Но колеблется ум у Саввы Чобота, и душа его трепещет, не имея конечного успокоения. Кладет он весельцо на дно дубана и сам ложится рядом. В небо глядит, безмолвствует, ум к облакам отпускает.
Чего надобно ему? Простору дикого или жития в келейке? Вот заноза-то!
Принимается Савва Чобот за молитву. А кому обратитися ему? Земля его родная – устюзская, вот и надо бы к небесным ко тамошним покровителям вознести моление…
«Святой Иоанн Предотеча! Храм твой светлой на горе Сокольей чýдным образом по воле татарского богатыря выстроен, ко святой православной вере обратившегося! Отец мой во имя твое крещен! Имею к тебе нелицемерное почтение. Покажи мне каким-нито знаком, или словом, или видением, куды пристать мне? Ко иноческому берегу али к вольной какой ватаге – зверя промышлять в дальнем краю? Али еще чего, уж и не ведаю?» – тако творит умну́ю молитву Савва Чобот.
Нет ему ответа от святого Иоанна.
Тогды обращает Савва Чобот моление ко Пречистой: «Царица Небесная! Собор твой древний – всего града нашего краса! Отец мой, честной протоиерей, почитай, двадцатый год тамо служит Господу нашему, а Твоему сыну Иисусу Христу. Укажи мне, Дево, путь истовый…»
Нет ему от пресвятой Богородицы никоторого знамения.
Вот уж отчаиваться начал Савва Чобот. К самому Спасителю прибегать боязно – грехов полон рот! Но есть у града Устюга еще один добрый защитник.
«Архангиле Михаиле! Именем твоим брат мой крещен! С тебя град мой начался, твой храм всего у нас древнее! Из тебя вся земля наша проросла, яко из древа лист! Мы – дом Архангильской! К тебе в душе моей – страх великий и благоговение… Должно быть, гневны силы небесные на меня, молю тя, хоть ты сжалься, не погребуй моей мольбой, вразуми!»
И на таковы слова Саввы Чобота явился гром со молоньей, ветр жестокий и водяной столп. Едва удерживается послушник в чолне своем, чуть жив. Посреди моря, на волнах морских, идет к нему человек с крылами, ростом – верста с подверсточком, глава макушкою тучи попирает.
«Михаиле, ты?!»
«Цыц, окаянный! Нет на тебя угомону! Все по простору тоскуешь! Ино станется тебе простор. Столько простору тебе выляжет, что век хлебать будешь и не расхлебаешь!»
«Увы мне, грешному!» – только и молвил Савва Чобот.
Закружил его вихорь, со дубаном из волн поднял на воздух, веслецо из рук вырвал. Полетела лодчонка, полетел послушник. Вертит его то влево, то вправо, а то вверх тормашками. В чем душа держится!
Помутилось в голове у Саввы, пред очами потемнело. Дня светлого от черной ночи отличить не может, всё перемешалось. Изготовился ко Господу на суд идти.
Да, знать, не в том была ему доля, чтоб срок его земной прервался.
Кладет вихорь чолнышек монастырской на ровной воде, близ острова, посреди окияна. Вылезает Савва на брег и падает наземь во изумлении. Должно, верны дедовские байки баечные, что в малолетстве не по разу слышаны: есть на море дивный Буян-остров, на коий без помощи ангельской не добраться, а с нею – можно.
Велик сей остров, есть там и горы, и вертепы. У моря – бор сосновый, речка чистая да хоромина тесаная, о семидесяти семи верхах, тако велика, что и у московского боярина нет таковой во владении. Близ хоромины – сад несказанный, на деревах хлеб растет и кисель во малых бадейках, а иные медом текут, яко смолой, а иные – молоком, яко соком древесным.
Всех же чудес чудеснее великая, свет источающая лествица, что посреди Буяна-острова на высокой горе. Пятки той лествицы на горном седом камне уставлены, верхи же ее в небесех теряются.
И ходят по той лествице святые люди, коим надобность выпадет с небес спуститься для каких-нито Божьих дел. А кто Божье дело, как велено, допряма выправил, тот наверьх совершает хожение.
Плодами хлебными, да молоком, да медом, да киселем святые люди досыта питаются. Из реки чистую воду пьют. Во саду для прохлады своей гуляют, а во хоромах отдохновение имеют.
И стал Савва Чобот жить на острове-Буяне, как у Христа за пазухой.
Яко святой, не трудясь, ел-пил, хороминою корыстовался, по саду гулял. Со небесными странниками беседовал, виноградом их словес наслаждался, мудрые их наставления с поклоном принимал.
У моря Савва Чобот хаживал, а там всякая зверь из волн выглядывала, и такой звери люди русские не видывали. То змий морской озорует: усами волны раздувает, а хвостом наобратное заворачивает. То рыба-кит близ острова проплывет, а у ней на спине село со храмом, и тамошние мужики по вервиям с китовьей спины спущаются и соль на хлебные плоды меняют. То рыба-куст из морской пучины на сушу выберется, корни пустит, цветками меленькими зацветет, а изо всякого цветка малая рыбка народится. А то мимо брега проскачет на водяных конях печальная морская царевна с земчужною низкой на челе, как есть невенчанная девица… И от той царевны Савва Чобот смущался.
Тянутся к острову-Буяну создания Божии, во прочих областех не знаемые. Разве только знакомых – одне морския зайцы, улыбчивы да резвы на игрища.
Морозов тут во весь год не случается, одна теплынь, оттого и печей нет.
Чем не жизнь на острове-Буяне?
Простору – щедрой рукой наткано: хочешь, месяц по окияну-морю плыви, а брегов не обрящешь, в какую б сторону ни плыл. И забирался Савва Чобот на высокую гору, и глядел в дальнюю даль, но землицы никакой разглядеть не мог. Он бы и на лествицу небесную забрался, да не поддались несвятым его ногам лествичные приступки, словно бы из белых облачков откованные. Больно легки – не держат!
Год сидел Савва Чобот на остове-Буяне, и простором душа его питалась, ничтоже вопреки ей было.
Потом запечалился устюженин, к людям его потянуло, о Марье вспомнил. Хоть и святое место Буян-остров, а все ж не Русь. Тут бы душе после суда Господня поселиться, а покуда жизнь земная не исчерпалась, к чему быть тут человеку? Он тут вроде и сыт, и не бит, и никем не стеснен и не примучен, а все к земле безлюдной не приращивается. Иноку ради молитвы нескончаемой да ради стяжания Духа Святого уединение потребно, и ничего лучше уединения не сыскать. А мирскому жителю одной тишины мало, ему и шум надобен.
Коли не свят человек, не пустынник и не молчальник, люди ему нужны, без людей душа истончается.
То во сне приходила, то наяву блазнилась Савве Чоботу великая река Сухона. И вроде чем красна? В ненастный день – цвета хмурого неба, а в солнечный – яко медвежья шкура с редкою золотой нитью. Около града Устюга широка Сухона, да мелка в межень, разливается далеко, но течет тихохонько, мало не стоит на месте. Клик чаячий с вороньим граем над водами ее мешается. По берегам березы мочковатые, точно окиянские чудища, греками зовомые медузы, головами в землю закопанные и шевелящие в воздухе белыми щупальцами, кои рыбками-листами обросли. Рябины обок с березами стоят, ровно баские девки у морского царя в гостях. Рябинная-то ягода по жаркой погоде рано поспевает, можно и не ждать, пока из нее горечь выйдет, иньями схваченная, можно бы и на ледник положить либо в воде соленой отварить, и станет сладка… Где на райском острову рябина? Не сыскать ее. А по Сухоне страсть как много рябины! Меж березами да рябинами палаты купецкие видны и честные церквы. А всех устюзских храмов честнее отцов Успенский собор: могуч да кряжист, из доброго камени сложен, прочно на земле утвержден, яко торговый человек-устюженин, коего буря на Студеном море застала, ногами словно бы в древяное тело карбаса врастает, чуть только из стоп корни не пускает во плоть дерева.
Выточила на сердце у Саввы Чобота великая река Сухона узор глубокий, неизгладимый, будто бороной по росчисти…
Еще с полгода Савва Чобот маялся. По волнам на дубане в плавание пускался, однако течением обратно пригнан был. Крест святой на берегу из камней выложил, а печали тем не расточил. Наконец поскреб Савва Чобот по сусекам сердца да и наскреб на новое моление.
Тогда воззвал ко архангелу Михаилу: «Отпусти меня домой, Михаиле! Тоскливо мне тут! Уже забыл, како птичка-семендуха по болоту ходит, чем дым печной пахнет, да что за вкус у начинки, кою в кулебяку кладут! Смилуйся, пожалуй!»
Нет ему ответа.
Вдругорядь инако взмолился: «Святый Михаиле! Сердце мое слезами обливается, не нужен мне больше простор, навек его нахлебался. Смилуйся, пожалуй!»
Нет ему ответа.
В третий раз забрасывает моление свое Савва Чобот на небо: «Михаиле! Понял я порчу ума своего, каюсь, согрешил и словом, и делом, и помышлением. Ради исправления моего верни мя на Русь!»
Тут явился ему ангел, за шиворот подцепил Савву да распростер ангельские крыла. Раз взмахнул, другой и третий. Тако в три взмаха долетел с Буяна-острова до града до Великого до Устюга. А доставив, сейчас же над землею истаял, яко в тонком сне.
Глядит Савва Чобот, а перед ним дом отцов, да посад устюзский, да храм Успения Пречистой, где родитель служил. В дом зайдя, желает отца обнять да испросить у него прощения. Однако выходит к нему един брат и со плачем великим говорит: «Нету, Саввушка, отца нашего, в землю лег».
Пошел Савва Чобот на кладбище, перед плитою могильною на коленях стоял и слез много истерял над нею.
Затем пришел к брату просить у него прощения. В ноги пал молодшему брату.
А тот сейчас же его подымает и говорит: «Бог тебя простит, а мне и прощать не за что. Здесь дом твой, живи тут, пока своим не обзаведешься». Посватал за него брат Михаил ту самую Марью, каковую еще отец приискал. А как сыграли свадебку, так и взял его к себе, в соборную церкву, диаконом.
Дал Бог Савве дар великий – сладкозвучный глас. Ко гласу его на службу многие толпы являлись, аж не вмещал всех собор. Прослышал о том владыка Вологодский и хотел забрать сего голосистого диакона к себе. С поклоном благодарил его Савва Чобот за честь великую, а во град Вологду не поехал. «Хватит, наездился. Славен град Устюг! Здесь жизнь мне сладка».
И ныне там Бога славит, а живет покойно и с супругою лад имеет. Тремя сынами свыше благословлен. Душою мирен.
Токмо тогда сердится, когда бает о Буян-острове, а сыны его в те байки не верят, хотя и внимают неотрывно…