– В банке смерть, – обреченно сказал муж, будто прочитав мои мысли.
– Что ты знаешь о смерти? – возмутилась я.
– Я окружен мертвецами.
Мне нечего было ответить. К тому же потом кто-то притащил яблоко – настоящее яблоко! Аукционный ведущий был озадачен, с оторопью пробормотал «о, вот и яблоко» (и потом поправил себя: блко, это блко), у него дрожали руки, и яблоко рябило, мерцало как медовый розовощекий шум. Кто-то хочет себе блко? Компакт-диск с альбомом «Nirvana» «Bleach» раз, компакт-диск с альбомом «Nirvana» «Bleach» два, стоп, ремешок от часов. Ремешок от часов раз.
Ремешок от часов уже почти пробил три, которые никогда не пробьют его фантомные часы, когда рядом с нами кто-то засмеялся: кому теперь нужен компакт-диск, на чем его слушать? Это вещь, поправил говорящего женский голос, это же вещь, зачем ее слушать, кто сейчас слушает вещи, вещами владеют.
– Давай купим яблоко, – вдруг прошептал муж с интересом, – смотри, оно настоящее, от него такое тепло исходит.
– На самом деле это не яблоко, – деликатно ответила я и тут же подумала: деликатно, почему я ответила деликатно, ответила ли я деликатно или это лишь способ сообщить тебе о том, что я все контролирую так же ловко, как я контролирую речевой процесс, бойко катящий по рельсам автоматизма?
– Мне нравится яблоко. – Муж, кажется, меня не услышал или я произнесла это мысленно. – Давай возьмем. Тут вот какая проблема. Я думаю, что я его съем и вся эта херня исчезнет. И я тоже исчезну. И все. Давай возьмем яблоко.
– Да, давай возьмем яблоко, милый мой, – сказала я. – Но я не буду продавать кольцо.
– Это кольцо А., – сказал муж. – Он тебе его подарил.
– И что?
Муж страдальчески замолчал.
– Кольцо – это наш пропуск, – прошипела я.
На входе действительно у всех проверяли вещи-пропуска. Поскольку муж не считался за полноценного дубликата, он мог проходить по моему пропуску как жалкий дериватив. Те, кого помнят на аукцион допускались только в качестве оценщиков, по контракту; плюс еще пара работала вместе с охранником, стояли на входе: перед ними проводят пропусками – если задергался, задрожал, то вещь настоящая, проходите. Муж знал, что я ничего не собиралась покупать и смиренно ожидала мою старуху-оценщицу.
Обычно в клетке для оценщиков сидели какие-то скучные нейрозомби: нимфеточные фарфоровые девочки с бледными жиденькими волосиками (чьи-то школьные любови?), ангелоподобные юноши, заставившие меня вспомнить слово «волоокий» и тут же забыть (что это за слово? славянская фамилия? связана ли она с быком шальным?), но хмурой бабки моей там не было. Чтобы точно убедиться в объективности лотов, аукционисты передавали через решетку вещи на оценку – нейрозомби плакали и словно слепли от невидимого сияния вещей, хватались, бились о прутья, как будто к клетке вдруг ловко подключили ночное электричество другой, публичной разновидности смерти. В этот раз в оценщицах оказалась опрятная старушка-василек – эту наверняка запомнила ватага мертвых бывших внучков и явно приютила, увнуковила, устарушковила для этих вот утренних лучистых оладушек, как в забытом – но не забытом, как выяснилось! – детстве. Ее глубоко ранил – если можно так говорить, она же зомби – венгерский горошек. Обнимала его, гладила, колыхала, как младенца, еле отобрали. Тут уже, конечно, лот горошек возрос в цене, за него сразу по три вещи стали предлагать, хотя я бы и бесплатно этот горошек не взяла, это хуже, чем урну с собственным прахом купить и потащить домой, в тепло, расцветать и пробиваться сквозь жесть и ржавь хрупким усиком.
– Меня сейчас стошнит, – уверенно сказал муж, когда горошек, залитый слезами, наконец-то отобрали.
Этот душераздирающий момент – отъем вещи у страдающего нейрозомби, верификация подлинности лишением – по сути, является тем, для чего мы и ходим на аукционы. Ради этой драмы, возможности искренне посочувствовать чужой боли, которая на самом деле не боль (никому не должно быть больно). Нейрозомби не чувствуют, их не существует, у них нет сознания – они ведут себя так, как ведут себя те, кому больно. И в определенном смысле все ходят смотреть именно на них, как в кино (некоторые даже одалживают у знакомых незначительные вещицы, чтобы сходить на аукцион и посмотреть на рыдающих ангелов – на этих воздушных, бездушных и призрачных акробатов небытия, пляшущих под оркестр рвущихся паутинок).
Настоящее кино так не действует. Вообще ничего, если честно, так не действует.
Я, как правило, смотрю на слезы и ничего не чувствую. Может быть, от переживаний – но переживала ли я? – я стала бесчувственной. Правда, на сцене с горошком у меня задрожала челюсть, заходила туда-сюда, как смазанная и расшатанная старая деталь: я поняла, что скучаю по маме. Тем не менее то, что подошло к моему горлу и легонько толкнуло изнутри – как рукой толкаешь вечернего сонного неповоротливого ежа, – вряд ли было слезами; я думаю, что это было содержимое банки, что бы ни было на самом деле в чертовой банке.
В какой-то момент это случилось: мы были в буфете, ели там мороженое с венскими вафлями в форме тугих пряничных конусов, похожих на распухшие клоунские манжеты, – и вдруг я увидела Лину с белым котом в переноске.
– Что за дела? – я подошла к ней. – Привет!
Лина посмотрела холодно.
– Мау, – сказал басом кот из переноски.
– Ты меня не узнаёшь, наверное. – Я вдруг поняла, что в толпе могу выглядеть как собственное представление о том, как я должна выглядеть в толпе. – Я заходила к тебе на работу. Кажется, недели три назад.
Лина покачала головой.
– Мы разговаривали. – Я замялась. – Долго. Часа три или дольше. Мы познакомились в Комитете восстания мертвых. Я туда приходила, чтобы узнать, что на самом деле произошло, когда мы были собаками. Мы с тобой договорились, что я выступлю на конференции, которую вы делаете там у себя, и тогда, может быть, получится мне помочь. Ну, помочь. Как бы понятно как помочь.
Лина пожала плечами.
– Мы договаривались, – повторила я. – Помочь как бы.
– Серьезно? – спросила Лина. – Я не знаю даже, что сказать. Простите. Я вас не помню. И я не была там, где вы говорите.
– Наверное, к вам туда много людей приходит, – поняла я. – Текучка такая. Как река.
– Куда к нам? – спросила Лина. – Что вы вообще хотите мне сообщить?
Наверное, Лина не хочет афишировать, что мы знакомы.
– Откуда… – Я постучала пальцем по переноске. – Котик откуда такой?
Лина пожала плечами.
– Расплатились за одну услугу на работе, вот так вот. Дома держать не могу. И не уверена, настоящий ли, я знаю, что тут мало настоящих, и в семье моей не было котов. Принесла вот, пусть посмотрят на него.
– Кстати, вот про котов в семье мы не говорили, – сказала я.
– Так, о чем речь? – зло спросила Лина. – Я не помню никаких разговоров с вами. Я вам повторяю: это была не я. Вы меня перепутали с кем-то.
Информация у нас сейчас распространяется быстро, но архаичным способом – через сообщения, слухи, разговоры. Может быть, где-то еще есть коты, ктики, кто знает: у нас на этот момент не было своих закрытых социальных сетей; своих СМИ – иначе к ним организовали бы прямой доступ из реального мира, чего нам не хотелось в нашем осадном положении. Новости нашей тихо бунтующей резервации принадлежали только нам. А. работал в Комитете над проектом службы зашифрованных новостей, но как у него теперь узнать, на какой он стадии? Вероятно, это стадия возвращения к русалочке. Я представляла, как они бродят по болотистым паркам ее приморского городка и ищут ктиков, которых она выслеживает по запаху – ведь ктик метит лишь одним своим существованием. Милая соцсеть для двоих.
Или он просто не хочет меня видеть. Никто не хочет меня видеть. И даже Лина не хочет меня знать – но ведь я помню наш разговор! Кто-то вырвал главу, где мы разговаривали?
Или ты – помнишь ли ты до сих пор, что этот монотонный полудикторский, полудиктаторский голос в твоей голове не просто голос? – не прочитала, упустила ту главу, выскользнула за ее пределы? Возможно, все мы, происходящие здесь, на самом деле являемся лишь твоей фрагментарной, щербатой лунной памятью, и все, чего ты о нас не знаешь, является всем, что мы теперь сами про себя не помним?
Нет, так не бывает.
Лина была невозмутима и упряма, как та Лина, встречу с которой я помню, поэтому для себя я объяснила происходящее невнятной конспиративной целью: видимо, никто вокруг не должен был догадаться, что она меня знает.
– Вы о чем, какая конференция, – тихо, но твердо повторяла она. – Я не организовываю сейчас конференции, чего вы прицепились с этим котом, вы что, шпионите за мной? Хотите, чтобы я сказала, что это взятка? Ну хорошо, я скажу вам, это взятка, и что вы мне сделаете? Что мне кто сделает? Мне принесли взятку котом, и кот мне не нужен – и что? Хотите его взять себе – берите, но раз вы так до меня докопались, тогда объясните, зачем он вам нужен.
Я вытаращилась на Лину, как на призрак Лины (которым она, вероятно, была).
Лина раздраженно сунула мне переноску. Я уже ничего не понимала. Да, мне нужен был кот, чтобы дать его ей в качестве взятки! Но, выходит, я уже отдала его ей в качестве взятки! Взятки борзыми котами, черт бы их побрал. Теперь она хочет вернуть мою взятку мне же – зачем? – чтобы я снова принесла его ей в качестве взятки? Чертово беспамятство Мёбиуса.
Или это просто совпадение, но слишком странное. В том мире, где мы находимся, не бывает совпадений. И по отсутствию совпадений я иногда скучаю не меньше, чем по близким.
– А кто вам дал кота? – Я попыталась заглянуть в переноску. – Я? Правильно?
– Так, отойдите от меня, пожалуйста, – сказала Лина. – Мне неуютно.
Она потянула переноску на себя. Передумала?
Я отпустила руки, и мой взгляд столкнулся с ледяным, столового серебра гладкости, зеленым взглядом кота. Это был, кажется, немного другой кот.
– Кисанька, – сказала я.
– Я назвала его Слоник, потому что он смешно топал по ночам, – вдруг потеплела Лина. – Что не мешает мне от него избавиться.