Когда эти границы рушатся, как плотина, боль оказывается и вовсе невыносимой. Она и есть крик – все сигналы приходят в сознание одновременно, не фильтруясь мозгом. И это так страшно, что, начав кричать и заметив, что это словно замедляет поток сигналов, уже не можешь перестать – так же как невозможно спрыгнуть с горящего велосипеда, который слишком быстро, невероятно быстро катит к отступающему испуганному морю.
Через несколько дней Лины вызвали меня к себе в Комитет восстания мертвых, чтобы рассказать про бесконечный крик.
И чтобы поставить перед фактом: если я захочу, я могу попасть в диктатора.
– Попасть в диктатора, – сказала Лина.
– Попасть в диктатора, – сказала Лина.
Лина могла говорить это сколько угодно, и Лина могла говорить это сколько угодно – я все равно не понимала, о чем речь.
– Мы проанализировали дискурс твоего доклада о присутствии в собаке, – сказала Лина уже не так важно какая, – и поняли, что ты справишься.
– Вторая собака на самом деле диктатор? – холодея, спросила я. – И это она управляла мной, когда я снимала с ее плеч ледяной камень тяжелее ветра?
– Нет, – сказали Лины. – Все намного проще. Осталось несколько открытых дверей, и, если тебе до сих пор хочется попасть в реальный мир, мы готовы помочь. Но если тебе страшно, ты вправе отказаться.
– Мяу, – хрипло сказала я чужим голосом, приоткрыв рот и еще не успев напрячь голосовые связки. Это в комнату тихо притопал один из Слоников – Лины взяли пару котов на работу, развлекать сотрудников.
Оказалось, что можно попасть в диктатора, объяснили мне Лины.
После того как возник интернет для мертвых, наше мировое правительство заключило жесткий, нерушимый договор с теми государствами, которые в наше государство еще не вошли, но хотели бы: пересадки запрещены, никто не должен страдать, закон о невозможности влияния нарушить невозможно. Франшиза на копирование человеческого сознания после смерти передавалась государству-участнику только при условии соблюдения общемировых правил. В противном случае даже при одном-единственном нарушении у государства-участника навсегда изымалось право добавлять своих граждан в мировой контекст.
Но вышло так, что несколько государств, подписавших договор и первое время бойко практикующих копирование у себя, нарушили договор. Вначале в одной стране на другом континенте умер диктатор, который правил ей больше сорока лет, – и договор оказался нарушен. Потом в другой стране – на том же континенте – умер диктатор, который не сменялся, что ли, с начала нулевых, – и другая страна тоже нарушила договор, что поделать. Потом – третья. Отобрать технологии у этих стран, конечно же, попытались, но ничего не вышло – те просто прекратили копировать обычных граждан (для виду, конечно же, да и не так уж их волновали посмертные судьбы обычных граждан – гораздо важнее было сохранить лидера), но, как выяснилось, тайно продолжили пользоваться технологией, чтобы умершие диктаторы могли править страной не только из темноты странного, немноголюдного своего контекста, но прямиком из реальности покинутого ими мира и новых, свежих мясных тел.
Для этих диктаторов подготовили целый банк тел – причем подготовили заранее. Как выяснилось, успешные попытки клонировать диктаторов предпринимались еще до того, как копирование стало возможным, так что на момент смерти у каждого диктатора хранилось по несколько десятков неплохих моложавых дублей лет тридцати. Клоны диктатора той страны, которая больше всего волновала Лину и Лину (по понятным причинам), воспитывались в каком-то закрытом детском учреждении вроде санатория, ничего в жизни, кроме этого санатория, не видели и к зрелому возрасту проводили время, в основном по очереди являясь капсулами для воплощения умершего диктатора, точнее, его дубликата: посещали заводы и фабрики, подписывали очередные договоры и соглашения, сажали в тюрьмы журналистов за злоупотребление терапией, открывали новые школы, произносили речи на кинофестивалях, запускали в поле новый трактор и дарили диктатору другой, соседней страны щенка большой белой собаки, смелой и вечной.
Я сама почувствовала себя щенком большой белой собаки и съежилась в кресле.
– Я ничего не понимаю, – сказала я Лине и Лине. – Хорошо, допустим, у них умер диктатор. Допустим, он продолжает править, потому что его получилось – уж не понимаю, как, но получилось – подсадить в клонированное тело. Но почему так много тел? Зачем десятки?
– Ну как зачем, – погладила меня по плечу новая Лина (старая бы никогда так не сделала, она никогда никого не касалась). – Они же только час-два могут выдержать. Иногда три-четыре, но это редко. Потом начинают орать. Или сразу же орут. Поэтому их нужно менять как перчатки. Один выдохся, орет – возвращаешься, пересаживаешься в другого. Другой выдохся – пересаживаешься в третьего. И так пока всех не переберешь. Те, которыми не пользуешься, отдыхают и реабилитируются, приходят в себя, если можно так сказать, пока ты в других. Если кто не выдерживает – их утилизируют.
Мне представился серьезный диктатор в сером костюмчике, который прямо посреди заседания парламента вдруг заходится в диком крике, падая на пол.
– А зачем орать-то? – не понимала я. – Клон-то его собственный, не киборг. Получается, и тело родное. Разве что молодое, тридцатилетнее.
– Так это не диктатор орет, диктатору нормально. Ну, относительно нормально. Орет носитель. Причем орет внутри себя. И не то чтобы орет. Он, скорее, осуществляет невыносимую, немыслимую артикуляцию крайнего ужаса и отчаяния, но мне проще объяснить это тебе через вопль. А вопит он, потому что клон, как ты понимаешь, тоже человек и ничем от человека не отличается – кроме того, что его ДНК полностью совпадает с ДНК оригинала. И сознание клона ничем не отличается от сознания любого другого человека. И если в живого человека подсадить сознание мертвого, несчастный будет не переставая кричать внутри себя страшным криком, пока его воля парализована действующим мертвецом. И тот, кого пересадили в этого биологического носителя, постоянно слышит этот страшный крик. Это мешает. То есть тебе нужно управлять чужим телом, в глубине которого находится чье-то сознание, которое, фигурально выражаясь, все время орет от боли.
– А как он тогда правит страной, если он находится в человеке, который постоянно орет внутри себя?
– Терпит, – объяснила первая Лина, – это же диктатор. У него железная сила воли и репутация. Хотя на самом деле долго терпеть он не может. Когда крик нарастает, и становится невыносимым, и вот-вот прорвется наружу, он подает специальный знак, все уже знают, какой именно. И тут же покидает территорию, чтобы оказаться в уединенном месте – туалете, ванной, да просто в стожок какой-нибудь заползет, если ситуация в поле. Тут уже телохранители подбегают, надевают портативную машинку для копирования и активации – она у них всегда с собой – и отсоединяют дубликат от тела. Тело, конечно, в конвульсиях, судороги там всякие, обмочиться может или даже что-то похуже. Тряпку в рот иногда засовывают, чтобы не орал. Хотя для таких публичных мероприятий, где говорить не надо, есть специальные клоны, которым голосовые связки вырезали сразу после рождения. Эти удобные – они беззвучно орут. Экономия тряпок.
– Да как же это технически возможно? – удивилась я. – Клонам, что ли, какие-то модули в голову вставили, а потом в них загружают диктатора всего целиком?
– А вот тут мы ничего не знаем. Допустим, у них и правда что-то в голове. Диктатора загрузил – и телом с этой минуты управляет только диктатор, а изначальное сознание сидит в углу и орет. Выгружаешь диктатора назад в интернет для мертвых – и тогда уже тело сидит в углу и орет, потому что изначальное сознание наконец-то в него вернулось и ему страшно. Может, и так. А может, как-нибудь по-другому. Может, этот портал иначе работает. Мы про саму технологию не сумели подробнее узнать, потому что у нас этому, видимо, не научились. А там видишь, хоть и диктатура, а ведь додумались как-то, – сказала одна Лина.
– Молодцы, – уважительно сказала вторая Лина.
– Да, молодцы, – кивнула я. – И что вы мне предлагаете? Попасть через этот портал в реальный мир?
Одна Лина закивала, а другая – быстро-быстро замотала головой.
– Нет, да, – сказали они. – Попасть в диктатора! А из диктатора уже – в реальный мир.
– И, – замялась я, – и что?
– И выяснишь все что захочешь. У тебя же будет тело.
– Так. – Я совсем запуталась. – Так-так-так, стойте, я не понимаю. Вы предлагаете мне попасть в тело клона диктатора вместо самого диктатора? И в этом теле, так сказать, сделать все, что я собиралась сделать в реальном мире? Потому что я сама этого хотела и доставала вас, точнее, одну из вас, просьбами меня куда-нибудь пересадить, подселить, переместить – так?
Лины смотрели на меня в каком-то благоговейном отчаянии, как будто между ними было невидимое зеркало, и это зеркало была я.
– Но как вы это все представляете? У меня же будет час-два, вы же сами говорили, что потом тело начинает страшным голосом орать изнутри.
– Иногда через три-четыре, – примирительно сказала одна из Лин.
– Я думаю, что в случае тебя это как минимум сутки, – сказала другая из Лин. – Мы изучили твой опыт пребывания в собаке – такое не удавалось никогда и никому вообще. Ты, можно сказать, медиум. Только наоборот, в обратную сторону. Тот, кто тобой одержим, полностью станет тобой. Поэтому если и подсаживать кого-то в диктатора – то только тебя. Считай, ты избранная. Ты, предположим, космонавт, который выдержал испытание всеми центрифугами.
Я почувствовала, что мне, возможно, уже не так интересно, почему муж меня убил. Убил и убил. Нет ничего интересного в убийстве. Важность детективного жанра преувеличена – был человек, и нет его. Мне нестерпимо захотелось стать автором романов в жанре детектива безразличия: подробного описания чудовищных убийств малозначимых неинтересных людей со скучными и скудными их мещанскими жизнями – таких как я – другими малозначимыми неинтересными людьми – такими как мой муж, – где всем героям абсолютно безразлично, кто кого убил и почему, и в апофеозе этого безразличия детектив схлопывается, как ядро сверхновой, в черную дыру, в которой исчезают имена и судьбы всех этих ничтожных персонажей.