было хорошо и волшебно. При этом понимаешь, что текст об этом должен быть иным.
Эта музыка звучала так, словно С. задался целью как минимум воскресить всех, кто его на нее вдохновил, – только вот фактом своего идеального, безошибочного звучания она навсегда отменяла их воскрешение, делая его ненужным, необязательным. Без них она тоже существовала и была возможна, провозглашал С., и мне казалось, что он сам чувствует растерянность.
Действительно, С. выглядел растерянным. Вероятно, мне не стоило давать ему бумажку со слезой – кто знает, как она на него повлияла. Я достала из сумочки салфетку и помахала ей перед носом А., стараясь не смотреть ему прямо в глаза – мои собственные от этого начинали наполняться слезами, и я могла на автомате вытереть свои необъективные слезы объективными слезами моего убийцы, а такую разновидность смешения жидкостей я пока что не могла себе позволить.
А., судя по всему, заказал шестого котенка – чернильно-абсентового, к которому прилагался тугой уродливый гиацинтовый стебель (им было положено размешивать жидкие чернила каракатицы в тугом изумрудном абсенте), – мне на глаза стала наползать чайная ватная медуза отчаяния, руки задрожали: я переживаю? я нервничаю? как давно я его не видела? это выглядит неискренне?
Как описать фальшь, и почему, описывая фальшь, я звучу фальшиво? Почему в моей речи об этой музыке набухает гиацинтовой гирляндой сахарная пошлость? И даже в моем мышлении (если данную привычку того, что когда-то было нейронами, я вправе так называть в нашей неловкой переписке, постукивающей кухонным комбайном и терпкой мучной скалкой, плотно вбитой в шершавый ящик давно сгоревшего стола) вдруг проросла умилительная гадкая сладость. Я вдруг поймала себя на «вкусности» музыки и ужаснулась терминологии.
Или это алкоголь. Да, это алкоголь. Все пьяные концерты, на которые мы ходили в юности, явились ко мне сообщить о том, что это – самая прекрасная музыка в мире. Котята взялись за потные лапки и закружились в гиацинтовом хороводе.
Мы не можем пережить новый опыт. Мы не можем его сформировать. Не кажется ли тебе, что текст, через который я описываю С., состоит из той же материи, что и сам С.?
Не является ли текст, рожденный моей – назовем это реакцией – реакцией на его – назовем это музыкой – музыку тем же самым, что и его музыка в своем теперешнем состоянии?
Возможно, то, как я реагирую, – это тоже часть С. и коллективной памяти о нем?
Есть вероятность, что у меня не выйдет написать или рассказать о нем ничего помимо всего, что было сказано и написано раньше. Копия отличается от памяти приблизительно так же, как настоящая копия отличается от настоящей памяти.
– Слишком миленько. – Я подобрала эпитет, толкнув в ребро нашего общего приятеля. – Все это слишком красиво, и я очень хорошо понимаю, как это работает. В этом котенке слишком много тростникового сахара!
– Раскусила! – заорал в ответ наш общий приятель. – Думаешь, все так просто? Думаешь, все запомнили его как приторный стаканчик, полный сахарных ломтиков, а ты раскусила – и молодец?! Все не так. Там было достаточно критики в свое время – вот так и писали, что слишком уж идеально, слишком умилительно. Да и сам С. с какого-то момента тоже начал так считать. Ему хотелось, чтобы в этой музыке было больше злобы, опустошения, отчаяния, – но он не понимал, имеет ли он в своей позиции право на выражение злобы и отчаяния тех, кто самовыражался не злобой и не отчаянием, но музыкой.
– Это тоже звучит фальшиво! – заорала я.
– И в жизни он тоже был такой! – прокричал наш приятель в ответ. – Я отлично помню! Слишком красивый, слишком добрый, слишком идеальный, слишком талантливый. И это всех натурально бесило! Меня тоже!
И поэтому это бесит меня.
Почему всякий раз, когда я пытаюсь написать тебе о музыке или о памяти, я звучу фальшиво? Перетяните эти струны, пожалуйста. У меня всегда был идеальный слух.
С. увидел в зале каких-то, очевидно, старых своих поклонниц – это были две старушечки в огромных розовых солнечных очках – и с криком: «Девчонки, ни с места! Сейчас принесу вам сахарной водички в блюдечке!» – рванул к ним, показав жестом нашему общему приятелю: еще один маленький перерыв, социализация, котенок с алоэ и желейным кактусом сам себя не смешает.
Я ощутила себя именно что котенком, который сам себя только что смешал и поэтому противоречит всему мироустройству (если это мир, если у этого всего есть хоть какая-нибудь логика).
– Мне надо покурить, давай выйдем, – сказал А., тоже стараясь не смотреть мне в глаза. Наш общий приятель вышел с нами – как будто знал, насколько мне было важно остаться с А. наедине и насколько А. не хотел этого.
– Мы тебе сейчас все объясним, – сказал А. – А ты все забудешь, потому что я помню, что ты забывчивая. Ха-ха, страшно?
Оказалось, что наш общий приятель познакомил С. и А. совсем недавно – в связи с тем что А. решил переиздать книжку-брошюру про нейрозомби с дополнениями, обнаружив, что с ними не все так просто. После того как мы похитили дубликаты живых людей, количество нейрозомби критически возросло – обычно для возникновения нейрозомби необходимо, чтобы его помнили как минимум три-четыре дубликата. В случае с С. и вовсе требовалась некая критическая масса – его многочисленных экс-подружек, сохранивших воспоминания о первой любви или цветущей юности, было недостаточно. Мамы и брата тоже было недостаточно. Даже нашего общего приятеля было недостаточно. Но после похищения дубликатов в этот парад памяти смертной вклинился ведущий, решающий транспарант, внезапно возглавивший то, что из столпотворения стало стройной колонной. Кто именно – не так уж и важно, уточнил наш общий приятель.
При жизни (почему всякий раз, когда я это пишу или произношу, мне на голову словно кладут холодный и обвиняющий круглый камень?) наш приятель был близким другом С. – очень давно, задолго до того, как сознание научились копировать. Возможно, С. был ровесником твоей дочери – если ты все еще веришь, что я обращаюсь именно к тебе. С. действительно регулярно играл в «Интервенции», первом баре нашего приятеля, неизменно вызывая у него восторг и восхищение – как, впрочем, и у всех вплоть до своих сияющих двадцати восьми. Наш общий приятель-дубликат (инфаркт в шестьдесят четыре, практически песня, понадобился ли он кому-нибудь, накормил ли его кто-либо) встретил С. с месяц назад на одном из фестивалей (мы тут часто организовываем фестивали – и да, концерт дубликата сильно отличается от концерта памяти – согласись, в этом контексте выражение «концерт памяти такого-то» звучит совсем не так торжественно, как нам всем хотелось бы) – потерянного, рассерженного и депрессивного. Таким наш общий приятель и запомнил С. в последние месяцы его жизни. Потерянным, рассерженным, депрессивным. И вечно двадцативосьмилетним. Обманувшим кризис двадцати семи самым идиотским образом.
Довольно быстро все раскрылось – наш приятель не имел никаких иллюзий насчет того, каким именно образом его друг детства, погибший в темные времена между собакой фейсбука и волком инстаграма, вдруг оказался невредимым и новеньким там, где могут существовать либо точные копии, либо размытая, рассерженная память.
К тому же у новенького С. обнаружилась целая толпа родственников – у всех нейрозомби обычно такая ситуация: эти ребята, как беда, редко приходят одни. Он жил у пожилого брата – и страшно сердился из-за того, что брат стал седой, старый, скучный. Он был раздосадован тем, что его экс-подруги, на которых он, как назло, постоянно натыкался в городе («Преследуют они меня, что ли?» – шипел он), были катастрофически старше его и при этом абсолютно узнаваемы (поскольку экс-подруги помнили, что С. должен их узнавать, он их узнавал – у него не было выбора, потому что он сам был чужой выбор и собственное отсутствие в этом триумфальном параде десятков чужих выборов того, как правильно помнить ужасно ушедшего, преждевременно оторванного, навсегда молодого). Они бросались ему на шею с удушливой сентиментальностью, прекрасно осознавая свою удушливость – отчего и сам С. ощущал себя так, будто обвешан жилистыми тропическими змеями. Он часто жаловался на это нашему общему приятелю – потому что наш общий приятель отлично помнил, что С. был с ним откровенен и искренен. Наш общий приятель сразу понял, что С. – это всего лишь сентиментальное коллективное воспоминание не самых молодых людей, которые все эти годы тайно тосковали по своим аналоговым мертвецам доцифровой эпохи – тем, кто превратился в землю и траву, сгорел в каменной трубе, лежал вдоль русла реки, пока не стал водой, сиял мягким неоном под мостом, пока не стал разреженным темным облаком газа.
На вопросы о том, как именно он умер, С. отвечал разное (что противоречило брошюре-определителю про нейрозомби – те могли расписать свою смерть по секундочкам, узорчато выложив из нее конструктор). Но в реальности он погиб как-то слишком трагически и несправедливо, чтобы все четко понимали, как и почему это произошло. Поэтому и он помнил это не очень хорошо и для разных собеседников выбирал разные истории – скажем, для меня выбрал историю про машину, пусть отсутствие и не способно выбирать. Но когда ты – муравейник чужих выборов, выбора у тебя нет (повтор, я снова говорю повторами). Ты – это фильм, снятый по чужим воспоминаниям: возможно, хороший и качественный фильм, но правды в нем нет и быть не может.
Впрочем, вопрос исторической правды в контексте нейрозомби мы на тот момент еще не начали изучать. Позже именно С. поможет нам разобраться – но я расскажу об этом потом, я обещаю. Помнишь ли ты, что я всегда сдерживаю свои обещания? Понимаешь ли ты, что та картина с незнакомкой, грохнувшаяся со стены 11 мая 1993 года в 16:50 по военному времени (сложная шутка, и шучу я ее сама с собой), – это мое сдержанное обещание? Я всегда отличалась сдержанностью, это генетика (это ты).
Близкие друзья С. приняли версию про машину – им это сказали родственники. Сами родственники иногда проговаривались, что С. кто-то намеренно погубил. От двоюродной сестры С. слышали, что это был сердечный приступ – так рано, в таком молодом возрасте, кошмар. Ну и среди поклонников ходили слухи, конечно, – что-то принял не то, съел что-то черное и страшное, проглотил безымянный камень, а виноватого не нашли. В любом случае родственники не хотели это обсуждать.