Там же, в холле, я встретила Лину – сияющую и полупрозрачную, в неоновом галстуке-бабочке и белой, как озерная гладь на закате, льняной рубахе. Пока я готовилась, мы пару раз созванивались и списывались – но не виделись. Вопрос, который я для нее приберегла, был визуальным – я хотела видеть ее глаза.
– У меня важный вопрос, Лина. – Я внимательно посмотрела на нее. – Ты была на аукционе где-то месяц назад? В самом конце ноября? С белым котом? В смысле, не в качестве компаньона, а в качестве лота?
Лина молча покачала головой. Вид у нее был испуганный.
– Тебе уже кто-то его задавал, этот вопрос?
Лину молча кивнула.
– Это была фальшивая ты, – сказала я. – Видимо, украли несколько твоих копий.
– Не может быть, – как-то слишком быстро ответила Лина. – Это что-то другое.
– А вдруг Комитет восстания решил, что ты такая классная, что одной тебя мало, и украл все твои нынешние и прошлые копии? Ты сколько раз копировалась? У тебя есть дача? Ты проверяла? Вдруг вторая ты живешь на даче или у друзей?
У Лины был чересчур озадаченный вид – будто что-то с чем-то не сходилось.
– Я всегда хотела завести белого кота, – серьезным голосом сказала она, словно признавалась мне в любви. – Большого и пушистого. У меня мечта была. Белый кот. Круглый, невесомый и воздушный. Чтобы не кот, а дирижабль. Я думала: вот выйду на пенсию и притащу откуда-нибудь – пусть и из леса – огромного кота, белого, как пуховая подушка. Можно глухого. Я выучила бы кошачий язык знаков и общалась бы с ним кошачьими знаками.
– И назвала бы его Слоник, да?
– Да, вроде того. Я хотела какое-нибудь смешное имя: Слоник, Бублик. То есть, получается, это и правда была я. Стой, у нее был свой личный кот? Кот мечты? Почему тогда она его притащила на аукцион? Она продавала своего кота? Почему она решила продать кота? Это же жестоко. Что с ней такое случилось, что она так?
Лине было нехорошо, и мне тоже стало нехорошо.
– Она сказала, что вообще-то собачница, – объяснила я. – Не очень по котам.
– Врет, – резко сказала Лина. – Это точно вранье. Я тоже так говорю обычно: я по собакам. А мечтала именно о белом коте.
– Не поверишь, – сообщила я, – но я попала на аукцион как раз потому, что хотела добыть белого кота и принести его тебе.
Лина посмотрела на меня исподлобья.
– Мне почему-то показалось, что тебе был нужен белый кот, – запнулась я.
– Тоже врешь, – сказала Лина. – Но ладно. Потом разберемся с этим. Времени у нас еще много.
Мы с мужем просмотрели списки докладов, запланированных на сегодня. Многие были о способах, которыми сейчас, в состоянии изоляции, удавалось получать новости реального мира, просачивавшиеся к нам скудно и тонко, как через размокшую от дождя и разбухшую смолой резиновую воронку.
Оказалось, что некоторым удавалось через объективную вещь – причем, как правило, биологическую, легкоразлагаемую: грушку, яблочко (гршку, блчко) – непонятным способом пролезть в Википедию (пусть это и контрпродуктивно: что можно узнать из Википедии? впрочем, можно создать там собственную страницу, на которой ненадолго – секунд на двадцать – сообщить миру всю правду, которую он и так знает: не знал бы, не стирал ее через двадцать секунд). Фрукты (фркты) в основном давали допуск только в Википедию, никуда больше. Иногда через объективный фрукт получалось дистиллировать фрагменты новостных сайтов попроще – но в виде простого черного текста на белом фоне, без фотографий. Но такому научились многие – у нас уже через две недели после отключения появились собственные новостные сайты для мертвых, на 80 процентов состоявшие из панических сплетен и обсуждений, а на 20 – из реальных новостей реального мира, добытых через яблочко, дождик и крошечное, отливающее перламутровой росой стеклышко от разбитой вдребезги во время семейного скандала бутылочки из-под лака для ногтей. Мы были уверены, что из реального мира к этим сайтам нет доступа – так же как из реального мира нет доступа к объединенному контексту: технически невозможно. Тем более что в реальном мире многие имитировали якобы как-то пролезшие из небытия сайты мертвых, которых раньше были легионы и они уже не вызывали интереса: творчеством мертвецов давно никого нельзя было удивить, ведь нет ни барьера, ни перехода. Теперь, с барьером, переходом и выстроенной стеной, человечество пережило краткий период интереса к произведенному нами контенту; но фейковые сайты мертвых почти мгновенно вылавливал и блокировал Информнадзор, а после пары тысяч штрафов и административных арестов ренессанс интереса к творчеству мертвых пропал так же быстро, как начался.
Почти все доклады мы с мужем прогуляли в холле (там же – где-то вдалеке – мы слышали звуки губной гармошки: это С. развлекал своих старушек), – подошли только на выступление профессора, рассказывающего, какие формы приняли новейшие способы поговорить с мертвыми в условиях жесточайшей блокировки, штрафов и угроз. Все мгновенно обучились забытому еще с двадцатого века искусству умолчания и иносказания – посты в социальных сетях и подписи к фото вдруг стали метафорическими и полными странных намеков; многие начали городить в устрашающем количестве авангардные стихи, легко распадающиеся на запретные анаграммы; моя собственная дочь выложила на своем канале легион бойких, высокомерных, но отважных видеоинструкций для девочек-подростков о том, как распознать абьюзера (и это учитывая, что ей могли влепить настолько внушительный пожизненный штраф за терапевтическую терминологию, что ей бы пришлось прекратить учебу и фактически угробить собственное будущее), – что она хотела мне этим сказать? Такие видео были популярны, когда я была подростком, лет двадцать-тридцать назад, – но зачем их записывать сейчас, как они могут быть способом контакта?
В том, что это способ контакта, я не сомневалась – у дочери было отчаянное, умоляющее лицо, на нем без труда читалась сиротская тоска, а вовсе не желание прославиться на ретротеме. Или это послание мне в подростковость, в юность и молодость? (Не знакомиться с мужем, избегать его, а если бы не вышло избежать, сделать все-таки аборт, чтобы, во-первых, лишить эти видеоролики возможности осуществиться и, во-вторых, дать себе самой возможность осуществиться в каком-нибудь другом – я так и не придумала каком, у меня не было времени – качестве.) Дочь явно хотела сообщить что-то о прошлом тридцатилетней давности, о тех временах, когда терапия была такой же частью жизни, как обувь или резиновые сапоги, – а может быть, давала мне инструкции о том, как что-то распознать – но что именно?
Расшифровка мертвыми сообщений живых, по мнению выступавшего профессора, являлась любопытной инверсией давно прижившейся культурной традиции расшифровки сообщений мертвых – живыми. И не важно, кто по какую сторону границы: если есть граница, и перейти ее невозможно, и связи нет – дискурс расшифровки и интерпретации всего, что может являться сообщением или выглядит как коммуникация, необходим, и неотменим, и одинаков для любой стороны. Получается, смерти все-таки нет, удовлетворенно отметил профессор, – каждая из сторон может быть мертвой, если задуматься. Но что-то никто из находящихся в зале не захотел задумываться. А я сжала запястье мужа и подумала: кто знает, вдруг там, в реальном мире, он сейчас почувствовал это невидимое, пульсирующее сжатие. Может быть, это тоже коммуникация. Может быть, ему от этого легче (я была уверена, что ему невыносимо тяжело – не так уж и легко убивать того, кого любишь больше жизни).
Все это я думаю назвать регрессивной апофенией, дополнительно уточнил профессор, сам, казалось, слегка ошарашенный собственными выкладками. А потом рассказал: старший, нелюбимый сын Джона Леннона попросил отца – когда умрешь и увидишь, что смерти нет, сделай, чтобы по комнате проплыло белое-белое перышко, и это будет мне знак. После смерти отца он прожил всю оставшуюся жизнь в ожидании перышка, да так его не увидел, – но когда, уже будучи пожилым человеком, поделился этой историей с другим, младшим, более удачливым и любимым сыном Джона, тот изумленно сказал, что прожил жизнь будто в окружении невидимых ангелов – где бы он ни был, в каких бы четырех стенах ни находился, всюду за ним следовала сияющая солнечная пушинка, невесомая и исчезающая. Но стоило убрать с нее текучий рассеянный луч периферийного зрения, под сосредоточенным вниманием она превращалась в обычное голубиное перо, грубо и вертко, как плохо сделанный нож, планирующее на ковер. Точно так же, как мы сами – пока жили и дышали, – выискивали во всем знаки и символы существования послежизни, так и после смерти мы стали выискивать в повседневном поведении живых мистические указания на то, что они передают нам весточку, не забыли о нас, кладут хлебчик на рюмочку, а рядом еще конфетку и сигаретку. Но живые и раньше не особо баловали нас небесными прописями звучащего пуха. Рюмочка со звоном упала, водичка расплескалась по надгробию – это потому, что он водку любил, глухо говорит бабушка, а вы ему туда обычной воды налили, идиоты, как же так можно было.
Еще профессор упомянул литературный текст как способ регрессивного контакта – в частности, он остановился на новом романе писателя П., вышедшем этой осенью, как обычно (последние тридцать лет – или немного больше, я не запомнила, – писатель П. выпускает новый роман каждую осень; кабальные условия контракта. Не очень понятно, почему писатель П. не может сбежать от рабского труда туда, где никогда не бывает осени, например в Калифорнию – хотя, кажется, там все-таки тоже бывает), – вышло так, что некоторым дубликатам удалось проникнуть в роман чуть ли не на стадии черновика, хотя поначалу они были уверены, что вмешались уже в процесс печати.
Есть подозрение, осторожно сообщил профессор, что этот способ контакта – своего рода квантовая стрела Зенона: не связан с определенным моментом времени и поэтому отрицает время как таковое. Следовательно, еще осторожнее сообщил он, у нас есть реальные, но неопровержимые подозрения (вздохнув, он повторил: