Я обняла грязную корову и почувствовала, как по мне что-то течет: то ли та самая жижа, то ли мои и коровьи слезы.
Телохранители мигом схватили меня под руки и отвели в сторону.
– Нормально? – спросил один. Над ним медленно стекала сама с себя холодная потолочная сосулька, в которую были вплавлены какие-то жучки и угольная пыль.
– Все хорошо, – сказала я. – Первые минуты всегда трудно. И у меня иногда легкая амнезия. Например, я не помню, ну, например, вот когда я звонил. Когда я связывался с вами последний раз – я что?
– Как связывался? – удивился телохранитель. – Вы ни с кем не связываетесь, связь же односторонняя. Вас вызывают только тогда, когда нужно ваше физическое присутствие. А вы никакого доступа не имеете.
Портал односторонний! И у меня есть ровно столько времени, сколько я выдержу в этом теле.
Пока мы с коровой обнимались и плакали, внутри меня тоже что-то тихонечко плакало. Мир дышал мной туда-сюда, вдыхал меня и выдыхал теплыми шерстяными грязными боками, всюду лилось, клокотало, пахло людьми и сигаретными пачками; и диктатор думал: какое счастье жить, какое счастье быть таким хрупким и уязвимым.
И я вышел, и я что-то сказал, но это были белые квадраты, и в ответ тоже были белые квадраты, и это было больно. И они ответили, и я плакал, и они сказали, и я тоже плакал. Я обнимал корову, и из моего рта шли знаки, и я плакал. И они сказали, что надо подписать вот тут, чтобы уволить того, кто обидел корову, и я подписал, и было больно, и рукой водила подпись, и тьма водила головой. И я вышел и сказал: а теперь мне надо срочно связаться с президентом той страны, что боль и больно и ой. Они спросили почему. Я объяснил, что срочно и государственная тайна, и это было больно, и все объяснения говорили мной, как вода говорит рекой и океаном, и все внутри меня перемешивалось слоями и толкало, и было больно. И я позвонил президенту той страны, что больно и совсем невозможно. И президент спросил, что такое. И я ответил: у вас в столице в тюрьме находится гражданин боль больно здесь совсем больно невозможно, и он убил, я знаю, гражданку нашей страны боль тут совсем невозможно опять, бывает ли невозможнее, и мне необходимо с ним встретиться, потому что всюду боль, в руке боль, в ноге боль, в еще одной руке боль, в еще одной ноге боль, все разлажено, всем шевелит боль, мне на грудь кладут камни и еще больше камней. И президент страны боль сказал: мы с вами не сотрудничаем в области выдачи международных преступников, договора об экстрадиции не было, и вообще вы нарушаете мировые соглашения, доставляя клонам боль страдания боль боль невыносимую боль. И я ответил: у нас хранится, если вы помните, дубликат боль боль боль того самого боль ужас, который до сих пор хранит мегатонны ваших государственных тайн, и я обещаю передать вам этот дубликат, если вы разрешите мне встретиться с гражданином боль очень больно, пожалуйста, хватит, и поговорить с ним, выяснить один вопрос, потому что та наша гражданка, которую он убил, связана с нашей национальной безопасностью и хранитель важной государственной тайны, мы тоже хотим расследовать этот случай, мы его и расследуем, мне нужно поговорить с ним, я сейчас подпишу договор о выдаче вам дубликата боль, пожалуйста, хватит, всем же нам это выгодно, соглашайтесь сейчас, это дело срочное, я больше предлагать не буду никогда. И президент страны господи как же больно зачем хватит сказал: хорошо, если это так срочно, приезжайте, когда вы планируете свой визит. И я сказал: сейчас, прямо сейчас, это срочно, это вопрос государственной безопасности, я уже вылетаю. И он ответил: это невозможно. А я сказал: именно, это невозможно, и я скоро буду. И я плакал, и я плакал, и я плакал внутри.
Я заперла дверь ванной и посмотрела в зеркало. Мое отражение не казалось мне удивительным (впрочем, я и не ожидала от себя научно-фантастических откровений о том, как это неожиданно – очутиться в мужском теле), потому что клон привык видеть себя в зеркале, и этот внешний вид неумолимо обозначал «я», чем бы я ни была в этом теле. У меня немножко дрожали руки.
Вот оно что, вот они – мелкие тихие шаги Русалочки по отчаянно кричащим воробьиным черепам. Выдерживать это было сложновато, но пока что терпимо. Выдержала собаку, полторы недели стоически ночующую в дождевом октябрьском лесу, – выдержу и боль. Как ни странно, я почти физически ощущала, как страдает и мечется запертое в угол беспомощное сознание клона, отрезанное мной, как бензопилой, от собственного тела. Это плененное сознание продолжало воспринимать все происходящее и чувствовать тело – но роль при этом у него была совершенно пассивная: тоже односторонняя связь. Ты можешь наблюдать, но не можешь вмешиваться. И почему-то вынужден все это рефлексировать от первого лица через бесконечную душевную боль.
Я попила воды из-под крана и вышла из ванной.
– Через два часа самолет, – сообщил мне замминистра безопасности, с которым я до этого разговаривала. – Вы за день справитесь? Сколько запасных вам давать?
Я слишком хорошо понимала, что у меня есть ровно столько времени, сколько я продержусь в этом конкретном теле. Как только я перестану справляться и меня решат по-быстрому перебросить в следующее – я тут же очнусь в интернете для мертвых, и надо мной будет нависать диктатор с карающим мечом. Нет уж, я продержусь максимум, извините.
– Давайте десяток, – соврала я. – Гулять так гулять. Может, еще немножко потусуемся там, на крышу Всемирной биржи поднимемся шампанского выпить.
Вероятно, мне просто хотелось разнообразить существование этих несчастных людей, всю жизнь проведших в закрытом учреждении и выходивших в свет лишь для того, чтобы послужить на пару часов страдающим футляром для цифровой копии человека, чьей биологической копией они являются.
– Все вместе поднимемся, – уточнила я. – Вдесятером! Поехали.
И мы вышли и сели в большую черную машину, и я смотрел в окно, и из меня громко думало: почему совсем не так чисто, как казалось вначале, всюду слякоть, и было больно думать про слякоть не моими мыслями, и мной про слякоть думала боль, и я кричал, и я плакал, но меня никто не слышал, и я сказал: эй, эй, это я, я тут, не надо меня хоронить, но меня никто не услышал, и я смотрел в окно, а потом мы сели в самолет, и я тогда смотрел из окна самолета, и это было бы даже интересно, если бы я смотрел сам, но мной смотрела боль, мной смотрело чужое все, и я был чужой, и моя рука и мое ухо звонили по телефону, и мной все мое тело ело еду, и пило вино мной все, кроме меня, и я тихо говорил: эй, больно, эй, больно, но потом вино сказало мне «спать», и я его услышал, и заснул, и мне снилось что-то из детства, мы вшестером жили в одной комнате, и когда у нас был день рождения, каждому подарили свою машину, и у меня тоже была своя машина, мы хотели подписать каждую машину своим именем, но у нас не было своего имени, и тогда я отломал от своей машины колесо, чтобы она отличалась от других, а наутро мы поняли, что мы все отломали от своей машины каждый одно колесо, и ничего никуда не ехало, а теперь вот мы все куда-то летим, интересно, те ли это, с кем я жил в одной комнате, надо спросить, в какой день у них день рождения, может быть, в тот же, когда у меня. Или, может быть, они помнят машину.
Со мной летели пять телохранителей, замминистра замминистра иностранных дел, глава Комитета безопасности и десять запасных вариантов.
И еще тот, одиннадцатый, которого я изо всех сил пыталась усыпить и только сейчас получилось при помощи трех бокалов шардоне.
Я подсела к одному из запасных вариантов. Он устало поднял глаза.
– Ну как? – спросила я.
Он молча отвернулся и начал смотреть в окно.
– Устал? – спросила я.
Он ничего не ответил. За окном по облакам бежал быстрый серебряный шар в форме зайца.
– Ничего, – сказала я. – Приедем, погуляешь там. В кафе сходим. На крышу поднимемся, там ресторан есть – ты никогда не был в таких. Шампанского выпьем. Хочешь – на концерт сходим все вместе.
Запасной закатил глаза и выразительно вздохнул. Потом покачал головой и снова уставился в окно.
Возможно, это была немая, безголосая версия.
– Нам прислали адрес тюрьмы. – Ко мне подсел замминистра замминистра, невыразительный носатый мужчина в сером и черном. – Но могут шаттлом сразу отвезти туда. Поедем, да?
– Конечно, почему нет, – сказала я. – Чем быстрее, тем лучше.
Перед посадкой ко мне подошел телохранитель. Несмотря на то что все пять телохранителей были разными людьми, со своими уникальными, как снежинки, лицами, биографиями и характерами, я усиленно старалась воспринимать их всех как фон и контекст – любая концентрация на живых людях как на объектах вызывала у меня боль, которая передавалась тому, кого я заперла в этом теле (кого заперли в этом теле мной, поправила себя я или то, что было мной) и резонировала обратно в виде еще более интенсивной, бреющей, как низкий полет, боли наивысшей чистоты, чище коровы, чище всего.
– Давайте перебросим вас сейчас, – сказал он. – Полет длился четыре часа. У вас максимум четыре с половиной. Уже пора.
– Слушай, – сказала я с нарочитой беспечностью. – Я в полном порядке. Давай попробуем продлить. Я, знаешь, как ныряльщик – учусь задерживать дыхание.
– Но вы нормально? Он орать еще не начал?
– Не начал, – сказала я. – Просто все комментирует очень громко.
– А, так это они завсегда так, – засмеялся охранник, – чтобы убедить себя, что это они сами. Защитная реакция.
– И говорит, что больно, – уточнила я.
– Обычное дело, – закивал охранник. – Больно им! А так тихие сидят, как зайцы.
И я подумал: как это просто, удивительно просто все оказалось. Во мне все думало: пока что все так просто, и было больно, но от того, что мне было больно, во мне становилось непросто мысли о том, что это просто, и было уже непросто и больно. Мы приземлились и ехали в большой длинной черной машине без водителя. Мы ехали в тюрьму, и все знали, что это тюрьма. Нас встретили хорошо, и в тюрьме встретили хорошо, и вначале накормили и напоили, и я ел и пил, и было больно, и я хотел потошнить, но нечем было тошнить, и я сказал себе заткнись, держи это внутри, замолчи, сука, и стало очень больно вдруг, но одновременно и легко, и я решил, что не буду тошнить, а съем еще немножечко. Нам показали, как устроена тюрьма, она устроена больно. Рассказали про систему тюрем в стране больно очень в целом, и это тоже было больно, но интересно. Я сказал: у нас немного по-другому все, но у нас тоже смертная казнь до сих пор, а вот пожизненного нет, потому что это негуманно, и есть тюрьмы для смертной казни, а есть обычные. Мне отве