– Да, ровно бой шел, – согласился Гневаш Заяц.
– До тебя не знал я себе ровни на Москве. Народ туто мелок. Обычное дело, с единого удара поединщиков сбивал, редко кого – с трех. Мы же мало тридцатью не обменялися, а оба стоим. Вот дело!
Обнял Тетерин гостя и расцеловал его троекратно, яко на светлый день Воскресенья Христова.
– Хочу тебя не токмо другом, но и братом назвать. Согласишься ле? Иль, может, встречу станешь говорить?
Гневаш Заяц помялся.
– За честь благодарствую. Но как же ты меня братом назовешь, когды я из земских, а ты из опричных? Я – кабалою похолоплен, хоть и не в пашенные мужики, а в воинники, но всё же в простом звании живу, а ты – служилый человек по отечеству, сын боярский?
– Да много ли в том лиха? Скажу тебе без утайки, сын боярский я таковой, что сам, бывало, за плугом ходил. По рождению мы, Тетерины, вязьмятины, а под Вязьмою что ни земля, то всё неудобь, хлеб худо родит, да мор прошел, да заморозки не в своё время ударили, да на службу что ни год поднимали нас… Словом, три двора крестьянских за мною оставалось, голь я стал, а не сын боярский. В голодный год, вон, жена в поле какие-то коренья з земли дёргала да на муку пестом толкла, иначе б померли. «Сладкие бубури», – бает. А что за бубури, ляд их ведает… Я на Москву к родне подался: пристройте хоть куда, сил нет! Простым приказным ярыгою пристроили, и то житьишко получшело. Имел бы пушную казну, так поклонился бы кому следует, сказал бы: «Бью челом двумя сороками соболей, возьми моё приказное звание, дай мне в сотниках на воинской службишке быть!» Но я ко прибыткам не зорок… да и ладно! Там что ни прибыток, то всё сором. Не пристало к моим рукам изрядно меховой рухляди… Оставался у меня от отца пес охотничий, скотина умная. Поклонюсь кому надо псом, авось сделают хоть… полусотником. На боях мне покойнее, чем с приказными душами кислятиной дышать. А из опричных я… Ну да. Так мы с тобой хорониться будем, потихонечку дружбу водить. Всему свой срок, глядишь, и опричнина пообмякнет. Ты-то како в кабалу попал?
– Мы из стрельцов, – понурившись, заговорил гость. – У нас просто вышло. Отец мой до зерни охотник. Играл, играл, продулся как-нито хитрецам кабацким, да столь много, что до креста разделся, а долгу и края не видно. Вот я за отцовы долги-то кабалу и надел.
– До последнего срока?
– Нет, могу еще выйти.
– А ежели скинешь, куды подашься? За господина своего заложишься?
– Ищу на службу по прибору поверстаться.
– Помогу тебе, приходи, не обеспамятуй. Смотри! Есть у меня добрые знакомцы, хочешь, в стрельцы тебя вернут, а хочешь, в казаки поверстают…
– Благодарствую!
Хотел было Гневаш Заяц поклониться за таковую доброту, но от сего Тетерин его удержал.
– К чему? Меж братьями поклонов нет….
Покуда бойцы мерялись силою, хозяйка, уставив стол яствами, исчезла в глубине дома. Словно и нет ее: один топоток, словечки, издаля долетающие, да дверные скрипы…
«Чинна: на людях зря себя не кажет, – отметил про себя Гневаш Заяц, – а стол нарядила красно́!»
Он перекрестился на образа в красном углу, отдал им поклон да и сел на лавку. Перед ним стоял разрезанный на части пирог с зайчатиной, сковородка с теплой чирлой-глазуньей, тарель немецкая с кусками соленой любовины, редечка с маслицем, огурчики соленые пупырчатые да карасики тельные. Во глиняной махотке стоял квас, испускавший ледяной дух погреба, рядом – ковш бражки да по ковшу трех разных медов.
– Хлеб-соль, гостюшка!
– Благодаренье Богу, – ответствовал Гневаш Заяц, пожирая глазами этакое обилие.
Два дня всего минуло после пожарного разорения, а уже, видишь ты, навезли в Москву харчей торговые люди…
– Огурчики ростовские, пряные, у жены тако хороши, ангел бы не погребовал, – хвастался Третьяк Тетерин. – А медки – ну прямо Божье раденье: вот, к тебе поближе, черемисский, простой, но духовитый, вон красный медок смородинный, а тут у меня под носом – белый, с мушкатом. Попробуй, яко в раю, на перине небесной, окажесся, обратно на землю не запросисся.
Они сотворили молитовку и попробовали того и сего. Хозяин нахваливал супругу, даром Господним ее называя:
– Истинное чудо моя жена! Нравом тиха, яко трава луговая, покладиста и к домовым делам прилежна. Еще… – Тетерин замялся, – еще… не ведаю, как сказать… хорошая. Да, хорошая она. Лад у нас с ней. Ты отчего ж бобылюешь? Или есть кто?
Гневаш Заяц поморщился:
– Теперя не ко времени. Как только кабалу сниму, так приищу себе… и хозяйствишко заведу… – Он окинул тетеринское жилище сожалительным взглядом щепки, несомой по реке мимо знатного посада. Вон, мол, у людей как, мне бы того ж, да пока не гож.
– За дом твой давай, Третьячище!
– А давай, друг мой и брат!
А потом у них пошло за то, чтоб кабала зайцевская живее с него снялась, а потом вспомнили, что по порядку и обычаю надо б за великого государя, и за великого государя тоже пошло хорошо.
– Марфа! – вскричал вдруг хозяин дома. – Подай-ка нам чарочки для нарочитых гостей с медком крепким, что с гвоздникою, да с коричкою, да с этим… с кишнецом? с кишнецом… каковой у тебя ко праздничным ко случаям заготовлен.
Из-за двери послышался легкий шум.
– Марфа! Вот еще что: обрядись во платье кобедничное, что я тебе на Рожество подарил.
– Ой… – пришло откуда-нито из нутра дома.
Хозяйка вышла к гостю в синей суконной понёве, шитой серебром «в ягодку», и белой шелковой верхнице с долгими рукавами, собранными в складки.
Волосы цвета молодой соломы укрывал мягкий повойник с травными узорами, туго примотанный к голове белым убрусом. Лишь одна шалая прядка выбивалась.
Цветом кожи Марфа Тетерина была точь-в-точь мякоть пшеничного хлеба: желтее молока, белее масла. Пахла вешней травой молодою. Высокая, мужу своему росточком едва ли не ровня, она передвигалась чуть сутулясь, но с таковой плавностию, яко ходят облаки по небу. Брови светлы, светлее листа осеннего. Щеки и шея усыпаны веснушками. Дородна, лунолика и сероока.
Скромность и душевный покой делали Марфу Тетерину нестерпимо притягательной.
Гневаш Заяц принял из ее рук серебряную чарочку и глотнул, не чуя вкуса. Вот кто лебедь белая! Не жена – диво и мечтанье, всем прочим супругам живой образец…
Едва взгляд отвел.
– А? Хороша?
– Кто? Что? – не понял Гневаш Заяц.
– Да коричная затея же! С этим… с кишнецом.
– А… Ну… да… С тонкостью соделано.
– Какова у меня жена! Эвона! Ко всему – еще и по медам да травам мастерица. Вот что я тебе скажу: ничего мне для друга не жалко! А поцалуй ее! Легонечко.
– Статочное ли дело… да можно ль… – растерялся гость.
– Коли я говорю, значит, можно! Токмо руками не приобнимай её ничуть. Разожжётеся!
Жена опустила очи долу и сказала, не глядя на супруга:
– Не токмо объятие напрасной пылкостию полнит…
Третьяк построжел:
– Ты как будто перечишь мне? Давай же! От удумала…
– Ванюша, смотники повсюду разнесут… Студно мне.
Третьяк сдвинул брови.
Вздохнув тяжко, Марфа Тетерина подошла ко Гневашу Зайцу, закрыла глаза, сложила губы куриной гузкой и потянулась к мужнину товарищу. Тот осторожно прикоснулся устами ко устам.
Оба смутились, покраснели и отвернулись друг от друга.
– А теперя ко мне иди! – велел Третьяк.
И жена, даром что рослая и не тощенькая, сей же миг у супруга щекою на груди оказалась, словно бы маленькая пичуга крылышками взмахнула да и перелетела с ветки на ветку. Он уж ее обнял так обнял, да еще на руки воздел, подбросил раз в воздух, другой, третий, легко улавливая в зыбку могучих рук. Носом об нос ее потерся и отпустил:
– Теперь ступай. Мы тут поговорим еще.
Мигом исчезла Третьякова супруга, яко бесплотное видение, токмо дверь за нею – хлоп!
– Давай-ка, брат, еще по чарочке… Что у нас тут еще на столе осталось?
На столе оставались бражка и мед крепкий из черемисского разнотравья. Удальцом пошла одна чарочка, молодцом – вторая, ленивцем – третья. Третьяк научил гостя старинной песне про то, како князь Димитрей Иванович за Дон ходил, а тот попробовал научить хозяина стрелецкой новой песне про то, како три сына седого стрелецкого головы жен себе искали, но тот худо слова запоминал, а что и взял в голову, то всё перевирал. Потом вместе спели грустную песню о том, како черный ворон над костьми казачьими летал.
Вдруг сказал Тетерин:
– Всем супруга моя взяла, всем хороша… одно токмо: неплодная смоковница… Мне бы сыночку… иль хоть доченьку… два года с половиною стараемся, а ничего не получается. Своими руками Марфуша моя покровец атласный ко Смоленской Богородице вышила да и дала вкладом в Девичью обитель Новую… ниточки шелковые золотые и серебряные, кисточки золотые… загляденье! Но что-то не сняла пока Пречистая печати с ее лона…
– Что, оставить ее собираешься?
Третьяк встрепенулся, головой помотал, будто бы злой сон отводя, осенил себя крестным знамением.
– Да нет же, истинный крест, нет! Видит Бог, это грех большой. Да и как я? Срослись уже, не разорвать. Вот, бают, есть искусные бабки травницы… испробовать бы… Кузьмёной, жене иконного писчика, что с Полоцка, оно и помогло.
– Бабки! Бабки неистовые попадаются, одно непотребство от них и соблазн. Ты б с женою в Муром бы съездил, к мощам святых Петра и Февронии. Вот где подмога-то прибудет, – на другое возжелал поворотить его Гневаш Заяц.
– Бабка бабке рознь, – возразил Тетерин. – Иные святой жизнью живут, мало не монашенки.
– А иные – ну чистые ведьмы!
Сошлись на том, что всего попробовать надо: и к мощам, и к бабкам, аще те бабки не чаровницы и не злые шептуньи, а такие вот… честные бабки без обману и ведовства.
Третьяк, гораздо хмельной уже, вспросил:
– Что там снаружи-то?
В иное время сам бы встал да поглядел… А может, не пожелал смотреть на московский разор сам, оттого и выдал гостюшке беспокоя.
Гневаш Заяц поднялся из-за стола и выглянул в дверь.