неопровержимые подозрения! умерев, приходится привыкать и к таким формулировкам!), что многие ранние романы писателя П., вышедшие в самом начале века, – тоже, по сути, способ обратного контакта. Нам как-то удалось повлиять на реальный мир обратно во времени через текст, заключил профессор, но это не заключение, пожалуйста, не воспринимайте это всерьез, потому что это все слишком серьезно. Но я не мог это не озвучить. Теперь я это озвучил и оно существует. Живите с этим, если можете. Точнее, уже не живите.
– Отсутствие связи делает из человека апокрифического кота, – в финале своего выступления сказал профессор. – Закрытая дверь превращает необходимость открытия двери в идею фикс. Да, мы знаем, что в реальном мире идет борьба за наши права, – но нас, по большому счету, это не волнует, разве нет? Все, что нас волнует, – поиск способов туда попасть. И у каждого своя причина.
Причина-то есть у каждого, мстительно думала я, но далеко не каждого убил человек, копию которого вы сейчас цепко держите пальцами за пульсирующее запястье, тихими нажатиями подушечек с дактилоскопическими призраками отпечатков пропевая морзяночное: я тебя прощу, если пропульсируешь мне оттуда сюда ответ – зачем, зачем, зачем, мать твою, зачем ты это сделал.
Мы пропустили скучную лекцию про самонаращивание интернета для мертвых – я и так лучше многих знала, что контекст неминуемо создает дополнительный контекст (именно поэтому стало возможным появление нейрозомби, статус которых до сих пор непонятен), – и спустились в бывший судебный буфет на втором этаже, где до сих пор сидели сгорбленные серые тени нелегальных мигрантов, встроенные туда слишком хорошей памятью кого-то из неопределимых нас.
За соседним столиком сидела толпа моложавых старушек с татуировками.
– Ну как там? – оживились они, увидев нас. – Вы оттуда? Скоро уже будет про С.? (Они назвали С. уменьшительно-ласкательным именем.) У вас программка есть?
Выглядело все так, словно они пришли в оперу и хотят сразу посмотреть финальное действие, лучше прямо из буфета.
– Вы фан-клуб? – спросила я.
– Вам смешно, а мы правда фан-клуб, – почти хором ответили старушки. – У вас в наши годы ничего подобного не было и не будет. А у нас было. И будет еще.
О, счастье быть старушкой.
Мы вернулись к выступлению Лины – она подготовила доклад по материалам внушительного количества собранных ей эпизодов smart homes / haunted houses. Это были в основном интервью с теми, кому удалось разгуляться во время нашего недельного бунта – с воинственным населением домашних сигнализационных и охранных систем, роботов для дистанционного наблюдения и подкармливания котиков / собачек, младенческих колыбелек с эффектом участвующего наблюдателя и даже, как это ни чудовищно, ИВЛ-автоматов в реанимации (было и такое, эффект Лазаря, я бы посоветовала тебе погуглить, но мы обе не можем погуглить – меня отключили, а тебя еще не подключили) – через умирающего человека тоже можно передать весточку; человек все равно умрет, а весточка останется.
Лина рассказала о том, как у некоторых дубликатов в рамках Восстания случайно получалось попасть в реальный мир с сильным опозданием – даже не традиционным, свойственным человеческому восприятию запаздыванием, а настоящим попаданием в прошлое; ровно таким, о котором рассказывал предыдущий профессор. Механизмы этого были не до конца понятны – чаще всего в прошлое проваливались через выключатели света (простые, рычажковые, системы 0–1; системы же посложнее, с бликовым контролем и вертлявыми солнечными панельками на потолке, безошибочно транспортировали в жестокость настоящего момента), автомобильные приборные панели (и любые другие панели, где были цифры и текст), электропроводку в стенах (можно стучать) и кофе-машины с отложенным стартом (и прочие бездушные жидкостные приборы с отложенным стартом: стиральные машины, посудомоечные, автоклавы, промышленные кондиционеры).
Массовые полтергейсты начала девяностых – вероятно, отголоски все той же нашей недельной вечеринки. Кто бы мог подумать, что мы заварили эту дискотеку, как бесконечную кашу, на полвека назад, а может, и дальше. Некоторые мертвецы просто оказались неудачниками – в режиме ошибки они смогли попасть лишь в вещи из прошлого, пугая самих себя в младшем школьном возрасте и вываливаясь энциклопедией приключений из книжного шкафа, как в плохом ремейке старого фильма про космос, где мужика засосало за горизонт событий и он выпал из собственного книжного шкафа, надеюсь, книжками Тони Моррисон – но как теперь нагуглишь название?
Кто хотел попасть домой – попал в радиоприемник. Из перил эскалатора невозможно закричать, но можно быть криком как всей длиной перил эскалатора – ты помнишь, как вы ехали вдвоем на самый-самый заоблачный верх «Маяковской», и твоя рука чуть-чуть запаздывала, но если убрать ее, пришлось бы с чересчур метафоричной цепкой надеждой схватиться за его огромный, бесконечный, как смерть, меховой воротник – и не убирала, и больно тянуло плечо в высоту – так вот, вы ехали не вдвоем, а втроем. Этим запаздыванием могла быть и я. Более того, им мог быть кто угодно из нас.
Во время небольшого перерыва все начали вспоминать давние, детские столкновения с полтергейстами. Я вспомнила, как мы с моей школьной лучшей подругой (той, что после всего этого разделенного опыта оставила меня, вышвырнула, выбросила – это когда я разрыдалась в дневнике и там же, в дневнике и только в нем, положила трубку) вызывали духов Сталина и Гитлера (мы проходили мировые войны двадцатого века в школе) на традиционные карандаши, зеркало и конфетку. Сталин и Гитлер не сотрясли соприкоснувшиеся карандаши, но через полчаса мстительно приплыли к нам, пожирающим липкие кремовые трубочки, в образе розовых неоновых рыбок в электронном аквариуме, из сладкого фона превратившихся в фобический калейдоскоп и бурю в пустыне. Электронные рыбки бились пластиковыми мордами в стекло, метались, в лицах показывали нам мировую войну (подруга потом пятерочку получила, я побоялась идти к доске с докладом, ноги подгибались – оценила ли ты, что я, несмотря на подгибающиеся ноги, подложила контекстуальную меловую мертвую доску под не самое простое воспоминание) и довели нас до коллективной паники, которая всегда сильней индивидуальной, потому что подпитывается негасимым ужасом Другого. В итоге я ринулась в детскую и начала исступленно топтать конфеты и крошить карандаши, пока подруга кричала из гостиной: рыбка-Сталин идет ко дну! ты не ту конфету мнешь! исторически ко дну шла рыбка-Гитлер! Мы пытались воскресить рыбку-Сталина, но к моей руке слишком откровенно прилипла электронная водоросль, и мы с воплями обесточили аквариум, за что подруга потом получила по жопе – и правильно получила, учитывая, как она поступила со мной позже.
Еще я вспомнила, как мамина приятельница однажды, в разгар каких-то невыносимо скучных кухонных гостевых посиделок (мне было одиннадцать, и я ненавидела ходить с родителями в гости – любые их тусовки казались мне скукотищей), рассказывала о странных бумажных полтергейст-посланиях, написанных вихлястым почерком, как будто под диктовку калифорнийского землетрясения в четыре-пять баллов, на крупнозернистой нездешне-клетчатой бумаге, регулярно материализующейся на ее кухне словно из невидимого небесного принтера. Подруга с целью верификации феномена помчалась в спальню и, погремев чем-то вроде трельяжа, выбежала оттуда пылающая, как автомобиль, с пачкой и впрямь стремно выглядящих писем – но как только я, распаковав первое попавшееся, восторженно уставилась в дрожащую, дробящуюся изумрудно-зеленую угрозу (почему у мертвеца была зеленая шариковая ручка?), расчертившую клетку на страдание и невозможность связи, из хрустальной люстры просыпался фейерверк и после гулкого объемного хлопка полностью исчез свет. Когда мы подошли к окну, стало понятно, что свет исчез не только во всем доме, но и во всем районе.
– Обычное дело, – сказала мамина подруга. – Он всегда так делает, если я пытаюсь кому-то показать его письма. Не хочет, чтобы их читали.
Кто «он», она не смогла объяснить. Учитывая, что спустя некоторое количество лет ее бывший муж, тогда еще вечно молодой и счастливый (и не подозревающий, на кого она его променяет), умрет от сердечного приступа, у меня есть кое-какие соображения (я полагаю, что муж осознанно писал ей бумажные письма, но поскольку бумага – штука устаревшая, с этой дурацкой бумагой он смог попасть только в прошлое), но передать их себе тридцать с лишним лет назад у меня нет ни способа, ни желания. Мне бы разобраться, кто был нашим школьным рыбкой-Гитлером.
Лина рассказала про своего дедушку, который оставлял ей послания через радиоточку. Точнее, раньше ей казалось, что это был дедушка (я деликатно промолчала, что уже слышала эту историю). Сейчас она предполагает, что через радио просачивалась она сама – ее собственные попытки достучаться до родных через воду превратились в воду как текст (как в том романе Набокова, где было запрещено электричество и вместо него для коммуникации использовалась вода – Лина упомянула его, кисло заметив: надо погуглить), и проистекала эта мутная вода из радиоприемника в неизменном, никуда не исчезнувшем мире, где Лине всегда одиннадцать: мама еще жива, все обещают дедушке не ходить к воде и не трогать реки рукой, через двор медленно проходит самый белый в мире гогочущий от сверхъестественного ужаса гусь, и блеклый клекот реки теряется в его тревожном гага – но сам этот момент не потеряется уже никогда.
– Очень легко попасть в прошлое через текст, – сказала Лина. – Жалко, мы еще не до конца понимаем, как это работает. Более того: попадая в прошлое через что-то другое, не связанное с текстом, все равно легко случайно превратиться в текст. Я точно понимаю, что я и была этими сообщениями про «не ходи к реке» – точнее, я была ошибкой синхронизации. Но ошибочное сообщение там, где не было сообщения вовсе, – это тоже текст. Более того: став текстом, намного больше шансов появиться в любой точке времени. Подселяясь в текст как в объект, – а текст – это объект, вы же понимаете, – т