Ни к чему тебе, Темкин, о Черкасском поминать, не доехал он до тебя и не доедет уже.
Пришлось отписать воеводе еще раз: теперь ты старший над двумя опричными полками, на Оку посланными, Черкасского не жди, сам управляйся! И ответь, Бога ради, князь, где татары?
Между тем в людях явилось уму не внятное шевеление.
Бельский будто бы от Оки отходит… куда идет? О чем проведал? Отчего прежде полк с места тронул, а уж потом с докладом слугу прислал? От двух воевод малых полков земских вообще нет докладу! И Мстиславский от Оки отходит, и Воротынский свой полк с берега увёл! Ежели высчитали они, куда Девлетка полчища направил, отчего царю своему не явят плодов ума своего? Будучи спрошены, отписываются: «Ждем татаровей с иной стороны, следует нам поспешать!» Не рано ли?
Всюду слабость управительская и бесчиние!
Семь полков ходят туда-сюда, и ни один из воевод полковых не может внятно ответить своему царю: куда зверь басурманский повернул? Близко ль он? Далеко ль? Может, о русской силе, на Оке вставшей, проведал и домой повернул? Может, в шаге он от Серпухова? Может, часа не минет, как орда его поднапрет к самым стенам?
…Пришла от Темкина новая бумага. Ох и увы! Сколь дивна старая была, а новая той не в пример дивнее!
«Два земских полка татарове отсекли, а мы за тебя, великий государь, в мужество облекшись, с Девлеткой перемогаемся. Головы свои за тебя, великий государь, готовы сложить! Второй час у лехких воевод травля идет с татарами и лучное стреляние», – писал князь.
Где?! Где?!!!
Ничего не понять!
«Петел горластый! Сладкоголосое чадо! Песнью зво́нок, да головка с орех!» – негодовал Иван Васильевич.
Благодаренье Богу, отправлена была с явною грамоткою к Темкину-Ростовскому еще и грамотка тайная, ко князю Хворостинину. Сей родом пониже, но яко стратиг по сию пору безупречен и в искусстве воинском всё проник. Жаль, не поставишь его выше Темкина: сей же час дюжина челобитий местнических против него придет!
От Хворостинина пришел доклад ясный, простой и страшный. Гибельным холодом веяло от строк его.
«…Крымский царь перелез Оку в семи верстах от Кром, у Доброго колодезя, там, где брод Быстрой. По Пахнутцевой дороге идет к Болхову, а оттуда идти ему х Колуге. Затем не инако, а мимо Колуги пройдя да Угру перелезши, – к Москве. К Серпухову такожде послан великий полк татарский, языки в расспросных речах сказывают, велено ему от Москвы серпуховскую силу отсечь. Изменою проведены крымские люди в местах, где дозору мало и воинской силы в сборе нет. Станичники доносят, видели во станах татарских неких дворян московской службы».
Слово «измена» намертво привязало к себе взгляд Ивана Васильевича.
Измена. Вот оно. То самое, чего ожидал он. С младых лет знакомое. Враг гибельный, всюду прячущийся, неистребимый и коварный, но столь уже привычный, что почти друг.
Должна была случиться измена, она и случилась. Как ее ни трави, как ни выжигай ее калёным железом, а всю не выжжешь и не вытравишь. И ежели произошла измена малая, ищи за нею измены большой. Что там Черкасский со всей его буйной роднёй! Не дотянутся. Что там какие-то безымянные дворяне у Девлет-Гирея в станах! Мелочишка людская. Истинная измена где-то рядом. Иначе быть не может! Здесь, под боком, среди бояр и воевод его, в шатрах людей родовитых.
Бельский?
Было в нем шатание, хотел утечь в Литву. Посидел в опале, прощен и вновь возвышен, но не таит ли сокровенных злых умыслов?
Темкин-Ростовский? Пёс злобный, верный и бестолковый. Но тако ли уж бестолковый, не изображает ли глупца с задором, упрятав поглубже злокозненный ум?
Мстиславский? Нет, нет… Этот непоколебим. Ему не верить, так и верить некому.
И тут на государя снизошел гнев.
«Как смеют они впадать в измену?! Сколь далеко простирается низость слуг?! Отчего не боятся они Божьего суда? Отчего смеют говорить мне, что я растлен умом?
Кто, кто истинно растлил свой ум?! Я ли, желая властвовать над вами, прияв державство от отца своего и по воле Божьей? Вы ли, не захотев быть под моей властью и вызвав опалы на головы свои? Вы ли, не пожелав повиноваться мне, слушаться меня, но возмечтав владеть мною и всю власть с меня сняв, государиться самим, по вашей полной воле? Вы ли, восстав на меня из вашего самовольства?! Словом был бы я государь, а делом – не владел бы ничем! Колико напастей приял я от вас с детских лет! Колико оскорблений, досады и укоризны! В чем я виновен пред Богом? Истинно не в том, что властвую над вами! О, семя зверолютое! Мните себя благочестивцами, а душу свою единородную отвергли! Чем замените ее в день Страшного суда? Даже если приобретете весь мир, смерть все равно похитит вас! Не мните, будто вы праведники, ибо что праведного – на человека возъярившись, против Бога пойти! Разве слепы вы? Разве не видите: носящие порфиру наделены властью, божественные корни имеющую!
Изменники царю суть изменники Господу, богоотступники!»
Когда Иван Васильевич очнулся, вестник валялся у его ног с окровавленным лицом. Грамотка разодрана в клочья.
Ничего! Ничего!
Гнев очистил и укрепил его ум.
Кто?
Да всё равно, кто. Всегда есть кто-нибудь, и всегда можно обойти его, переиграть. С младых ногтей учены!
Просто его не должно быть рядом. Никого из них не должно быть рядом!
Иван Васильевич велел позвать князя Федора Михайловича Трубецкого – воеводу, коему под руку отдал он опричный государев двор. Тот явился без промедления.
– Первое. Послать грамоту князю Ивану Бельскому: всей земщине сняться с мест и идти на Москву – защищать столицу от крымского царя. Второе. Послать грамоту князю Темкину: двум полкам опричнины сняться с мест и идти на Москву – защищать Опричный двор от крымского царя. Немедленно! Третье. Тебе: поднимай свой полк! Чрез Москву идем на Ростов. С великим поспешением!
Заметив удивление Трубецкого, царь добавил:
– На Ростове соберем силы… Еще силы.
Сухой жаркий ветер задувал с таковой силой, что всадники едва удерживались в седлах, а сколько шапок он покрал – счету нет! Птицы пали с небес и прятались, не имея сил противостоять буре. Тучи скакали по небу, будто конные полки, пыль поднявшие на степных дорогах.
– …Много о себе понимаешь, Дмитрей Иваныч! – с холодной яростию отвечал Хворостинину князь Тёмкин-Ростовский. – Задуровал! Как бы не аукнулось тебе перед царем!
Хворостинин, едва сдерживая гнев, еще раз попытался вразумить старшего надо всем опричным разрядом воеводу:
– Изо всего воинства два полка на Якиманке да на Болоте с басурманами прямое дело делают, насмерть бьются. Уже на Варламьевскую улицу татарин вступил! А мы стоим недвижимо. Как бы нам с тобою перед Богом промедление не аукнулось.
Со всего Замоскворечья, со всего Чертолья, с Новодевичьей обители кричали колокола. Гиб-нем! Гиб-нем! Гиб-нем! Вот уже задохлись гласы монастыря – повалил оттуда дым, яко вчера шел он от государева Потешного дворца, что в Коломенском, а сегодни – от дальних слобод московских.
Темкин-Ростовский не сдержался и заорал:
– Стой на месте, где тебе велено! Стой на месте! Там какие полки, т-твою? Земские!! А тут опричный двор царев! Ты его поставлен защищать! Его, м-мать, его, а не что-нибудь другое! Ни шагу из Занеглименья! Башкой ответишь!!
Там, у излучины Москвы-реки, вот уже второй час шла сеча. Конные сотни рубились с татарами, терпели дождь из стрел и сами поливали в ответ неприятеля, мешались с чужими ратниками в рукопашной, брались за топоры, за ножи, голыми руками душили врага и умирали, уступая ему шаг за шагом…
Старшие земские воеводы – князья Иван Мстиславский да Иван Бельский – самолично водили русских ратников в бой. Держались, сколько могли. Но сила солому ломит!
«Где это видано, чтобы Большой полк да Правая рука от басурман одне отбивались, а рядом бы два полка стояло и они б не ворохнулись – не дернулись своих у волка из пасти вытащить! Да хоть бы трикраты земские оне, а мы опричные, да ведь русские же! Одной веры! Как в глаза потом…»
– Христом Богом молю, дай мне хоть пять сотен! Я татар остановлю! Я отсюда вижу, како их остановить! Да снедь рачья! И Опричный двор целехонек останется, ежели сейчас ударим!
Тёмкин-Ростовский посмотрел на него бешено, яко зверь на мясо.
– Тронешь хоть десяток с места, и я велю в спину тебя из луков расстрелять, изменника!
Тогда пошел Хворостинин поднимать на Темкина иных младших воевод – князя Сицкого да опричного боярина Яковлева: авось, хоть они вразумят безглуздыша! Последний же час на исходе, когда дело еще исправить можно!
Не вышло. Сицкий заробел, потерялся. Всё на Москву глядел да считал уныло, сколь еще улиц пожрало пламя, татарами разожженное. Совсем ум растратил! А Яковлев упёрся: тут тебе не опала – с Опричного двора сойти, оборону его ослабить, – тут верная петля. А то и на кол!
Ветер, как на грех, всё крепчал. Порывы его разносили клочья пламени тут и там. Летали над домами багровые искры, кони шарахались от них, безумели, сбрасывали всадников.
Хворостинин взошел на стену Опричного двора, всмотрелся: како там бой идет, в Замоскворечье? А уж не видать ничего, всё в дымах.
Полк его стоял у калитки, обращенной в сторону Кремля, перед рвом, отделявшим Опричный двор от окрестных улиц. Мимо ратников носились туда и обратно люди: одни искали помочь рати, борющейся с татарами, другие бежали от огня. Средь рыскающего многолюдства Хворостинин разглядел телегу, едущую с нарочитой медленностью. Рядом с нею ехали на усталых лошадях двое детей боярских в тегиляях. У одного рука вспорота и рукав кровью напитался, у другого чело рассечено и плечо кровит.
Так вывозят из сечи раненых воевод – неспешно, с опаскою: не растрясти бы до смерти на дорожных ухабах…
Дмитрий Иванович направил к ним коня.
– Кто? – спросил он, вглядываясь в серое лицо человека, лежащего на телеге.
– Князь Иван Дмитрич Бельский. Восемь ран у него… – сказал тот, что с распоротой рукой.