я не мог так жить. Что-то, а точнее, кто-то должен быть якорем, аксиомой. Если требовать от самого близкого человека постоянного подтверждения его слов, то лучше сразу закончить совместный путь.
Телефон в углу затарахтел. Я поднял трубку, звонил Дерюжин:
– Помнишь, я тебе рассказывал, что расплатился в варшавском борделе оружием? Похоже, Агнешка-таки избавилась от моего подарка.
Хриплый баритон полковника показался мне ангельским пением.
– Ты уверен?
– Я узнал царапины на дереве рукоятки. Я могу завтра утром поехать в Сюрте и подтвердить это следствию.
Значит, зря меня так мучили эти дурацкие сомнения! Аллилуйя!
– Подожди. Стоит Валюберу узнать, что пистолет, из которого убили Люпона, у нас, он никаким нашим объяснениям не поверит. Для него это будет только окончательным доказательством вины Елены.
– Я готов выступить свидетелем.
– Ты наш друг. Тебе могут не поверить. У Марго алиби, а доказать мы ничего не можем – ни того, что ты когда-то отдал ей браунинг, ни того, что она нам его подкинула.
– Тогда от браунинга надо немедленно избавиться. Она подкинула его неспроста.
– Я понимаю. Я хочу избавиться от него так, чтобы это уличило убийцу.
После разговора мне полегчало. Я вновь обрел силы верить своим близким. Еще не знаю как, но я буду доказывать ту версию событий, в которую верю сам. По крайней мере, до тех пор, пока ее не опровергнут совершенно неоспоримые доказательства.
Хорошо. И как же я ее буду доказывать? А дьявол его знает как! В отчаянии я выругался. Потом выругался еще раз. Потом стал вспоминать подряд все ругательства, на которые способна Елена: черт, негодяй, дрянь, дурак, подлец, сволочь, подонок, шваль… Нет, ни одно из них даже отдаленно не походит на сadavre fou.
Истощив ругательный словарик жены, от злобы и бессилия я перешел к тому, что могу сказать сам. Военный опыт подарил мне довольно приличный словарный запас, намного обширнее, чем тот, которым могла воспользоваться поскользнувшаяся женщина, даже убийца. Но и со всей своей окопной эрудицией я не придумал ничего подходящего. Исчерпав богатую лексику русского языка, я перешел на французский, затем на персидский, английский и так далее.
Удивительно, но этот несложный способ кабинетных размышлений – пить и ругаться – дал неожиданный результат.
3 июня, пятница
С утра в доме стоял густой аромат свежей выпечки и крепкого кофе. В последнее время завтрак все чаще готовила Антонина Михайловна, казачка, приходившая по утрам помогать по хозяйству, но сегодня радиоаппарат источал попурри из «Кармен», а это значило, что Елена дома.
Я быстро умылся и поспешил на кухню. Мой воробей стоял у рукомойника – взъерошенный, с засученными рукавами, в привычном домашнем халатике. Я кашлянул. Она обернулась. Между бровями залегли две новые морщинки, в глазах сидела тревога.
– Вкусно пахнет, – осторожно сказал я.
– Через пару минут будет маковый пирог.
Мне было мучительно стыдно даже мимолетных сомнений в ней, я подобострастно заметил:
– Нет в мире никого прекраснее женщин, готовых печь вкусные пироги своим мужьям.
Был вознагражден тенью улыбки:
– Налить тебе кофе?
– Буду очень благодарен.
Голос певицы выводил: «L’amour est un oiseau rebelle…» Я вспомнил о безумной проститутке, завлекающей этой хабанерой клиентов на ночном мосту.
Елена склонилась к духовке, вытащила противень, отрезала щедрый кусок воздушного пирога и подала его мне.
Солнечный свет заливал кухню, щебет птиц за распахнутым окном заглушал меццо-сопрано. Нет, либо я докажу невиновность жены, либо мы сбежим в Швейцарию. Так или иначе, я положу конец этому кошмару. И где-нибудь на берегу Комо мы разберемся с нашими отношениями. До тех пор у нас обоих связаны руки.
Но сегодняшний день будет поворотным.
Додиньи в палате не оказалось. Униженный и оскорбленный «рентгеном» при помощи инфракрасной лампы в подсобке, он благоразумно выписался из госпиталя.
Я предположил, что самоубийца-неудачник продолжил поправлять свое здоровье в темном углу «Полидора», и в обед отпросился у Мартины. Вышел на растопленную солнцем улицу, пересек Малый мост и углубился в тенистые закоулки Латинского квартала. И всю дорогу повторял про себя то самое вчерашнее ругательство.
Дойдя до ресторана, распахнул дверь. Из темного угла на меня уставилась ушастая и носатая физиономия Додиньи – точь-в-точь африканская маска. Через полупустой зал во весь голос я выкрикнул два слова. Он вскочил, тарелка со стейком тартар запрыгала по столу, но он даже не заметил – замахал руками, обрадованно заорал, сорвавшись на фальцет:
– Да! Да! Вот! Что я говорил?! Теперь-то вы мне верите?
– Merde, Додиньи, вы представляете себе, сколько ругательств мне пришлось перебрать? Вспомните, что вы говорили! Какой-то «кадавр фу», черт бы вас подрал!
– Так это он и есть! Только не «кадавр фу», а…
– Хватит, все, заткнитесь! – прервал я его. – Вы жалкое, недостойное создание. Сначала вы заставили меня разоблачать ваших коллег, потом хладнокровно взвалили на меня свое отравление!