Теперь вот появилась другая тема: кот. Кот подходил к дверям с любой из сторон и орал: это потому, что я мало знаю о котах. У мужа когда-то жил кот, но давно, в раннем детстве, и у того было что-то с почками, болел. Может быть, поэтому этот новый кот начал ходить на пол. Это было в разы больше того, что я знала о котах, – на моей памяти коты ходят в песочек в лотке. И этот кот ходил в мою память, как в песочек в лотке. Это был, наверное, наш коллективный кот, сотканный из моих кошачьих суеверий и детских воспоминаний мужа. Но так быть не должно, потому что пустой сосуд этого кота я собственноручно притащила из парка!
Мы говорили не столько о коте, сколько общались посредством кота. Кот кусал меня утром, днем и вечером – такого в моем опыте общения с котами не было. Была паранормально агрессивная сиамская кошка Даша лучшей школьной подруги (не помню ее имя), но та убивала меня иначе – яростно когтила всякий раз, когда видела, но не грызла, нет. Я вспомнила, как однажды пришла к подруге вместе с мальчиком, который мне нравился, а кошка загнала его на спинку дивана, там закогтила всего, и он ходил по квартире в своих белых самурайских носках с кровавыми иероглифами, и вдруг я отчетливо, окончательно увидела и поняла: он влюблен в эту мою подругу! И больше я никогда к ней не приходила и кошку эту забыла. Но не забыла, как теперь понимаю.
Пара дней тотального кота нас не столько объединили, сколько разъединили еще глубже, резче – в какой-то момент мы начали его бояться: кот, поначалу с тревожной преданностью спавший на голове мужа, укутывая ее, как меховая шапка, стал бродить по ночам, гулко и ритмично топая нежданно жесткими своими ножками. Мы его не видели, но мы его чувствовали.
– Ты и правда хотел меня убить и неосознанно выдаешь это через кота, – говорю я мужу, вылавливая топающего кота в коридоре, чтобы запереть его в пустой детской, и получаю два кровавых укуса в и без того травмированное, искривленное мое запястье. Кровь капает на паркет – как будто топает маленький кровяной невидимый человечек.
– Это не мой кот! – кричит муж с дивана в гостиной, где он теперь спит.
– Вспомни хорошенько! Ответы на всё – в твоем подсознании!
– Подсознания нет, – испуганным и вдруг совсем не сонным голосом говорит муж.
Может быть, кот настоящий? А вдруг это ктик? Можно было спросить у Лины, но я решила спросить у А.
«Слушай, – написала я ему, – у нас появился кот».
«Сделай ему аборт, – посоветовал А. – Пожалуйста, перестань меня мучать».
И положил трубку, хотя тут нечего класть и это не трубка.
У меня в животе зашевелилось мое надрывное беговое сердце, нахлынула волна таблеточной, колючей боли – я знала эту боль, я обычно испытываю ее, когда меня кто-то игнорирует и наотрез не хочет со мной общаться. Ghosting, я cнова вспомнила слово, ghosting. Но говорят ли призраку: пожалуйста, перестань меня мучать?
Я не уверена, что та боль, которую я чувствую, похожа на боль, которую я испытывала, когда была собой; вот мы и нашли эвфемизм, от которого опять же не больно, – но не потеряем ли мы его снова? Я бы сказала, что в состоянии дубликата я реже испытываю так называемую душевную боль, а если и испытываю, то она далеко не такая интенсивная, как я помню. Тут воспоминание расходится с ощущением. Но в данном случае это она – душевная боль. Будто замотанная в несколько слоев плотных пыльных портьер, но точно она.
Чтобы унять боль, я решила возобновить вечерние пробежки – так делали герои книг и фильмов, и по сценарию им обычно становилось легче и никто не плевал печенью. Но как только я добежала до моего уютного кладбищечка, которое я не увидела даже, а почуяла слева от себя некоей оранжевой, физалисовой, пергаментной волной шероховатого тепла, я увидела странную сгорбленную фигуру – ровно на моей тропинке, на моем пути.
Шпион? Тот, кто жег костры? Ой, лучше бы мне не знать, кто их жег.
– Добрый день, – вежливо сказала я, хотя была темная ночь.
– Ищу кота, – ответил шпион голосом бабки. Я подсветила шпиона фонариком телефона – оказалось, это и правда бабка, очень ветхозаветная, легкозаметная, отчетливая. – Кот убежал. Я тут живу на краю леса.
Какой край леса, бабка. Это не лес. Врешь.
– На краю леса в многоэтажках? – переспросила я.
– Я живу на краю леса, и кот убежал, – неприветливо, упрямо сказала бабка.
Из-за облаков вышла луна, и я заметила, что у бабки трясется голова. В лунном свете это смотрелось устрашающе.
– Где живете? – спросила я. – В многоэтажках тех, спрашиваю?
– Не помню, – сказала бабка. – Там где-то. В доме где-то там. Кот убежал.
Я бы вернула бабке кота, но что-то во всем этом было глубоко не так – как-то слишком быстро старушка перешла к делу.
– Ищу уже три дня тут, у всех спрашиваю, – уточнила бабка. – Никто не знает. Где живу – не знают, где кот – не знают.
– Покажите фото кота, – попросила я.
Бабка полезла в карман пальто за телефоном. Шло время. Я заметила, что у нее дрожат руки. Паркинсон? В этом состоянии не копируют – этика. Никто не должен страдать. Тем более Паркинсон и Альцгеймер лечатся, и последняя бабушка, которая этим страдала, умерла лет десять назад. Нейрозомби? Как проверить?
Я протянула к бабкиному лицу руку с кольцом и подсветила ее фонариком телефона.
– Видите кольцо? – спросила я.
Бабка неожиданно проворно, перестав трястись, схватила меня за кисть руки (я почувствовала тень боли – кисть когда-то была вывихнута, перетянута ожоговым бинтом, сшита хирургическими скрепками, изломана, раскрошена, откуда это воспоминание?) и мгновенно сняла губами с пальца кольцо. После этого уставилась на меня сияющими лунными глазами. Рот ее был захлопнут на жестяную пуговичку, как чужой украденный кошелек.
– Плюнь! Плюнь! – заорала я. – Плюнь немедленно!
Я затрясла бабку за плечи. Бабка вращала глазами и молчала. Ее немножко колотило, но это уже от кольца. Чертов зомби.
– У меня, у меня твой кот, – сказала я. – Я тебе его отдам, а ты вернешь кольцо, да?
Бабка кивала и вся тряслась. Я вцепилась в воротник ее пальто и не могла отпустить, опасаясь, что она рассыплется в пепел, прах и сухую глину.
Я потащила бабку к нам домой. Сделать это было несложно, она была как под наркотиками – ее мягко, влажно колотило, она заупокойно, благостно перекатывала во рту мое кольцо и катилась за мной, как разбухший от нечаянной речной воды чемодан-утопленник на неожиданно крепких костяных колесиках.
– Еще немного, – бормотала я, толкая бабку перед собой, словно у нее и правда были колесики. – Я тут рядом живу. Бегаю тут каждый вечер. Сейчас отдам тебе кота твоего. Мы его уже в приют хотели. В смысле, какой приют, выбросить думали, он вредный. Отдам кота, а ты кольцо выплюнешь – правильно?
Бабка продолжала кивать и трястись – возможно, она все-таки тряслась, потому что Паркинсон. Кто же у нее умер, неужели все внуки сразу, почему, что случилось? Кто еще запомнил старушку таким валким, колесным сгустком упрямства, неудобства и тревожной самостоятельности? Явно мешала всем, путала имена внуков, терялась, уходила из дома и забывала адрес, имена и число своих котов, которых у нее, вероятно, было устрашающее, насекомое, колоническое (муравьи, термиты, коты) количество, – и вот, пожалуйста, никакой любви не запомнилось, лишь темная ночь, болезненная фиксация на котах, самые неприятные симптомы, нежелание сотрудничать, странная речь. Я тоже почти ненавидела бабку, а еще больше – ее внуков. Никто из них не запомнил, как она пекла им пирожки (и тут же осеклась: не нужно нам пирожков! не хватало еще завести, помимо кота, заботливое зомби нейробабки – тут, как видишь, моя собственная речь тоже начинает уходить в сторону, сворачиваться вокруг сути хватким тестом пирожка, порожним текстом про этот неописываемый порожек – дойду ли я до сути? скажу ли, за чем охотилась на самом деле, если это была охота? Мне необходимо сообщить буквально пару фраз, два-три абзаца, один или больше одного тезиса – но я отпускаю эту историю, как полураздавленную мышь, тлеющую угольком надежды, лишь на два-три дымчатых, прощальных мышиных шага вперед, чтобы когтистой лапой подтянуть ее обратно и не дать сбежать). Чертовы внуки, чертова бабка.
Наконец я затащила ее домой. Мужа, к счастью, там не было – наверное, он все же нашел себе кого-то, как я и мечтала. Кот бабку узнал тут же, залез на нее, начал выть.
Бабка молчала. Это бабка Фуко, поняла я – бабка как фигура молчания. Я раздвинула кошачьи шерстяные чертоги локтем и потрясла перед бабкиным ртом ладонью.
– Плюй кольцо, плюй кольцо давай, – повторяла я. – Кота твоего вернула, как обещала? Вернула. Давай кольцо теперь. Кольцо давай, ну. Плюй! Плюй, тебе говорят.
Бабка молчала, вцепившись в кота, ее трясло еще сильнее – как будто в квартире провели неисправный лифт и его теперь чинят какие-то не менее неисправные сущности. Сейсмичность ситуации меня пугала, я заметила, что у меня тоже трясутся руки – сейчас придет муж, а я притащила в дом зомби.
Тогда я засунула бабке палец в рот и начала выковыривать кольцо. Во рту у бабки было темно и влажно, как в чужом кошельке.
Выковыряв кольцо, я тут же надела его на палец и поразилась сама себе. Все-таки я смелее, чем я думала. Может еще человек чем-то себя удивить после смерти, ох может.
– Мне надо помыть руки, – сказала я бабке, скорее для того, чтобы сделать что-то нормальное в этой ситуации. Любой нормальный человек бы помчался мыть руки. На самом деле я хотела, чтобы они с котом исчезли; это был первый раз в моей – как мы это назовем? мы должны уже это назвать? – когда я находилась рядом с одним и более существами, не имеющими сознания, но осуществляющими тем не менее некое бытие.
Бабка взяла в рот ухо кота и начала его сосать. Кот, кстати, выглядел абсолютно счастливым, его не волновало то, что бабка его фактически поедает, – это была какая-то бабка оральной фиксации, ненавижу твоих внуков и их безразличную, жестокую память, я их найду, обещаю тебе, я их найду и уничтожу.