– Подростки не знают своего места в жизни, не знают, где они ко двору, – объясняла она мне. – Особенно эти дети, у которых нет собственной семьи, которых отвергли, или бросили, или выгнали. Иногда они ведут себя так, словно они плохие, но на самом деле они не плохие. Они просто примеряют на себя эту роль.
Однажды Мэри позвонил сотрудник Службы Защиты Детей.
– У нас есть ребенок, и мы надеемся, что вы сможете ее взять, – сказал он. – Просто нам надо две недели, чтобы подобрать постоянный вариант.
– Где она сейчас? – спросила Мэри.
– Тут, в кабинете. Ее забаррикадировали внутри.
– Забаррикадировали? Почему?
– Потому что она всех покусала.
Девочке было три года, и звали ее Эли. Она была жертвой ужасного насилия. Семья ее развалилась из-за домашней агрессии, и Эли с матерью несколько месяцев жили на улице. В приютах они не задерживались – из-за агрессивного поведения Эли их всегда выгоняли. Она кусалась, дралась и царапалась, а однажды гоняла учителя по классу, рыча, как зверь.
У нее также имелось нарушение, заставлявшее ее есть все, что попадало в руки, – гвозди, ручки, фломастеры, даже мусор. Известно было, что она хватает взрослых за неприличные места. Ей было почти четыре, но она не говорила – ни единого слова. Социальные работники сравнивали ее с ребенком, выросшим в лесу. Страницы ее пухлого дела пестрели словом «дикая».
– Мэри, должен вам сказать, – предупредил сотрудник службы, – Эли – один из худших случаев, какие мне доводилось видеть.
Для Мэри было неподходящее время брать в дом еще одного ребенка. Она недавно упала и сломала лодыжку. Она была по горло занята Мерайей, которой сравнялось семь и которой недавно поставили диагноз СДВГ[4] вдобавок к уже имевшимся органолептическим нарушениям. Любой чувственный раздражитель – яркий свет, громкий шум, непривычный шов на носке – мог выбить Мерайю из колеи. Она начинала носиться по дому или, наоборот, застывала. Добавить к этому трудного ребенка вроде Эли едва ли было бы честно по отношении к Мерайе, к мужу Мэри и даже к самой Мэри. У нее имелись все на свете основания сказать «нет».
Вместо этого она сказала «да».
Мэри рассказала, как впервые увидела Эли. Она стояла на переднем крыльце вместе с Мерайей и смотрела, как к дому подъезжает синий джип «чероки». Одна из задних дверей распахнулась, и оттуда вышел социальный работник с ребенком на руках. У девочки были буйные светлые кудри. На малышке были стертые кроссовки, явно слишком маленькие для нее, слишком просторная грязная белая футболка и рваные шорты. Ребенок вроде бы спал, но, скорее всего, ее накачали снотворным.
Соцработник донес Эли до крыльца и положил в плетеное кресло. Мэри спросила, есть ли у девочки другая одежда.
– Нет, это всё, – ответил соцработник.
Эли медленно открыла глаза. Лицо ее ничего не выражало.
– Она выглядит как жертва войны, – прошептала Мерайя.
Мэри смотрела, как уезжают соцработники. Теперь Эли была ее проблемой. Она собрала свое мужество в кулак и шагнула к ребенку. Эли смотрела на нее снизу вверх тусклыми, пустыми глазами.
– Привет, Эли, – сказала Мэри. – Это моя дочка, Мерайя.
Мерайя помахала ладошкой. Эли не отреагировала.
– И я… – начала Мэри.
Не успела она закончить – не успела даже назвать свое имя – как Эли сделала нечто странное. Она подняла правую руку, оттопырила указательный палец, приставила себе к виску, а затем указала прямо на Мэри.
И сказала: «Мама».
Прежняя жизнь никак не подготовила Мэри к Эли, к тому, какой дикой, злобной, разрушительной, непредсказуемой и молчаливой – всегда жутко молчаливой – та оказалась.
Когда Мэри впервые вывезла Эли на прогулку, та схватила металлическую пряжку ремня безопасности и врезала ей Мерайе по лицу. Спустя несколько дней она ударила Мерайю телефонной трубкой. Вид Мерайи с синяком под глазом и распухшим носом доводил Мэри до слез. Однажды Мэри застала Эли выковыривающей грязь из подошвы кроссовок и поедающей ее. За столом Эли хватала еду и запихивала руками в рот. Когда Мэри приводила Эли в детский сад, она слышала, как дети говорят: «О нет, Эли идет». Это разбивало ей сердце.
– Когда за ней приедет ее мама? – спрашивала Мерайя. – Пожалуйста, мама, отошли ее домой. Она злая.
Вернуть Эли в Детскую Службу было бы проще всего, наверное, это даже было бы мудро. Однако Мэри решила оставить Эли у себя дольше положенных двух недель. Вскоре социальные работники начали давить на Мэри, чтобы та удочерила Эли. Никак не удавалось найти семью, готовую ее взять. Но как же Мерайя? Могла ли Мэри помочь Эли, не навредив собственной дочери? Это казалось невозможным. Мэри неделями мучилась, не в силах решить.
Наконец соцработник сказал Мэри, что пора определяться.
– Нам срочно надо найти для Эли дом.
– Мне нужно еще время, – ответила Мэри.
– У нас нет больше времени. Нам надо пристроить ее сейчас.
– Ладно, делайте, что должны, – сказала Мэри, сдерживая слезы. – Присылайте другую семью.
На следующий день к Мэри приехала пара лет сорока, чтобы провести день с Эли. Мэри знала, что дать этой семье шанс удочерить Эли означает для нее потерять этот шанс для себя. С той самой минуты, когда Эли назвала ее мамой, Мэри чувствовала, как ее тянет к этому ребенку. Более того, она чувствовала себя ответственность за благополучие девочки. Но ей надо было думать о Мерайе.
Мэри посмотрела, как пара посадила Эли в машину и уехала. Тогда она ушла к себе в спальню, задернула занавески, легла на кровать и разрыдалась.
Спустя несколько часов Мэри услышала, как подъехала машина. Она с крыльца смотрела, как женщина вышла из машины с Эли на руках. Эли билась и размахивала руками и ногами и пыталась вырваться у женщины из рук. Мэри поняла, что происходит: Эли стремилась вернуться к ней.
Мэри спустилась с крыльца, и Эли бросилась к ней в объятия. В этот миг у Мэри в голове оформилась четкая и мощная мысль: «Это мой ребенок».
– Мы очень славно провели время, – сказала женщина. – Мы пошли в бассейн и все поплавали. Эли веселилась.
Но Мэри практически не слушала. Она знала, что делать. Эли крепко обхватила ее за ноги. Но это знание не сделало решение легче.
– Мам, почему мы хотим оставить Эли у себя? – спросила Мерайя. – Ты, папа и я – прекрасный треугольник.
– Да, – ответила Мэри, – но из нас может получиться отличный ромб.
Мэри никогда еще не была так уверена – и в то же время настолько не уверена – в принятом решении. Вот тогда-то она и позвонила мне.
– Та Сторона не может советовать тебе насчет Эли, – сказала я Мэри в ходе сеанса, – потому что это решение – часть проверки твоей души. И принимать его тебе. Суть в том, чтобы ты открыла свой истинный путь и цель в жизни. Тебе решать, что будет дальше.
Я знала, не это Мэри хотела услышать. Она надеялась на конкретное указание.
В ходе считывания и прежде, чем Мэри рассказала об этом, Та Сторона показала мне, что есть и другая семья, готовая взять Эли.
– У них нет собственных детей, и они могут взять ее, – сказала я Мэри. – Связь уже есть. Я вижу, что ты дала этой семье шанс. Ты решила отпустить Эли, и это было больно, потому что это лишь одна возможность из целого их веера. Эли могло бы занести куда-то еще. Для Эли много дверей, и не все из них добрые.
Для Мэри ответов не было, но Та Сторона старалась ее утешить, откликаясь на ее душевную боль.
– Тебе надо понять, что, независимо от дальнейшего развития событий, ты уже дала Эли очень много, – сказала я. – Ты уже оказала огромное влияние на ее жизнь.
– Но как же Мерайя? – спросила Мэри.
Я изо всех сил прислушалась, и из меня посыпались слова.
– Идя вперед, – заговорила я, – ты должна позволить любви вести тебя. Только один указатель ведет вперед, и это любовь. Принимая решения, руководствуйся любовью, а не страхом. Всегда руководствуйся любовью.
Сегодня, спустя почти десять лет после того сеанса, жизнь в пенсильванском доме Мэри суматошная как никогда.
Начиная с 2005 года она усыновила пятерых детей с особыми потребностями. Одна появилась на свет с врожденной наркоманией. Вторую усыновили, а потом отдали обратно. Третья пережила жестокое насилие. Все они годами мыкались в системе, их перекидывали из одной патронажной семьи в другую, пока они не встретили Мэри.
Когда Мэри говорит о них, то буквально лучится любовью и восхищением от того, как далеко они продвинулись. В момент появления у нее они были, по ее же словам, «худшими из худших».
– Не попади они сюда, скорее всего, оказались бы в больнице, или в тюрьме, или в психушке, а то и померли бы. По сравнению с ними у Эли вообще никаких проблем не было. Но я так их люблю. Учимся мы дома, у нас как бы собственная маленькая школа. Наша собственная маленькая утопия. Самая младшая рассердилась на что-то и крикнула: «Хочу уйти отсюда», – а я говорю: «Не надо отсюда уходить, ты же часть семьи. Это навсегда».
Мэри растит детей не в одиночку. С ней, разумеется, ее чудесный муж и Мерайя, которая выросла в красивую, чуткую, щедрую юную женщину, обожающую своих приемных сестер и помогающую их воспитывать.
А еще у Мэри есть совершенно исключительный помощник по дому. Это ее дочка Эли.
Тогда, в 2005 году, после сеанса Мэри решила удочерить Эли.
– Это было одно из самых трудных решений в моей жизни, но вместе с тем одно из лучших, – говорит она. – Эли превратилась в самое любящее существо. Ей с трудом дается артикуляция и другие вещи, но она усвоила то, чему мне было нужно ее научить, чтобы она чувствовала себя в жизни защищенной. Когда я получила ее, она не умела читать и даже говорить. Теперь она читает 130 слов в минуту и может выразить свои чувства. Сложит руки сердечком и говорит: «Мама, я тебя люблю». Обожает обниматься. Она одна из самых любящих людей, кого я когда-либо знала.
В одной из характеристик Эли социальный работник написал: «Сомневаюсь, что ей вообще можно помочь. Она слишком изломана». Но Мэри увидела то, что проглядели другие. «Я увидела в Эли легкость духа. Ее просто нужно было научить любить». Мэри с Эли прошли курс терапии, чтобы восстановить все важные связующие моменты, которых недоставало в жизни Эли.