Разумеется, не конец. Но конец нашей совместной жизни, казалось, неотвратим.
Едва мы получили известие об освобождении Дерюжина, Елена тут же заявила, что в Тегеран не вернется.
– Я написала маме, она приедет в Париж поездом через Константинополь.
Разлад между нами был очевидным, и все же я содрогнулся:
– Ты знаешь, что это значит? Я не могу остаться здесь навсегда.
Она имела право стать в Париже хоть второй Коко Шанель, но это было несовместимо с жизнью со мной, потому что моя жизнь была в Тегеране.
– Знаю. Но ничего не могу поделать. Я благодарна тебе, не подумай. Ты действительно спас мою свободу, мою репутацию, может, даже мою жизнь, но меня ты оставил.
Каким-то образом она винила меня даже в том, что Марго едва не убила нас под мостом, хотя, видит бог, последнее, чего я хотел, – чтобы Елена там появилась. Я оказался кругом виноват, а жена осталась благородна, самоотверженна и права. Я пытался объясниться, но горечь и обида в ней никуда не девались, и как при этом сохранить наш брак, я не знал. Но догадывался, в ком дело:
– Понятно. Зато я знаю, кто не оставлял, не предавал и не подводил тебя.
Она презрительно повела бровями:
– Дело вовсе не в ком-то другом, а в тебе, Саша.
Я не верил. Как может женщина уйти от мужчины, которого заслоняла от пули собственным телом? Разве что уйти к тому, кто спас ее и ее мужчину и стал героем.
– Заслоняла, потому что дурочка. Марго правильно сказала, что мужчины всегда женятся на дурочках. Я дурочка.
– Боже, Елена, для этой стервы всякий, готовый рискнуть собой ради другого, был дурак. Я для нее был дурак, потому что защищал тебя, потому что любил и люблю тебя. Мужчины женятся на женщинах, которые их любят. Поэтому никто не женился на красивой, умной и волевой Марго.
– Женщины тоже выходят замуж, чтобы их любили.
Я схватился за голову: откуда бы ни начался разговор, он непременно выруливал на обвинения.
– Я же только что сказал, что люблю тебя и хочу быть только с тобой!
– Но ты хочешь, чтобы я не хотела ничего другого. А я не могу. У тебя есть твоя медицина: Отель-Дьё здесь, богадельня и сиротский приют в Тегеране, твоя практика, твой пациент – шах Ирана. Но я не могу жить только твоими успехами. Мне тоже нужно собственное дело и собственный успех. Ты ожидаешь, что женщина из любви к тебе поступится собой, а сам… чем ты готов жертвовать ради своей любви?
Я не мог торговаться, не мог постоянно напоминать, что готов был отдать собственную жизнь. А что еще сказать, как переубедить ее, я не знал. Ради нее я бы в любой момент снова бросился под пулю, а она ради меня не желала пожертвовать заказом трех шляпок. Я любил ее, но не мог заполнить всю ее жизнь. Ей не хватало того, кто смог бы это сделать, – ребенка. Да, был бы у нас ребенок, все было бы иначе.
В конце концов я стал избегать этих бесплодных выяснений. Я пообещал, что ни в чем не стану ей препятствовать, но мысль о том, что нас ждет, давила могильным камнем. Мы перестали ругаться, замолчали. От этого молчания в доме не осталось воздуха.
В таком вот «счастливом» состоянии духа мы и собрались в монпарнасском заведении праздновать прекращение дела против Дерюжина.
Когда они уселись рядом на лавке, все мои демоны проснулись и приподняли свои ревнивые морды. Но я поклялся, что сегодня не выпущу их на свободу, не позволю им сожрать то последнее, что осталось хорошего вокруг меня. Эта женщина подарила мне семь лет счастья. Дмитрий спас и меня, и, что гораздо важнее, ее. Я был обоим обязан. Они оба заслуживали человеческого расставания.
Елена подперла щеку рукой и, покачиваясь, выводила вместе с Марусей:
– «Эх, загулял, загулял, загулял парнишка молодой, молодой… В красной рубашоночке, хорошенький такой!..»
Я поднял стопку:
– За то, что все это закончилось наконец! За то, что ты свободен, а мы живы!
Елена нежно, задушевно и нараспев сказала:
– Дмитрий, дорогой, спасибо!
Ага, Дмитрий Петрович уже превратился просто в Дмитрия.
Дерюжин поднял графин, разлил водку по рюмкам:
– За то, что Елену Васильевну наконец-то оправдали и оставили в покое.
Мы чокнулись и выпили.
– А все потому, что никто эту… – Дмитрий запнулся, скосил глаза на Елену, договорил: – …ведьму вовремя не заподозрил. А еще говорят: cherchez la femme!
– Я-то ее сразу заподозрила. А что касается Саши – он с самого начала искал мадемуазель Креспен с невиданным упорством. – Елена поднесла рюмку ко рту, но едва пригубила.
Я поставил рюмку на стол так резко, что половина водки выплеснулась:
– Давай хотя бы сегодня без упреков.
Дмитрий поспешно вмешался:
– Я до сих пор ничего не понимаю в этой истории. Следователь меня только допрашивал, а сам так ничего и не объяснил.
– Расскажи ты Дмитрию Петровичу, – предложила Елена, не глядя на меня.
С радостью. Пусть знает, что я, может, серенады не пел и по всему Парижу ее не катал, но сложа руки тоже не сидел.
– С самого начала Марго представлялась самой очевидной виновницей, но ее защищало непробиваемое алиби. Зато подозрение пало на Елену. Это вынудило меня обращать внимание на каждую мелочь. Первыми насторожили два совершенно одинаковых ключа Люпона. Помнишь, в ту ночь ты возил меня на Фобур-Сент-Оноре?
Половой в ярмарочной косоворотке, картузе и смазных сапогах подал стерляжью уху, рябчиков, баранину с гречневой кашей и пельмени. От тарелок плыл головокружительный аромат.
Елена лениво поковыряла рябчика:
– А почему ты не оставил это полиции? Ты подозревал, что я была там?
Я выловил скользкий пельмень:
– Конечно, нет. Но я боялся, что Валюбер будет везде искать подтверждение твоей вины, и надеялся найти улики против истинного убийцы. Это было бы самым лучшим способом оправдать тебя.
– Что-нибудь нашел?
– Нашел, только не сразу это понял.
– Объясни.
– Я обнаружил на столе пустую бутылку из-под «Кот-Роти», грязные бокалы, один из них со следами помады, кучу окурков люпоновского «Голуаза» и дамских «Лаки Страйк». И никаких, простите, следов прелюбодеяния. Напрашивалось предположение, что в ателье состоялось терпеливое расставание с дамой по инициативе Люпона. Я предположил, что этой женщиной была Марго.
– И ни на секунду не допустил мысль, что там была я? Правда?
Я помнил возникшего в себе в тот момент ревнивого безмозглого беса, но я победил его, я не тронул ни бокал, ни окурки, а следовательно, бес потерпел поражение.
– Ни на секунду, – сказал я с чистой совестью. – Женщина, которая там пила, курила и вытирала полотенцем заплаканные глаза, сразу вызывала подозрение. И если бы я предположил, что это была ты, я бы непременно уничтожил все следы.
– Ты бы спас меня, даже если бы знал, что я убийца и изменила тебе?
– Удивляюсь, что ты спрашиваешь. Если бы ты убила его, я бы понял, что он вынудил тебя пойти на это. А измена… Может, конечно, я ретроград и сторонник домостроя, но я бы не позволил французскому правосудию рассчитаться с моей женщиной за ее измену. В общем, не буду даже притворяться беспристрастным искателем истины. Я намеревался спасти тебя при любом раскладе и любой ценой. Но ты не могла там быть. Брошенную им женщину Люпон точно не стал бы приглашать тем же вечером на пирушку в узком кругу. И дама, готовая выпивать с ним в его гарсоньерке, не возмутилась бы легкой вольностью в ресторане. Было еще одно доказательство, но тогда я его проглядел.
– Какое?
– Помнишь, я как-то спросил тебя, что ты делала в туалетной комнате ресторана? Ты еще удивилась, почему я спрашиваю.
– Да, помню, вопрос и впрямь показался мне очень странным.
– Ты сказала, что обновила помаду. Так вот, гостья Люпона, судя по бокалу, пользовалась яркой помадой, но на окурках следов помады не было. Когда я это наконец сообразил, я спросил Валюбера, как выглядел окурок, найденный им под мостом. Он тоже был без помады.
Дерюжин хлопнул ладонью по собственному кулаку:
– Говорил я тебе, что Агнешка курит через мундштук!
Елена повернулась к нему, живо спросила:
– Агнешка? Кто такая Агнешка?
Как может щемить сердце от женского профиля? Лучше не смотреть.
Дмитрий смутился:
– Не важно, была у меня такая приятельница в Варшаве когда-то.
Я спас завсегдатая злачных варшавских притонов:
– Польский шик, видимо. А твои сигареты оставили бы алый ободок и в ателье, и под мостом.
– Как хорошо, когда логика и вещественные доказательства подтверждают супружеское доверие! – фыркнула Елена.
Странная штука: она собственным телом защищала меня от убийцы, а похоронить горечь и обиду не могла. Ничто на свете не может подтвердить доверие, даже готовность погибнуть друг за друга. Доверие либо есть, либо его нет. У нас оно исчезло.
– Елена, еще раз: я не себе пытался доказать, что это была другая женщина, а полиции. Я был в этом уверен. Я искал убийцу и надеялся найти в ателье что-то, что укажет на него или на нее, и нашел. Поэтому я ничего там не тронул. И оказался прав: отпечатки пальцев на бокале принадлежат Марго.
– Нет большей ненависти, чем ненависть брошенной женщины, – грустно кивнул рюмке Дерюжин, видимо, припомнив нечто невеселое из собственной биографии.
Маруся тянула душу жалобами:
– «Знать, увидел вас я не в добрый час…»
Некоторые песни от постоянного исполнения стираются, а русские, наоборот, с каждым повторением начинают вызывать рефлексивное волнение. Кто-то подпевал цыганке, кто-то мрачно пил, кто-то из эмигрантской публики кричал и рыдал, добросовестно изображая надрывное русское веселье. Елена слушала пение Маруси, как слушают такие песни все русские женщины – с грустью, подперев щеку ладонью.
– Косвенных указаний на ее вину было много. Например, меня удивило, как долго мадемуазель Креспен не интересовалась, выжил ли ее любовник. Клэр сообщила ей о ранении еще до половины двенадцатого, а Марго позвонила в больницу только спустя час и десять минут – в сорок минут первого.