Это как оказаться частью универсального сознания, точнее – всем изначальным сознанием сразу, – но полностью перестать быть всем остальным, сохранив лишь контур и название, лишь название и контур, лишь назначение и функцию.
И да, да, да. Точно такое же я ощущала (если это была я, если я ощущала), когда была собакой. Чистое сознание без личности и памяти. Я была даже не эти песни, а их протяженность и траектория восприятия теми, кто находился в баре в то же время, что и я, – даже если у нас нет времени, даже если нас самих тоже нет. И если бы я могла заплакать, я бы заплакала, но во мне, как во сне, уже не было ничего обо мне.
Наш приятель принес мне еще коктейль, заметив, что я осушила хлопкового котенка практически моментально.
– Ну как? – показал он на сцену. – Я даже боюсь про него рассказывать. Тут все будет ломиться. Весь город переедет к нам под двери жить. Мне страшно.
– Как это вообще работает? – спросила я, включившись в себя обратно. – Ты мне сейчас принесешь еще котят, и будет их семеро, и держите меня семеро. Я уже на ногах не стояла бы, если бы я на ногах стояла. Это что такое? У меня от музыки не было такого никогда. Даже на концерте голограммы Пола Маккартни. Так не бывает, так не может быть.
– Седьмой котенок, – сказал наш приятель. – Я принесу сейчас седьмого, сам тебе его смешаю, я недавно модифицировал его настойкой «Черное солнышко», а потом все объясню.
Объявили перерыв, и я немного взбодрилась, ощутив во рту лакричный привкус «Черного солнышка». Мальчик-ангел, из чьей глотки еще пять минут назад хрипло изливались призраки исторических трагедий и травм, мирно стоял около барной стойки и пил чистое «Черное солнышко» из маленькой рюмочки крошечными глотками, словно это ледяная вода. Я рванула к нему, как будто тону, а он – граница воды и воздуха, без которого я все это время как-то бездыханно жила.
– Я пью то же самое, но в коктейле, – прокричала я. – Он на черной смородине! Знаешь, что в нашей стране уже почти сто лет как запрещена черная смородина? Была запрещена, в смысле. То есть не в нашей. В бывшей нашей! Там запрещена! Тут-то все разрешено.
Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я поняла, что готова сделать для него все. Воскресить, усыновить, принести стакан холодной черной смородины, стать его пресс-секретарем, последователем, агентом, автором его мемуаров, если согласится для меня что-то вспомнить.
– Слушай, я тебя где-то видел, старушка, – расхохотался он. – Только не думай, что я со всеми так начинаю разговор. В смысле, я со всеми так начинаю, да. Но думать – не смей! Договорились?
Я кивнула. Я была готова договориться с ним насчет чего угодно. И была готова вообще не думать.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать восемь, – ответил он. – Ты чё, стой-стой, ты обижаешься, что я тебя старушкой назвал? Слушай, да я со всеми так. Фак, опять я сказал, что я со всеми так. Ты меня уже ненавидишь, наверное.
– Как тебя можно ненавидеть, – выдохнула я. – Тебя ж все любят, да?
– Именно! И меня это чудовищно бесит. Я же не ищу как бы любви, когда пою. Я, скорее, хочу хоть как-то передать или сохранить мою собственную любовь к этой музыке. К этим вот ребятам, которые, несмотря на то, какой жуткой была их жизнь, придумывали такое. И я делюсь не музыкой, а любовью, понимаешь? Но получается по итогу не то. Как будто пропущено какое-то звено.
– Все у тебя получается, ты что, – закивала я, хватая коктейль, который мне, подкравшись, осторожно поставил под локоть наш приятель. Сделала огромный глоток, чтобы успокоиться. – Тебе все это говорят, наверное, но я такого в жизни никогда не слышала. В жизни не слышала! Ха-ха, очень смешно. В жизни точно не слышала.
– Да, про С. такое всегда говорят, – вмешался наш приятель. – Что в жизни такого не слышали. Видимо, он не совсем про жизнь. Да и пока был живой, тоже говорили. Он у меня играл в «Интервенции», каждую пятницу. Не помнишь «Интервенцию»? Конечно, не помнишь, это мой самый первый бар! Потом, конечно, выиграл тот конкурс, с лейблом контракт подписал, и уже реже. Гастроли, Европа, молодец. Но все равно возвращался, пока не. Ну, понятно, в общем, что потом. Вы уже познакомились?
– Старичок! – заорал С. – Я со всеми сразу же знакомлюсь, ты ведь знаешь! Ты меня за это ненавидел всегда! Это твоя девушка? Это твоя подруга? Она меня старше или нет? Я могу за ней приударить? Ты меня изобьешь? Ты закроешь от меня рояль на ключ?
– Вот, типичный С., – махнул рукой наш приятель. – Пожалуйста, ты только не обращай внимания на все, что он несет. Он милейший парень, мухи не обидит. Страшно деликатный и нежный. Даже если он сейчас начнет рассказывать самые непристойные в мире анекдоты, просто помни: это он от неуверенности. Старик, – это он уже обратился к С., – она тут ждет своего парня. Тебе ничего не светит, С. (И я услышала рифму, но только я ли?)
– Бывшего, мы расстались, – нашлась я. – Мы взяли, как это говорится, паузу. Встречаемся тут через полчасика, чтобы выяснить отношения.
– Если ты против, я к ней даже не прикоснусь! – заорал С. – Мое сердце принадлежит всем сразу и никому!
Приятель махнул рукой и удалился, напомнив, что осталось пять минут до следующего сета.
– Как ты сюда попал? – спросила я у С., еле сдерживаясь, чтобы не броситься ему на шею. Мне казалось, я знала его когда-то давным-давно, когда еще ничего о себе не помнила, и потеряла его там, в этой беспамятной глубине, а сейчас снова нашла – там, где обычно никто и ничего не находит и где коммуникация и близость похожи на вечное бдение около черной нефтяной лужи глубиной в бесконечность: ты сидишь пустым рыбаком, опускаешь в нее руку и шаришь в непроницаемой деготной глади, чтобы нащупать хоть что-нибудь, хоть раз, но никогда и ничего не нащупывается. Только остается от постоянности этих попыток ощущение отрубленной нефтяной пустотой руки, режущий зуд ходящей туда-сюда по запястью линии границы.
Жизнь после утраты – и сейчас я действительно говорю про жизнь – похожа на потерю не то чтобы руки, но возможности делать этой рукой что-либо еще, кроме бесконечного, мучительного нашаривания уже оборванной коммуникации в бездне. И если в нашем нынешнем мире жизнь после утраты стала окончательно чем-то другим, я все-таки помню времена, когда терялось все и сразу и от человека оставалась только память. И даже ты – и даже ты – не является ли данный мой текст тебе лишь безнадежным способом наращивания этой деготной черной руки куда-то в не исследованную еще глубину? Смерть – это не навсегда, но это не отменяет существования «навсегда».
– А я не помню, – сказал С. – Но прикольно, что про это все спрашивают. Помню, как меня машина сбила – причем подробно, но лучше не буду рассказывать, ты такая счастливая, такой и оставайся. А потом вот старичок мой меня как-то нашел – объяснил, что мы все типа умерли уже, – и позвал к себе играть. А как я откажусь – я ж у него и начинал.
– А ты тут давно? – спросила я.
– Да не очень, – ответил он. – С месяц, может, здесь играю. Интересно, что мой брат тут тоже с месяц.
– М-м, – сказала я. – Брат. Ясно. И как тебе тут? Нравится?
– Слушай, пока не разобрался, тут есть какая-то херня в этом всем. Я, например, раньше ко всем так по привычке обращался: эй, старушка! С девчонками, ну, понимаешь. А тут все реально старички и старушки! Ну, не все, да. Но многие из тех, кого я знал. Брат ваще дед стал. Смеюсь над ним все время. Бровищи седые, как у медведя!
– У тебя тут вся семья? – в ужасе спросила я.
– Да, – обрадовался С. – Я и в жизни в этом смысле был удачливый, и теперь вот. Тут мама, брат, куча друзей детства, подруги, бывших девушек дофига – некоторые, правда, бабульки, но некоторые очень даже ничего! Как будто умер и в рай попал – все ребята хорошие здесь! Может, и Джон Колтрейн с Майлзом Дэвисом здесь, но я не понимаю пока, как это работает и как их найти.
– И фанаты вот этой твоей музыки тоже здесь, да? – в продолжающемся ужасе расспрашивала я.
Он кивнул. От него исходило сияние, и я никогда не видела людей красивее и совершеннее.
Я трясущимися пальцами открыла сумочку и вытянула оттуда салфетку кончиками пальцев, как будто это длинное и одномерное плоское насекомое. Оторвала от нее крошечный кусочек.
– Открой рот.
Он послушно, уже понимая, что я буду делать, открыл рот, и я вложила туда белый бумажный цветок, будто облатку.
Он зажмурился, его затрясло. Подошел наш приятель и сказал, что уже давно пора на сцену играть второй сет, после чего укоризненно посмотрел на меня (я все еще держала в руке салфеточку).
– Так, старушка, – сказал С., открыв глаза. – Это было круто. Все, что я сейчас буду играть, – специально для тебя.
Вот оно что. Вот оно что.
– Разобрались? – тихо спросил наш приятель, куда-то скосив глаза.
Обернувшись, я увидела, что рядом уже сидит А.
– Я тебя не заметила. – Я страшно заволновалась и ощутила, как внутри громыхает будто существующее сердце. – Просто тут. О боже. А я уже выпила сколько. Посчитай мне. Как ты?
А. посмотрел на меня с триумфом.
– Теперь ты тоже это понимаешь. – сказал он. – Понимаешь, как оно, да? Когда оно вот так, в них невозможно не влюбиться.
Сейчас я попробую объяснить тебе (мы условились на трех постукиваниях? тот полтергейст, по поводу которого ты так переживала в 1991 году – это безумие или объективная реальность? теперь ты понимаешь, что это был мой ответный стук? просто отправить его назад я могу лишь в то время, где подобные выходки вещей были актуальной повесткой дня и все еще воспринимались как транзиция между безумием, речью и растерянностью), что именно я чувствовала, пока наш громкий ангел играл второй сет, составленный уже не из кавер-версий забытых спиричуэлс, но из собственных песен.
Музыка, которую он исполнял, была идеальна. Но в его исполнении мне чудилась некая фальшь. Она вытекала, как кровь из надрезанного горла (откуда снова это горло?), из идеальности – слишком мило, думала я, слишком гладко, слишком стеклянный шарик, слишком катышек сливочного камушка под языком-страдальцем. В те времена, куда я пытаюсь направить свою раздувшуюся, распухшую телеграмму-утопленницу, ты наверняка припоминаешь себя на подобных концертах, где все так хорошо и волшебно, что ты не столько воспринимаешь музыку, сколько будто читаешь чей-то текст о том, как все