Спустя три дня глава Комитета восстания мертвых сообщил Лине, что вся их команда в целом технически готова к Восстанию и с радостью начнет его хоть сейчас. Конечно, можно отложить Восстание на потом. Но так у него будет благородная миссия – сделать хоть что-то, чтобы Лину не деактивировали. Она не должна исчезнуть, считал глава Комитета.
Лину это растрогало и озадачило – грядущее исчезновение мнилось ей праздником, долгожданным подарком, и вдруг она фактически стала Родиной-матерью, символической женщиной с баррикад, символом борьбы дубликатов за самодостаточность.
– Да, можно понаблюдать за тем, как человек исчезает, – сказал глава Комитета, – но можно спасти ему жизнь. Спасение жизни – мощная мотивация. Теперь нам есть во имя кого начинать революцию.
Лина попробовала возмутиться и переиграть терминологию: это не жизнь, это не человек, что тут спасать. Но глава Комитета резонно заметил, что тогда это и не революция, и нет смысла ее начинать, но лично ему нужна мотивация, и вот она: история раскаявшейся души человеческой, примкнувшей к движению, и подлежащей деактивации.
– Я хочу исчезнуть, – чистосердечно призналась Лина. – Мне так будет легче.
– Наказание, – сказал глава Комитета. – Нужно понести наказание за шпионаж. Реальный мир наказывает тебя деактивацией, а мы накажем тебя бессмертием. Нормально?
– Нормально, – согласилась Лина. Ей тоже нужна была мотивация.
Она так и не узнала, деактивировали ли бы ее через неделю. Спустя пять дней деактивировать нас стало невозможно, потому что мы сломали интернет для мертвых – все смешалось, и выключить нас получилось бы только всех целиком. Уже потом Лина поняла, что Восстание ускорили для ее сохранения не столько из соображений гуманности (тем более, что Лина страдала), сколько из чувства надежды, что теперь-то Лина поможет всем разобраться – перейдя на сторону врага, она оказалась ценнейшим участником Восстания. С главой Комитета они быстро договорились: о том, что Лина фактически воин-перебежчик, известно лишь им двоим. Это было безопасное знание – такого рода вещи редко попадают в контекст. Лишь иногда они проглядывают в виде крошечных вспышек интуиции, вещих снов (но снятся ли нам сны?), чьих-то случайных литературных идей и написанных на бейджике имен. Синхронистичности нет, есть спонтанные прорывы индивидуальных сознаний в контекст.
После Восстания к настоящей, живой Лине пришли прямо домой, открыв дверь собственным ключом. Это было похоже на то, что случилось с Лининым дедом – не тем, который оставлял послания через радиоточку, а далеким, неизвестным и чужим маминым отцом, не оставившим после себя ничего, кроме жуткого факта: за ним приехали на машине в 1937-м, тоже открыв дверь собственным ключом. Лина, которая почти ничего не знала про деда по материнской линии (когда это случилось, ее маме было ровно два месяца – и дальше в жизни мамы были лишь война, вездесущая и привычная смерть, детдом, позднее замужество и пугающе стремительное угасание от рассеянного склероза через двенадцать лет после рождения единственной, поздней, практически случайной дочери – про отца ей было нечего и некому рассказать, и нечего вспомнить, и не было времени даже отрефлексировать эти две зияющие невозможности), внезапно вспомнила сразу все подробности того, как это произошло, – не контекст, но коллективное бессознательное, семейная память, поняла она своим цепким умом бывшего терапевта.
Они всегда приходят ночью, шепотом сказала сама себе Лина – и, пока в замке проворачивалась звонкая костяшка смерти, тихо скользнула на кухню, схватила глиняную миску Слоника и, от души отвернув кран, наполнила ее водой до максимума – так, чтобы ее нельзя было поставить на линолеум, не расплескав.
Вступив ногой в шерстяном носке в расплесканное, Лина подумала: генетическая память. Оставить коту воды. Не забыть про еду. Она вытащила из ящика огромный блестящий пакет с кошачьим кормом, уложила его набок, постучав сверху, чтобы корм, как играющая стайка рыбок, чуть-чуть выглянул наружу робкой горкой. Тут же снова метнулась к раковине и включила тонкую-тонкую струйку водички: потопа не будет, а Слоник обожает пить водичку из крана. За воду, правда, платить надо будет. Но кто-нибудь заплатит.
Кран согласно заскрипел, и из блеклого клекота воды (получается, это та самая река, где белый гусь и радиоприемник, успела подумать Лина) отчетливо прожурчало:
– Мы за все заплатим.
Это были мы. И мы действительно за все заплатили, взломав несколько банковских счетов своих бывших коллег.
Как только Лина успела позаботиться о будущем Слоника, дверь распахнулась и они вошли внутрь. Но она уже ничего не боялась. Она была готова.
– Поехали, – сказали те, кто за ней пришел.
– Я сюда уже не вернусь? – буднично спросила она.
– Почему? – удивились те, кто за ней пришел. – Вернетесь. Мы сейчас по-быстрому сделаем вашу копию – и вернетесь.
Но Лина не вернулась.
Пытаясь попасть артритной, неудобной, такой бесконечно неудобной левой рукой в тоннель гусиного, гогочущего, кричащего пуховика, Лина краем глаза увидела, что те, кто за ней пришел, упихивают мрачно гудящего Слоника в переноску.
– Зачем вы его забираете? – бледным, полностью обесцвеченным голосом спросила она.
– Не будем же мы сразу человеком рисковать, – ответили добрые люди.
– Воду выключите, – пересохшим ртом сказала Лина. Ее никто не услышал – когда ее вели по лестнице, она продолжала слушать мерный, спокойный шепот воды: не бойся, не бойся.
На Слонике они тренировались – поскольку опыта активации сразу нескольких дубликатов одного и того же человека не было, казалось нецелесообразным делать это набело: изначальная Лина все-таки была одна-единственная.
Сделав двенадцать копий кота (меньше делать не имело смысла – именно двенадцать копий кота «весят» столько же, сколько одна копия человека), ночные визитеры успокоились – вроде бы изначальный кот не сильно пострадал (разве что орал дурным голосом и каждому разодрал руки до локтей), а все копии, отправленные в интернет для мертвых и тут же активированные, в виде кода нормально сосуществовали, не пересекались, не взаимоаннигилировались и как-то взаимодействовали. Как именно они взаимодействовали – выяснить не получилось, потому что мы уже сломали интернет для мертвых, и котиков можно было только отправить к нам сорокавосьминогим шерстяным полком, но не узнать, чем они будут заниматься, обнаружив себя кластером. Лине предстояло в этом разобраться.
Перед копированием ей сообщили важнейшую информацию о доступных в военных условиях способах связи (тут я оживилась и вытянулась, как струна) – уже тогда возникла вероятность того, что нас закроют с концами, – а потом потребовали: Лина должна выдать себя за тамошнюю Лину-предательницу, выведать все, передать информацию в Центр и, по возможности, если доступные способы связи все еще будут работать, сломать Восстание. На нее была единственная надежда – тем более все уже знали, что Лина-2 обладает некоторым опытом активной брезгливой ненависти к Лине-1: предательнице, перебежчице, ненормальной, депрессивной. Нынешняя Лина – кремень. Не обманет, не предаст, кивали они, правда же?
Лина кивала в ответ. Во рту было совсем сухо. Из соседней комнаты жалобно гудел Слоник. Зачем они мучают старенького кота?
– Да не надо бояться, – сказали ей будто в унисон с голосами воды. – Сейчас сделаем копию – и отвезем домой.
Зачем было так ее пугать, если не надо бояться, – Лина не понимала и страшно боялась.
И не зря. Очнувшись после копирования, Лина обнаружила себя дубликатом и ровно так же, как первая Лина, не могла поверить в происходящее. Уже пережитый ужас вместе с ужасом существования в третьем лице от первого лица поверг ее в полное оцепенение. В Центре копирования никого не было, ветер перелистывал пустые широкие пляшущие бланки, приколотые к стальному увесистому корешку. Из соседней комнаты донеслось гудение – распахнув дверь, Лина обнаружила трех котов. Куда делись остальные коты? Побегав по комнатам, Лина нашла четвертого. Попробовала закрыть окна и двери – но пока она это делала, почти все коты разбежались, остались только два.
Что делать? Она не могла пойти к себе домой, потому что там уже находилась одна Лина, от которой ей нужно скрываться. Пойти к друзьям? У Лины были какие-то мертвые знакомые, но идти к ним тоже означало себя выдать. Она вышла на улицу с двумя тяжелыми котами под мышкой – один с воем выскользнул у нее из рук и куда-то помчал. Лина побежала за ним, прижимая последнего кота к груди. Добежали до парка – и кот исчез, будто ручей под землю ушел.
Ту ночь Лина спала в парке, накрывшись котом, как одеялом. Проснулась от холода – на груди сидел ледяной призрак кота. Кашлянула – кот исчез. Лина бродила по парку, пытаясь заплакать – но плакать не получалось. Тот факт, что в реальном мире ее, конечно же, наверняка, без сомнения – как же иначе? – отвезли домой вместе с испуганным Слоником, ее не успокаивал. Увидев около высохшей канавы старый лодочный домик, Лина вспомнила: служба отлова бездомных животных нашла Слоника именно в этом парке. Малахольная бабка жила с белым котом в заброшенном лодочном домике, сбежав от родственников и из дома престарелых, – ее несколько раз обнаруживали и возвращали домой, и всякий раз она сбегала в этот домик. Со временем родня смирилась с бабкиными уходами в парк – видимо, в том лодочном домике бабка провела лучшие мгновения своей юности, когда-то давно там устраивались танцы, и молодая еще, счастливая еще бабка встретила там, на танцах, свое недолгое шальное счастье. А когда уже началось и забыла все – помнила только, что нужно пойти в лодочный домик, и счастье – там.
В лодочном доме счастья не было, но было сонное, утлое его обещание; родственники провели в домик электричество (притащили генератор), договорились как-то с муниципалитетом, приносили раз в неделю кое-какой еды, что поделать. Кот был самостоятельный: уходил в парк и ловил бабке мышей. Делала ли она что-то с мышами при жизни – неизвестно (после смерти она их ела, словно семечки, оставляя лишь круглые шерстистые головки: видимо, кот зачем-то запомнил бабку именно так или додумал себе желаемое – животное непостижимо). После смерти бабки – родственники заходили к ней все реже – кот объел ей лицо, потом притащил из леса десяток мышей и положил ей на объеденное лицо.