– Если я не смогу ничего выяснить, я просто отменю диктатуру, – сказала я. – Все, что может сделать несчастная женщина, которую зарезал собственный муж, – это отменить диктатуру в ситуации, если у нее не вышло погуглить желаемое.
Табло над моей головой засверкало электрическими искрами, похожими на мелкую россыпь неоновых бабочек. По нему быстро-быстро начали проноситься то ли трещины, то ли города: Мадрид, Париж, Аликанте, Будапешт, Астана, Сан-Паулу, Одесса-головна, Одесса-мала, Раздельное, Белгород-Днестровский, станция Дружная, узкое место, узкое место, узкое место. Я схватилась за голову и ощутила, что узкое место – это здесь.
Может быть, это мама пыталась мне ответить?
Может быть, попытки наших вечно безутешных близких достучаться до нас сюда воспринимаются нами здесь точно так же, как наши попытки – там, у них: через стук, белый шум, стрекот взволнованного табло? Может быть, живые и их горячечные намерения с нами коммуницировать – это цифровые призраки мира мертвых, электрическая рябь на шестимильной воде?
Табло щелкнуло и показало:
«Рейс в М., подсадка через 15 минут».
Иногда все, чем ты можешь проявиться там, где ты заперт во тьме, это опечатка.
Это как пошевелить кончиком мизинца или дернуть уголком глаза: точка, тире, я здесь, пишу тебе из биообломков кораблекрушения, где я лежу в поле горько-соленых жидких одуванчиков и могу двинуть только лепесточком одного из них. При рождении нам выдают гораздо более бойкий биоалфавит, чем после смерти. Но все же выдают и после – как последний комплект переправочной одежды на букву А.
Но мы все в каком-то смысле буква, подумала я. Поэтому и ты смогла проявиться только через букву. Д is for да.
После смерти я никогда не летала на самолетах, но при жизни страдала легкой ненавязчивой авиафобией – поэтому самолет потряхивало; турбулентность над Атлантикой, вихри враждебные. Салон был полупустой, но на самом деле пустой. Я сразу поняла, что я – единственный пассажир, все остальные были контекст.
– Выпустите меня в туалет, – без особого пиетета обратилась я к толстой женщине, сидящей рядом со мной. Она хмуро кивнула, расстегнула ремень, укоризненно встала в проходе, глядя сквозь меня в розовеющий иллюминатор. Когда я вернулась, ее уже не было нигде и никогда – контекст не держался, не схватывался: просто мерцающая нарезка случайных воспоминаний. Я села в первый попавшийся свободный ряд.
Ко мне подошла улыбчивая, сияющая стюардесса.
– Давайте я вас в бизнес-класс пересажу. Шампанского выпьем. Обед классный – коктейль из креветок с авокадо, грейпфрут на фарфоровой тарелочке. А то там сейчас какое-то хамье летит – точнее, всегда летало, поэтому и теперь.
Я просияла. Стюардесса была живым человеком!
То есть нет. Стюардесса была дубликатом. Но в мою речь неминуемо просачивались живые люди, и я встречала их с восторгом и благоговением – живой человек был редкий желанный гость как в моем одиноком самолете, так и в моей одинокой речи, направленной в полупустое, как самолет, прошлое.
– А как вы тут оказались? – спросила я.
– Да мы просто летаем, я и ребята, – сказала она. – В аэропорту нас около сорока нормальных дубликатов сейчас – пилоты, стюардессы, плюс несколько зомби образовались: румынская девочка из Старбакса, одноногий уборщик. Это счастье, если кто-то вдруг куда-то летит – мы сразу же вызываемся. Первое время мы почему-то радовались, что можно не работать, не летать – читать, сериалы наконец-то смотреть, которые давно собирались посмотреть, с друзьями болтать. Но быстро поняли, что это ужас, когда работы нет. А после того как отключили, каждый полет с пассажиром – это чудо, правда!
– А часто летают? – спросила я.
– Не очень, – помотала она головой. – Никому особо не интересны путешествия в воспоминания других людей о каких-то других городах. Мы иногда просто так летали туда-сюда, интересно же. Мы это называем «играть в лангольеров» – можно сажать самолет на пустые заброшенные аэродромы, в кукурузное поле, в реку Гудзон. И не погибать, потому что в памяти только жизнь.
– Вот как хорошо, когда при жизни работа была интересная. А я в офис ходила.
– Зато вы теперь нам помогаете! – улыбнулась стюардесса. – Одно дело – пустые мысленные самолеты туда-сюда гонять, а тут – миссия!
– В смысле – миссия? – испугалась я.
– Ну, миссия же – помогать другим куда-то добраться. Мы как паромщики памяти – память летит в чужую память.
– Пришла память к врачу, а врач – тоже бабка, точнее, память, – с готовностью отозвалась я. – Я лечу на мамину родину. Мама оттуда эмигрировала, когда я еще не родилась.
– Скучаете по маме, – умилилась стюардесса. – Да, хорошее дело. Посмотрите, как там все. Я тоже обрадовалась, когда увидела ваш билет в системе – надо же, такая возможность посмотреть эту страну! Всегда хотела туда полететь, но боялась страшно.
– Да ничего страшного, нормальная развитая страна, – сказала я. – Только язык другой. Погуляете, посмотрите.
– Обычно после больших перелетов нам разрешают переночевать, – обрадовалась стюардесса. – Нам лететь четыре с половиной часа, это много. Так что точно останемся. Обратно тоже полетим вместе! Когда у вас там обратный билет? Обязательно только свяжитесь с нами через аэропорт.
Стюардесса отвела в меня в кабину пилота и познакомила со всеми.
– Мы когда видим, как в аэропорт приходит кто-то настоящий, сразу радуемся, как дети! Такое событие! – Усатый пилот обнял меня крепко-крепко, и я тут же вспомнила невыносимый сугроб вчерашней ночи.
– Не бойтесь, мы очень мягенько вас посадим, – уверил меня штурман.
– Я и не боюсь, – сказала я.
Но штурман знал, что я боюсь. И я знала, что он знает, что я боюсь. Что-то менялось, что-то неумолимо изменялось навсегда в воздухе, которым мы все были.
Самолет действительно сел мягенько, как в снег. В аэропорту было необычайно чисто – словно в хрустальной поликлинике из детского сна. Мраморные лестницы, сверкающие белые вазочки на подоконниках, и первый мрачный привет нехорошего чужого воспоминания – на пропускном пункте стояла на треноге большая черная винтажная видеокамера и снимала всех и каждого.
– Интересно, на пленке будет ровно тот же человеческий суп, который протекал мимо? – спросила я стюардессу, тоже проходившую контроль.
– Хороший вопрос! – восхитилась она. – Думаю, пленки нет. Просто почему-то все запомнили эту стремную треногу. Я тоже что-то такое читала про эту страну – за всеми следят, каждого фотографируют, интернет обособленный.
Я сунула паспорт в окошко. Его пролистала бледная, будто вылепленная из сугроба дама с волосяной круглой короной на голове и безразличным лицом, которое все время расплывалось, из одного безразличного лица переходя и перетекая в другое, такое же безразличное и поэтому неразличимое.
– Визы где? – недовольно спросила она. – Женщина, как вы вообще отсюда улетели туда, у вас же визы нет.
– Я там тоже гражданка. У меня гражданство.
– Чье у вас гражданство? – спросила она таким усталым голосом, как будто я стою здесь уже целую вечность. Вероятно, для нее и правда прошла вечность – у нее не было ничего, кроме вечности.
– Два гражданства, – замялась я. – Но визу я не делала, чтобы сюда прилететь. Поэтому вот по этому паспорту. У меня мама отсюда, и она мне сделала паспорт тут, на всякий случай.
– На какой случай, женщина? – совсем устало и брезгливо спросила дама. – Вы какой случай имеете в виду? О чем вы вообще?
– Ну, вот этот, – смутилась я.
В соседней кабинке мою стюардессу довольно громко и активно заставляли показать страховку, которой у нее не было.
– Какую страховку! – возмущалась стюардесса. – Нахера страховка? Мы же мертвые!
– Что «этот»? – вздохнула дама. – Куда вы там смотрите? Язык забыли, да? Еще бы, всю жизнь прожить неизвестно где. Мать родную забудешь.
– Простите, – сказала я. – Цель визита: посмотреть на городок, где родилась и выросла мама. Не была там целую вечность.
– Вечность, – удовлетворенно и гадко кивнула дама. – Вот вам ваша вечность.
И, мерзко щелкнув какими-то чугунными щипцами, влепила в мой паспорт синий венозный штамп.
Выходя из транзитной зоны, я спросила стюардессу:
– Думаете, это тоже аэропортные нейрозомби?
– Не, – ответила она. – Контекст. Просто травматичный. Травмозомби. Сознания у них нет, личности тоже, да и прототипа нет, наверное. Но они очень, как это сказать, консистентны!
Я восхищенно посмотрела на стюардессу. Она расхохоталась.
– Я часто летаю, ха-ха-ха! Еще и не такое видела. А тут – ну, бюрократия. Все отсюда уехали и запомнили, что в стране жуткая бюрократия. Ну и вот.
В здании аэропорта повсюду ходили, сидели, стояли и катали туда-сюда нарядные чемоданы красивые девушки и женщины. Красивых женщин и девушек было так много, что я тут же вспомнила нашествие мраморных лесных клопов в крошечной избушке, которую мы сняли одним трагическим летом у излучины блюзовой реки. Все было засижено красивыми девушками и женщинами, просто места живого не было. Мы со стюардессой, двумя пилотами и штурманом еле-еле пробирались через это насекомое скопление красоты.
– Сраный сексизм, – грустно сказал штурман. – Или это не сексизм, а скорее экзотизация?
– Зато какие красивые! – едко процедил один из пилотов.
Мы вместе сели в шаттл до города. За окнами проносились невероятно роскошные пасторальные луга, леса и пастбища с овечками, переходящие в лазоревые озера, которые отражались в небе глубокими мерцающими зеркальными провалами. Календарные обстоятельства раннего февраля не мешали пастбищам зеленеть, овечкам – буколически бродить по серебряным озерным ободкам, а птичкам – вензелевато мурмурировать в небе сложными руническими узорами. Видимо, эти открыточные виды затмили здравый смысл – воспоминания оказались сильнее правды. В целом я с этим согласна: воспоминания настолько сильнее правды, что нет никакой иной правды. (Если ты с этим тоже согласна: пожалуйста, оставь здесь что-нибудь. Просто положи какую-нибудь вещь, которую тебе легче всего здесь оставить. Мы позаботимся об этой вещи, я обещаю тебе.