И если я не испытываю эмпатии к самой себе, как я могу быть уверена в том, что ты сможешь ощутить эмпатию ко мне? Впрочем, я здесь (я здесь? если я здесь, пожалуйста, возьми меня за руку, но так, чтобы я почувствовала, как будто сама беру тебя за руку) не для эмпатии. Если адресат моего послания на данный момент давно мертв – тот факт, что он может (теоретически) получить и прочитать его (теоретически), когда он был еще живым, не делает его для меня менее недосягаемым (более досягаемым). Мой язык теперь не совсем речь, а вечная призрачная иллокуция – не обозначение, но прямое действие, которое никуда не ведет и нигде не совершается.
Объяснить мужу, куда я отправляюсь и зачем, было проще. Я сказала ему, что мне нужно поехать в страну, где родилась моя мама и призрачное гражданство которой у меня тоже почему-то есть (мама на всякий случай сделала мне паспорт и этой страны тоже), чтобы попробовать там получить доступ в Мировую сеть через диктатора. Я сообщила ему, что существует несколько своеобразных непокорившихся стран, не подчиняющихся мировому правительству с централизованными законами, и в ряде этих стран при вынужденно, но прилежно приостановленной программе копирования (приходилось подчиниться – сервер принадлежал мировому правительству) сохранились порталы в интернет для мертвых исключительно для того, чтобы умершие великие правители могли продолжать управлять безутешным народом. В паре совсем страшных стран, названия которых мы боялись произносить, – именно оттуда потоком шли теракты – правители справлялись виртуально, потому что с пересадкой как-то не сработало, не научились, не освоили. Еще в трех условно-европейских странах великие умершие правители руководили страной из настоящих биологических тел – вот там справились, освоили.
– Я только одного не пойму, – сказал муж. – А как они это объяснили народу? Народ ведь знает, что правитель умер – и теперь он выходит молодой, красивый, тридцатилетний и зачитывает указ. Как это преподносится? Так и говорят, что ли: в нашей стране разрешено то, что во всем цивилизованном мире запрещено?
– Вот сразу видно, что ты не был там никогда, – сказала я. – Говорят, что они круче всех и впереди планеты. У них это работает, а там, на Западе, еще не научились, и поэтому врут, что запрещено. Такая риторика.
– Очень было бы интересно туда поехать! – с туристическим азартом сообщил муж.
– Ну нет, – сказала я. – Я же туда еду выяснять, как ты меня убил. И вот представь, как-то у меня вышло выяснить. Не знаю как. Вдруг теперь убийство человека человеком – не засекреченная информация, и архивы открыты. И все можно погуглить. Ну и вот, представь, я погуглила и увидела. Может же такое быть: человек пролетел через половину планеты – в смысле, той планеты, которая сохранилась в памяти актуальных на данный момент мертвецов – и вселился в живого биологического диктатора, чтобы просто погуглить один вопрос. Мне кажется, иной мир – более справедливый мир – должен быть устроен именно так. Диктаторы в наше время больше ни для чего не нужны – только чтобы гуглить через них недоступные новости. Короче, допустим, что я это выяснила – и вот я стою рядом с тобой после этого. Это же будет травма!
– Терапия запрещена, – автоматически отметил муж.
– А травма осталась! Нет уж, пожалуйста, человек должен разбираться с собственной смертью один на один.
В дверь постучали. Это С. пришел попробовать пообщаться с девочкой-призраком. Я так и не рассказала ему про мамины письма – просто попросила зайти и глянуть, нет ли девочки в шкафу, и если есть, не нервничать и попытаться с ней заговорить. Может быть, девочка умеет ходить из шкафа в шкаф сквозь все времена и мы через нее сейчас всё нагуглим без необходимости запихивать меня, бывшего обитателя самой верной собаки в мире, в неверное чучело диктатора.
С. пришел не один – с ним была рыжая девушка с седыми висками. Где-то я ее видела.
– Да, видела, – прочитала мои мысли девушка (и я сразу испугалась: почему прочитала? этого не должно было быть). – На аукционе мы виделись. Я там котика на сраный кактус меняла, помнишь?
Оказалось, девушка прибежала в домик нейробабки вслед за котиком, которому жилось у нее туго и мучительно: выл, царапался, куда-то монолитно мчал сквозь непроницаемую дверь. В итоге девушка из природного любопытства и посмертной скуки нацепила на кота ловко сплетенную шлейку и пошла за ним туда, куда кот хотел мчать. Кот привел ее в домик нейробабки, где как раз сидели обе Лины, С. и А. – может быть, просто болтали, может быть, слушали музыку, я не хотела и не хочу этого знать, – и С. совершенно очаровался и теперь думает только о ней, об этой девчонке, и всюду за ней таскается, и ее за собой таскает, и отцепиться от него невозможно, он же обаятельный, как черт.
Это все мне рассказал А., когда я примчалась к нему за разъяснениями, обнаружив, что, пока С. вызывал мою фамильную дежавю-девочку в пустой холодной спальне, где я для торжественности ритуала зажгла ему французскую свечу «Кармелитка» с запахом мшистых стен, камфоры и герани (ты понимаешь, отчего я так хорошо помню этот запах? если не только понимаешь, но и подозреваешь камфору лишней ноткой, пожалуйста, сбрось карандаш со стола, включи неслышно газ), мой муж увидел эту рыжую седую ведьму, и весь стал как немой мрамор, и забормотал про какое-то зеленое круглое яблоко, и я сразу поняла: дело дрянь, и ушла плакать на кухню, и закрыла за собой дверь, в которую скребся С. и что-то пищал.
– Я видел девочку! Что она должна тебе передать? Что мне сказать ей, чтобы она тебе передала? Тьфу, запутался. Что спросить?
– Спроси у нее, зачем было меня убивать, если он меня даже не любит! – заорала я.
– Чего? – С. проскользнул в дверь. – Старушка, ты что такое несешь? Девочку, говорю, видел. На подоконнике сидит, смотрит. Вышла, потому что знает, что я ее вижу. Так почти не выходит. Не страшная, не страшно. Не боюсь, в смысле. Я спросил: тебе есть что сказать? Помотала головой. Значит, надо, чтобы я ей что-то сказал. Ты чего ревешь?
– Я боюсь ехать туда, – прорыдала я и бросилась С. на шею. – Это мне страшно! Мне кажется, что я не вернусь, а если и вернусь – все будет другим, все будет по-другому. Я не хочу по-другому!
– Тихо, тихо, чего ты, – забормотал С., смущенными длинными пальцами теребя мне затылок. – Бедная, мучают тебя они все, так тебя жалко. Но я ж вообще не соображаю в этом ничего, как же тебе помочь, я умею только петь и обниматься. Черт, я бы с тобой не только пообнимался. Но слушай, она – ну, вот она – может заметить, что мы тут вдвоем в комнате. Вдруг подумает не то.
– Ты меня тоже мучаешь! – провыла я. – Зачем ты ее притащил?
Выбежав в гостиную, С. обнаружил свою рыжую ведьму рисующей в воздухе неоновые яблоки перед плавающей в пространстве рыбьей, чешуйчатой, гильотинированной глупой головой моего мужа. Был человек, стал рыба. С. мгновенно помрачнел, сказал, что девочка-призрак сегодня не настроена разговаривать и он лучше зайдет побеседовать с ней в какой-нибудь другой день, а теперь им пора, они спешат в кино, там премьера (какое кино? после того как нас отключили, у нас было возможно только изпамятное кино – это когда договаривается собраться как минимум дюжина фанатов какого-нибудь фильма, знающая его наизусть, и тогда имеют право приходить и те, кто его не смотрел и хотел бы посмотреть; но всегда получается не очень точно – хотя в этом, наверное, особенная прелесть) – и утащил трепещущую рыжуху в чужую ночь.
А. потом несколько раз повторял мне, что девушка, несмотря на обаятельность и какую-то фатальную, смертельную красоту, не нейрозомби – обычная девушка, умершая от эпидемии гриппа несколько лет назад. Разве что скопировалась она потому, что получила странное предупреждение, что умрет во время ближайшей эпидемии – то есть мистический момент, немножко Эдгар Аллан По. Предупреждение она получила через ритмично захлопывающиеся цветочки кактуса. Еще она пианистка – поэтому она очаровалась С. в ответ, и у него есть какой-то шанс на взаимность, они уже вместе музицировали, играли Филиппа Гласса и Фредерика Шопена, а больше ничего общего они сыграть на могут, разница поколений.
– Мы же все знаем про этот кактус, – шепотом сказала я. – Что будет, если она наткнется на него дома у Лины? Она же его на подоконнике держит! Кактус, напророчивший ей смерть!
– Не наткнется, – ответил А. – Она как будто не хочет его замечать.
– Ты сказал ей, что С. – нейрозомби? – еще более тихим и ненавидимым мной шепотом спросила я.
– Нет, конечно, – ответил А. – Захочет – сама узнает. Но она не хочет ничего знать.
Может, и хорошо, что не хочет, подумала я. Меньше шансов, что она переключится на мужа. Хищница! Двенадцать чертовых котов оказались двенадцатью клубками сияющей тончайшей пряжи, влекущей к нейрогнезду бабки-прародительницы буквально всех и каждого. В моем идеальном, лучшем мире нужно будет обязательно поставить памятник двенадцати котикам – новой разновидности интернета в реальности отключенного интернета и объединенного контекста.
В результате на следующий день С. явился без рыжей разлучницы (муж поначалу поприветствовал его чуть ли не с распростертыми объятьями, но тут же, увидев, что С. один, поскучнел и потерял к нему интерес), провел полчаса в спальне, ожидая визита девочки. В итоге девочка вышла из шкафа, как белая лебедь, ровно на одну минуту, села на кровать рядом с С. и отчетливо сказала:
– У меня никого нет.
– Так сказал бы ей, что я у нее есть! – развела я руками.
– Нет, – сказал С. – Тебя у нее нет. Она именно это и хотела сказать. Что никого у нее нет.
Ну что ж, ничто не поймет вещь так, как другая вещь.
Перед поездкой на мамину родину (или твою? как мне лучше называть это место?) я еще раз увиделась с Линой и Линой, чтобы получить от них последние инструкции.
– Там по статистике скопировано не очень много людей, – предупредила Лина. – Копирование было дорогим, поэтому считалось привилегией. В столице, скажем, должно проживать не больше тысячи дубликатов, но я подозреваю, что почти все не живут там: у кого дом на Кипре, у кого дача в апстейте. Поэтому предупреждаю: контекст шаткий. Еще оттуда многие эмигрировали при жизни – поэтому это еще и контекст «эмигрантская память». Там будет такой тихий рай, наверное. Ну, разберешься.