Кассетный плеер достался V от отца – в доинтернетном прошлом он был меломаном, собирал диковинную технику, виниловые пластинки, аудиокассеты. Потом вырос, поступил в военную академию, дослужился до полковника – и собирался уже все это выбросить, когда продавал старую дачу, зачем-то хранящую весь этот хлам, – но четырнадцатилетняя тогда V устроила истерику и затребовала отдать хлам ей в прижизненное наследство. Ей хотелось покрасоваться ретровещицами перед одноклассниками – многие из них могли только мечтать украсить свой инстаграмчик кассетным плеером! Прилагающиеся к технике шуршащие хромовые отцовские аудиокассеты ее потрясли. Первое время она все прибегала в кухню, где тот мрачно высился за стареньким лэптопом и резался в древние бесплатные версии танковых стрелялок, – чтобы поделиться тем, какой, оказывается, замечательный альбом записали «Butthole Surfers» в год ее рождения, или сообщить, что «Led Zeppelin» действительно вовсе не нафталин, а дико модно и классно, – но отец реагировал с пугающей суровостью (и зря она не пугалась) и однажды наотмашь врезал ей по костлявой четырнадцатилетней щеке – за то, что посмела ворваться в тот момент, когда – да какое тебе дело что, дрянь мелкая, такая же, как мать своя придурошная, экзальтантка, истеричка, кому нужен этот мусор, та тоже мусор с улицы тащила, ветки какие-то, дохлых собак, ветошь души, ветошь души.
Мама V болела шизофренией и умерла совсем молодой. Возможно, покончила с собой, но V не хотела и не умела об этом говорить, ей было словно неинтересно. Не безразлично, нет – именно неинтересно.
– Как-то так она умерла, что папе это не понравилось. Ой не понравилось. Есть благородные смерти, а есть стыдные. Так вот у нее была стыдная. И папа стыдился – и ее, и ее смерти, и меня.
Нет, не было больно. Точнее, когда бил, было больно, конечно, но не сильно. Когда говорил про маму – не было. V было четыре года, когда с мамой это случилось – она почти ничего не помнила.
– Помню только, как однажды дохлую собаку с улицы принесла мне поиграть, – расхохоталась она. – Видимо, машина сбила. Такое хрен забудешь. Но, кстати, для меня это была нормальная собака. Я даже с ней играла чуть-чуть, пока отец не заметил и не началось. Я ж не знала, что это не норма. Детям что угодно притащи – для них это норма. Даже труп притащишь и скажешь, что игрушка, – будут играть, чё. Дети такие живучие, такие классные, они ко всему адаптируются. Я бы очень хотела окружить себя детьми, если вырасту – они бы ко всему адаптировались, даже ко мне, и мне было бы легче жить. Ха-ха, слушай, я пошутила про труп для красного словца, но она же и правда притащила труп!
Я рассказываю об этом так подробно, потому что А. рассказывал об этом так подробно. В каком-то смысле я все это пережила, пока он рассказывал: чертов контекст, чертова любовь, бывает ли любовь после смерти – пока он мне об этом рассказывал, я была уверена, что бывает.
В тот первый вечер они не целовались, не держались за руки, не касались друг друга, не трогали землю, не видели солнца. А. смотрел на нее, смотрел на нее, смотрел. Их соединял тонкий липкий проводок ретронаушников. В плеере довольно скоро сели батарейки: Роберт Плант стал протяжно ныть кошачьим басом и требовать, чтобы насыпали корму.
– Я тебя провожу домой, – насыпал корму А., и котик удовлетворенно зачавкал трижды пережеванной пленкой. – Ты где живешь?
– Около железнодорожной станции «Восток». Заглядываю в окна электричек, высматриваю мамочку, когда же она наконец-то за мной заедет по дороге в ад. Не боишься?
– Чего я должен бояться? – спросил А.
– Не чего, а кого, – мягко сказала V, беспечно, будто высохших мотыльков, вытряхивая в траву старые батарейки – в те времена о правильном избавлении от батареек почти не думали, – а потом вынула из своего уха второй наушник и вставила его в ухо А.
Этой песни А. не знал.
– Don’t Fear The Reaper, – одними губами сказала V. – У папы вся дискография есть. Была. Точнее, до сих пор есть. Только папы у нее, у дискографии, уже нет. Ну зато у меня папа есть, и то хлеб. Мамы вот нет.
– Почему сорок тысяч каждый день?[1] – спросил А. через две минуты.
– Ошибка в трактовке статистики, – ответила V. – Им потом многие на это указывали – я как-то даже читала большую статью с фактчекингом старых рок-н-ролльных хитов про суицид. На момент выпуска песни в день умирало сто двадцать три тысячи человек – население было четыре миллиарда. Автор почему-то выбрал спеть «сорок». Может, его и «сорок» так впечатлило, что большее число осмыслить он просто не мог. Или в текст не влазило «сто сорок», вот и спел «сорок». Сейчас умирает где-то сто пятьдесят тысяч в день. Все еще можно нормально спеть. В час – тысяч пять-шесть. Это пара человек в секунду. Пока ты слушал, умерло сто двадцать человек.
– Я провожу тебя до дома? – снова спросил А.
– А можно не до дома?
– В смысле, зайти к тебе?
– Нет, – помотала головой V, и из ее уха вывалился наушник. – Наоборот. Около дома я боюсь не одна. Боюсь, что папа увидит.
Отец V был очень суровый, но V уверяла, что бить ее он прекратил ровно с того дня, когда ей исполнилось пятнадцать и она вернулась домой после полуночи немножко выпившей. Отец выдал ей пару традиционных оплеух, потом выхватил из ее рук плеер и размахнулся, чтобы разбить его. V успела схватить его за руку – а потом укусила так сильно, что из отца потекла кровь не той группы, что у нее (об этом отец узнает позже).
– Хуже матери своей, – неожиданно поспокойнев, сообщил отец. – Та хоть людей не калечила, кроме себя.
И ушел в ванну перебинтовывать руку. С тех пор он больше никогда не поднимал на V ни эту руку, ни другую и вообще делал вид, что истории с избиениями не было. V это устраивало. Тем не менее она резонно опасалась, что отец будет в режиме компенсации колотить ее мальчиков, поэтому старалась около дома с мальчиками не ошиваться.
На следующий день они с А. встретились на железнодорожной станции – и правда, станция находилась в двух минутах от ее дома; предварительно она позвонила с домашнего телефона. Мобильным она принципиально не пользовалась.
– Такое дурацкое напоминание, что я не живу в семидесятых, – объяснила она. – Зачем его таскать с собой.
– В семидесятых было уныло, – сказал А. – Я бы не хотел там жить.
– А ты и не жил бы, – продолжала V. – И не жил никогда. А вот я жила. Я точно это знаю. Но что-то пошло не так и я теперь здесь. Но ненадолго. Это я просто забежала посмотреть, что осталось. А осталось сраное пепелище. И я стою ровно посередине с угольком в руке.
Встретившись, они поехали в школу, где училась V, – она ужасно хотела показать А. свою школу. Поскольку сам А. школу уже окончил и подал документы во все лучшие университеты (и ни в один его на тот момент не приняли), он отнесся к этому предложению с брезгливой оторопью, но согласился.
– Это какая-то особенная школа? – спросил он.
– Да нет, дурак, – улыбнулась V. – Просто мне кажется, что у меня мало времени и мы встретились в последние дни моей жизни! И я хочу всем сразу поделиться и все успеть! Я думаю, у меня смертельная болезнь. Может, до сентября не доживу. И не встречать тебе каждый день меня после уроков под ненавистные взгляды моих тупых одноклассников.
– Грипп не смертелен, – сказал А., потому что тогда грипп был еще не смертелен; точнее, был смертелен очень выборочно и точно не для шестнадцатилетних девчонок, полных жизни и любви.
Школа была открыта – там шумели бойкими малышами-десятилетками финальные деньки летнего лагеря. Десятилетки копошились в садике около спортивной площадки и сажали там анемичные анемоны. Кто-то хлестал кого-то с размаху по лицу корешками оранжевых маленьких едких цветочков – хохот, черная земля, цветочки на каменной кладбищенской лестнице – почему кладбищенской?
– Французы говорят, что это похоронные цветы, – втянула со свистом воздух V. – Нос не дышит нихрена, чувствую только запах земли, хотя земля не пахнет. Плохая примета! Ноготки! Вспомнила, они называются ноготки, хотя тут их называют «мамочки». Ой, мамочки! Актовый зал открыт, смотри!
V взгромоздилась за черный рояль, стоящий на сцене.
– У меня всегда был такой страх оказаться на сцене – когда надо что-то играть. Три года проучилась в музыкальной школе, потом бросила. До сих пор снится, как выхожу, сажусь за рояль – а чё? Что делать? А из зала – смотрят.
Она заиграла торжественную, как медленный марш, меланхоличную мелодию.
– Это ты сочинила? – очарованно спросил А., тут же ставший мягким и почти влюбленным.
– Нет, это Гэри Брукер сочинил, – не прекращая играть, хрипло сказала V. – У меня голоса нет, хриплю, слышишь же. Так бы я даже спела. А теперь уже никто не споет. Это «Whiter Shade Of Pale», ты чё, не слышал?
А. помотал головой:
– Это белая тень или оттенок белого?
– Сраный миллениал, – пожала плечами V, отчего один из аккордов прозвучал призрачно, как гудок далекого корабля в тумане. – Ненавижу миллениалов. Интересно, за что меня к ним забросили. Явно было за что. Может, это я развязала войну во Вьетнаме? Ты знаешь, что это песня про отношения, сожаления и шестнадцать весталок-девственниц? Как у тебя с девственностью? Откуда эта цитата?
А. опустил голову с руками на крышку рояля. Все это было невыносимо, и ему было всего семнадцать.
– Это ужас как тупо – залететь с первого раза с первым бойфрендом, – сказала V, продолжая играть. – Но у нас, наверное, так и выйдет. Ты вначале будешь в шоке, перестанешь со мной общаться. Потом узнаешь, что я решила оставить ребенка. Я же говорила, что хотела бы окружить себя детьми, потому что мне нужно рядом что-то живучее, что умеет адаптироваться. Я нихера не умею адаптироваться. Потом ты все-таки сделаешь мне предложение. Но просить моей руки придется не у моего отца, потому что я от него сбегу, чтобы он меня не убил. У моей подруги будешь просить моей руки. Я буду жить у подруги. Женское братство, феминизм, все дела. Но ты выдержишь. У нас будет счастливая семья. Трое детей, и все девочки. Потому что пацаны – мусор и грязь. Мы проживем вместе двадцать лет, а потом я тебя брошу. Потому что ты станешь казаться мне старым и скучным – у тебя вырастет расплывшийся круглый живот, шерстяной валик на загривке и огромная мясная бычья складка на шее. А мне будет всего тридцать шесть, молодая красивая девка, и никто даже не догадается, что у меня трое детей, и старшая уже в том же возрасте, в котором я ее родила. И я буду этим пользо