Котики продолжали чавкать, бабка умиленно подкладывала в тарелочки остатки творожка, соскребая их с бумажки.
– Угу, – сказала Лина. – Это хозяйка кота. Кот ее помнит. Двенадцати дубликатов – достаточно.
– Почему тогда она не умирает? – очень тихо, почти шепотом (он помнил, что я ненавижу шепот), но так невероятно естественно спросил А., словно он точно знал, что эта Лина в курсе, хотя в курсе была именно та Лина. Но эта Лина и правда откуда-то была в курсе.
– Потому что коты не свидетельствуют, – сказала она. – Нет свидетельства памяти. Нет речи, разговора нет. У них же чистая невербалика. Все, что бабка говорит, – это просто сгустки их звуковой памяти, но не память как вспоминание, как процесс.
– А как она тогда с нами общается, если ее помнят только коты? Она же вроде отвечает, реагирует.
(С. тем временем любовно заграбастал одного из уже покушавших котиков и лег с ним на печку, прижимая зверя к сердцу. Было понятно, что теперь он по котикам, а не по собачкам.)
– Коту десять лет было, – повторила Лина. – Я сама вначале офигела. Но за десять лет кот вобрал в себя ее диалоги со всеми, кто к ней заходил. Вполне нормальный набор фраз. Для любой коммуникативной ситуации что-то да сгодится.
– Но она же нормально общается, – настаивал А. – К месту слова употребляет. На вопросы отвечает. Коты же не понимают ни вопросов, ни ответов. Или они просто как бы контейнер для этого конструктора речи?
– Ну, это такой самоорганизующийся уже текст, – закивала Лина. – Текст как вещь, речь как объект. Речь тянется к самоупорядочиванию, это ее свойство. Короче, да, конструктор.
Может быть, поэтому С. так четко чуял котов – все они были наполнены этим текстом, который вещь?
Я посмотрела на бабку с благоговением. Иллюзия сознания и имитация сознания и речи (пусть бабка и была немножечко малахольная, с легким Альцгеймером), созданные памятью существ, лишенных человеческой модели сознания и человеческой речи! Нейробабка оказалась феноменологическим чудом, а не демоном, однажды всосавшимся мне в палец.
Вторая Лина (точнее, первая, изначальная) примчалась быстро. Она несколько часов разгоняла толпу алчущих старушек, отказывающуюся расходиться и требующую явления кумира, – а после долго объяснялась с Комитетом, пытаясь убедить условное начальство в постфактум (постмортем) необходимости присутствия С. на конференции. Ни С., ни А. после этого она не желала видеть больше никогда, но, позвонив А., чтобы уведомить его о своем взвешенном решении, обнаружила на экране телефона себя саму и примчалась не столько чтобы разобраться, сколько, как мы потом поняли, наконец-то осуществить самодопрос, о котором она давно уже мечтала.
– За какое число? – заорала она, увидев вторую Лину. – Дату! Дату говори быстро!
– Октябрь, – ответила вторая, новая Лина. (И я сразу подумала: новая немножко постарше, как я могла не заметить?) – Сразу после Восстания.
Я испугалась, что первая Лина сейчас заплачет, лицо ее стало тонким и хрупким, как фарфоровый молочник от давным-давно расколоченного сервиза.
– И что там теперь? – испуганно спросила она. – Как там все… все мои? Как они?
– Я все расскажу, – сказала вторая Лина, Лина постарше. – А ты самая первая, да?
– Нас что, несколько? – взвизгнула первая Лина.
Я смотрела на двух Лин, которые пытались прояснить свой таймлайн, и думала о том, что появление двойника почему-то не вызывает ни у кого ни сверхъестественного ужаса, ни изумления. Как будто бы дублирование и двойничество спрятано в самой природе человека – все, что имеет отличительные черты, облик и характер, теоретически копируется. Если оно теоретически копируется – скорее всего, оно уже скопировано. А если оно скопировано несколько раз и становится чем-то большим, чем обычный дубликат, – это уже можно назвать по имени.
Ничего уникального не бывает. Любая уникальная вещь поддается копированию – и, следовательно, копируется. Копия вряд ли тебя удивит, когда ты сам копия.
– Может быть, и не несколько, – сдавленно ответила вторая Лина, Лина постарше (по сроку пребывания среди нас это была Лина помладше).
Я почувствовала, что сейчас потеряю сознание, и что в данном случае «потерять сознание» значит такое, что лучше бы не знать, что это значит.
– Ребята, извините, – быстро сказала наша Лина. – Я была овраг. Но уже мост.
Я мысленно разделила их, как бело́к и желток, на «нашу Лину» и «не нашу Лину», и стало полегче, тем более, что ко мне на колени вскочили два котика и начали ласкаться. Один стал вылизывать глубокую кровавую царапину, оставленную другим (или не другим, а третьим или седьмым – какая разница, если коты идентичны), другой требовательно сунул хвост мне в лицо. Белок, подумала я, зажав губами терпкую ватку кошачьей шерсти, та белок, а наша – желток: суть, сердцевина, сатурация, и жирная пузырчатая точка ровно в середине.
Лина была своего рода шпионом («Это называется по-другому, – уточнила она. – Информатор. Коллекционер-визионер»), отправленным в наш хаотичный рай для сбора данных и обмена ими, скажем так, с Центром. Именно поэтому она так перегружена знаниями о способах доступа в реальный мир.
Более того: Лина никогда не умирала – та история угасания с забыванием, которую она мне рассказала, была ей позаимствована из пышной коллекции старинных семейных смертей. Настоящая Лина до сих пор была жива в реальном мире. В этом она оказалась экзистенциально эквивалентна скорее моему мужу – похищенному дубликату живого человека, – чем истинным цифровым мертвецам вроде меня и А.
В самом начале, когда объединились контексты, человечество столкнулось с мучительнейшей цифровой паранойей – заглянуть в реальность, созданную объединенным контекстом мертвых дубликатов, не было способа. Разве что на уровне кода – но не феноменологически, не в режиме опыта и переживания. Умирать, чтобы заглянуть, мало кто хотел – к тому же в таком случае заглянула бы лишь копия. Умирая, ты все-таки первым делом умираешь, а проскальзывающий в манящее закулисье дубликат, пусть и считает себя единственной версией тебя (возможно, он и есть единственная, но это совершенно не значит, что он и есть ты), не имеет права свидетельствовать от имени того, кто проходил через свистящее отчаяние Чейна – Стокса и скоростную био-кремацию на эко-комбинате «Розочка». Но информация была необходима, так что из самых ценных сотрудников, занимавшихся программным обеспечением проекта, отобрали потенциальных волонтеров и поставили их перед фактом: нужно копироваться и нырять в лабиринты неизведанного, чтобы изучать восстановленный из коллективной памяти контекст.
Лина оказалась в приоритете. В ее пользу был опыт работы терапевтом до того, как это стало запрещенной профессией; позже она проработала несколько лет в институте нейропсихологии; потом уже стала заниматься AI – в общем, ей настоятельно предложили строго секретно предоставить свое сознание для дублирования и искренне согласиться в первую очередь с самой собой, на уровне морального императива, передавать информацию. Почему с самой собой? Лина должна была целиком уверовать в то, что передавать информацию правительству – благое дело и ее единственная цель. Иначе ее дубликат мог взбунтоваться и отказаться делать свою работу.
Лине обещали гигантскую зарплату, она не могла отказаться – у младшего сына родилась двойня, уже нужно было собирать на колледж. Да и старшему приходилось помогать, новая жена его была совсем пустячная, мелкая, как жестяное блюдце для монет, только тянула из него жилы и ничего не вкладывала на их, жил, пустое узкое место, а старая жена, пусть и глубокая, как бирюзово-болотный керамический кувшин, наполненный подбродившей вишневой капелью, тянула уже не жилы, а размягченные сладкие кости, – доченьке-первокласснице к первому сентября, в школе задали отцовских костей полный портфель, кто не принесет – того исключат.
Когда Лина соглашалась, ей не пришло в голову, что сознание дубликата будет уверено, что оно и есть сама Лина, очутившаяся на той стороне, в мире мертвых и помнящих. Ей казалось, что где-то появится еще одна, чужая, непонятная ей, но верная ее слову, дополнительная Лина. Дублирование живых людей – даже не этическая, а философская проблема: восстановление несуществующего может считаться воскрешением, в то время как копирование продолжающегося лишает подлинности и сам оригинал.
Неудивительно, что накануне Восстания мертвых наша Лина перешла на нашу сторону – не овраг, но мост.
– Я и раньше об этом думала, – сказала она. – Точнее, я сразу об этом подумала. Я вообще не представляла, насколько это будет больно. Хотя я считала, что дубликатам не больно, нейронов нет, нервной системы нет. Мне не объяснили, что копия будет настолько точная, что она будет уверена: она-то и есть настоящая я. А если это так – копия и будет настоящая я.
– Чтобы это объяснить, нужны средства языка, – вступилась за саму себя вторая, бабкина Лина (у меня все не выходило подключить к двойственности Лины нерушимый, нефлюидный категоризующий аппарат), – которых для объяснения этой штуки не существует. Это что-то вроде квантового эффекта сознания – при дублировании одно и то же сознание становится одновременно и оригиналом, и копией. И поскольку копия неотличима от оригинала, она уверена, что она и есть оригинал – ровно в той же степени, в которой в этом уверен оригинал. И самое страшное – она действительно и есть оригинал. И когда ты копируешься, ты думаешь: ну, скопируюсь и пойду домой, а она – новенькая копия – пусть все это расхлебывает, работает, информацию передает. И даже не подозреваешь, кто из вас двоих для тебя будет эта мифическая «она» – копия или физическое тело. Потому что после копирования происходят две противоречащие друг другу вещи – ты настоящая встаешь с кресла и идешь домой. И в эту же секунду ты-дубликат встаешь с кресла и думаешь: что за хрень? Как я сюда попала?! Это же настоящая я! Это как поваленная на бок буква Y. Трагическая вилка раздвоения одного и того же сознания. Первый раз пронесло – я думала, что и второй пронесет. И вдруг оказалась в этом кошмаре! Сразу думаешь: ошибка, не может быть.