ходе полки со царем на поле без крепости однолично не сходитися…»
Яснее ясного сказано: нет надежды, что войско стрелецкое во чистом поле выстоит, а из крепкого места будет биться изрядно! Тут не поспоришь – таков нрав у служильцев, что отечеством слабы: кто по роду своему, по отечеству, от дедов и прадедов по наследству получил ратную службу, тот резов, сам драки ищет; а кто по прибору, то бишь по указу государеву, от иных дел оторван да к воинскому пришит, тот в прямой сшибке неловок, ему бы между собой и сопротивником какое-нито препятствие воздвигнуть, тогда, может, отстоится, чужой удар сдержит.
«А с кошем и с гуляй-городом голов двух добрых крепких учинить, а поставить б их в крепком месте и стрельцов и казаков с пищальми в коше оставить, сколько пригоже, чтоб полк кошевой был особно; только бы стояли в крепком месте…»
Кого? На коше ныне Сугорский с Коркодиновым… Один задирист чрез меру, другой неповоротлив, оба негодны. Кого? Еще поразмыслить над тем, дело первостепенное…
Стража у входа в воеводские палаты глядит на вестника с подозрением: власы всклокочены, лицо в пыли, да и всё одеяние такожде запылено вусмерть. Токмо чело от пыли чисто, ибо потом вдосталь омыто. Шапка слетела где-то, потерялась. На коня же его смотрят с жалостью: жеребец вороньей масти взмылен, яко из бани, бока его то вздымаются высоко, то опадают – никак не надышится бедная скотина… Дал же коняге Господь хозяина-орясину! Как такового на спине возить и живым остаться?
Гневаш Заяц спешился и вновь показал серебряную пластину.
Двое стрельцов у входа в хоромину развели перед доверенным человеком большого государева воеводы князя Воротынского скрещенные бердыши.
«…А буде царь крымский и царевичи его пойдут к реке к Оке прямо меж Колуги и Алексина, или меж Алексина и Серпухова, или меж Серпухова и Коширы, или меж Коширы и Коломны, и бояром и воеводам итти против царя к тем местом, куды царь пойдет…»
Что же, по сему месту татарове не раз и не два хаживали… Могут вновь пойти.
«А буде царь пойдет на Резань, а Оку-реку перелезет под Солотчью, или ниже, или выше, а пойдет к Коломне, и бояром и воеводам итти убережною дорогою…»
И таковое быть может. Для того-то полки воинства русского и размазаны по Окскому берегу, яко масло по хлебу, на сотни верст, чтобы одни встретили крымских людей в первой сшибке, где бы ни прорывались татарове, а другие им на помощь и на спасение пришли бы…
«А буде царь, перелезчи реку, войну роспустит или заречные места тульские и резанские и алексинские и козельские учнёт воевати…»
Ежели тако случится, малой кровью обойдемся. Но городки пострадают немало, покоихмест мы тут разберемся, что к чему, да помощь им подадим.
«А буде царь пойдет на Володимер…»
Это вряд ли! Давно туда татарин не хаживал.
«А буде царь тако… А буде царь инако…»
Где? И почему по сию пору нет гонца от станиц, высланных глубоко в поле?! Давным-давно отправлены, а известий нет!
Гневаш Заяц зашел в палату и увидел Воротынского сидящим на лавке за столом. Груда бумаг и Псалтирь в переплете из багряного бархата лежали перед князем.
Михаил Иванович одет был просто, не по-дворцовому, а по-походному. Вельможу в нем выдавал один лишь широкий пояс с серебряными позлащенными пластинами, на коих неведомый умелец поселил птиц в травах, небо выложил бирюзой, а птичьи глаза изобразил камнем-сардием. Обоч на малом столике лежала кольчуга его с зерцалом, шелом с турской вязью, две пистоли фряжской работы, обильно серебром изукрашенные, пороховница из рога, окованного серебром же, да сабля с надписью, наведенной золотом по лезвию: мелкими буквицами писано, слов не разберешь.
Отдав воеводе поясной поклон, гонец дождался повеления:
– Говори!
– Июля в двадцать третий день крымский царь пришел на украйны русские… Пожёг Тулу. Посады в пепел обратились, град же каменный отстоялся… В силе тяжкой идет к Оке, к Сенькину броду! – ответствовал вестник, пошатываясь от изнеможения.
Но Воротынский даже не заметил его усталости. «Вот оно! Началось…» – и на сердце лег холодок у государева большого воеводы.
– Вот, значит, куда направляются… Не обхода ищут, в лоб идут, уверены, что проломят нас… – размышлял он вслух. – Верно ле, что сам царь идет, а не царевичи? Верно ле, что не скорым изгоном, а в силе тяжкой?
– Истинно так. По сакме сочли: тысящ с сорок, а то и поболе. Дозорных двое, ближе прочих ко крымским людям подобравшиеся, едва к ним в зубы не попались. Одного положили все-таки, второй утёк. Бает, не одна там крымская сила, еще и ногайцы да черкесы, да беглые цитраханцы. Бает, видал турского человека. Бает, кош идет с пушечным нарядом, и звери вельблуды при нём.
– Вот оно как… Сорок тысяч.
Князь Воротынский имел под рукою точнехонько вдвое меньше бойцов, чем у Девлетки. Может, подойдут еще казаки именитого ватамана Михайлы Черкашенина да кое-какие отряды пищальников с городов, да конные сотни… а всё одно, более двадцати пяти тысяч не станется. «Худо. Но побороться-то можно. Особливо если не пропустить царя крымского дальше Оки. Не дать хану прорваться к коренным землям московским и замосковным, не дать ему устроить там новое разорение. Коли пронесется по ним злой вихорь татарской конницы, то землица надолго обезлюдеет… Можем и не встать оттоле, вся держава Русская падет, а соседи, яко хищные враны, на тело ее сядут, дабы расклевать плоть до костей и очи вынуть. Ныне шатко христолюбивое царство, едва на ногах держится, хвори его одолевают, крови немало из жил его истекло. Кто до сердца его ныне татар допустит, тот из колена в колено родов будущих яко сущий хороняка и сквернавец навеки прославлен будет! Имя его не отмоется… Но ничего, есть надежда. Окский берег ныне крепок, спроста его не возьмешь, нет. Здесь бы незваных гостей и остановить. Нельзя далее него пускать Девлетку».
Так. Так.
«Если доведется пойти на прямое дело, один раз ударить сможем, на второй силенок не хватит. Но один-то раз лбами столкнуться, и так, чтобы ровно бой шел, так, чтобы тыл не подать, – сумеем… Были бы сердца крепки да Бог милостив, и свеча наша не погаснет».
Так. Так.
– Теперь ступай, отдохни. Всё, отсторожил своё, сторож. К станицам тебя не отпускаю, тут мне понадобишься.
Полетели гонцы от князя Воротынского на Восход и на Закат. Миновав ворота Серпухова, понеслись они на лучших конях, что даны из государевых конюшен, по городам Окского берега.
Один поскакал в Тарусу, ко князю Никите Одоевскому, над полком Правой руки поставленному. Недавно Одоевский бил челом государю на него, Воротынского, в отечестве. Мол, почему местом ниже поставлен? Родом же и коленом, мол, Воротынского он не ниже! На его безумную затейку глядя, и прочие воеводы задуровали, переместничались. Слава Богу, из Москвы пришла грамота: нынешний поход – без мест! Тем токмо безумье и прекратилось… Дурил князь, да в том его воля, а ныне ратники его смерть как надобны.
Другой – на Калугу, ко князьям Андрею Хованскому да Дмитрию Хворостинину с Передовым полком. Эх, сильный полк, да долго им идти от Калуги, долго!
Третий – в сторону Каширы, туда, где поставлен Сторожевой полк под рукою крепкого и в делах стратилатских умудренного князя Ивана Шуйского.
Четвертый – к Лопасне. Там стоит князь Андрей Репнин с полком Левой руки. Этот тоже бил челом государю о местах – на князя Хованского. Что за раздрасие! Не ко времени. Слава Богу, примирились они…
Пятый – в свой же Большой полк, к малым воеводам князю Коркодинову да князю Сугорскому, начальным людям над всем нарядом и гуляй-городом, стоящим на Коломне. На крепостицу сию особная надежда, ибо чует сердце, без гуляй-города на сей раз дело не обойдется.
Всем – один приказ: сняться с места и идти с великим поспешением к Сенькину броду, что лежит между Серпуховом и Каширой. Идти бессрочно, ночью и днем, себя не щадя, оставляя истомленных на дороге – потом догонят! Не давать себе отдыха, помимо самого краткого, не позволять себе ни малейшего промедления, ибо промедление – конечная погибель!
Шуйскому да Репнину до Сенькина брода ближе всего. Им стоять насмерть, дожидаясь остальных, телами своими закрывая дорогу к столичному городу. Ныне их полки – живая стена для всего Московского царства.
Такожде и Большой полк сдвинулся с места. Хотя и самый сильный он в русском воинстве, но в одиночку татар не сдержит. В Серпухове у Воротынского под рукой всего-то тысяча и восемь сотен конников-дворян, в коих истинная сила воинства. Помимо них – всякий люд сборный-приборный: боевые хлопы, казаки, стрельцы… но им против дворянского ополчения цена другая, яко вдвое-втрое помене. Даже если сложить воедино его собственных ратников да людей Шуйского с Репниным, всё равно выйдет маловато. Для хорошей драки – маловато! Нужны все полки.
Если конница врага собьет заслоны на Сенькином броде, то до Москвы она домчит дня за три, много – за четыре. Погубят столицу!
Если не сможет сбить, то встретятся все полки русские где-то под Серпуховом, да там и примут Девлетку на щит, и таковую силу ему не сгрызть – поперек горла встанет! Но для того прежде надо собрать разрозненные полки в один кулак. А самым дальним из них идти до места встречи аж два дня. Успеют ли?
Торопиться!
Ныне всё решает время.
Глава 22. Охотник и вепрь
«Вельми славен ты, победитель московский! Токмо на кота малость похож». Воротынский стоял на высоком мысу над тихим течением Оки и дивился сторожкости Девлет-Гирея. Не раз видел его воевода средь избранных нукеров, под белым бунчуком, на противоположном, низком, берегу, но господарь татарский на большую битву людей своих по сию пору не вывел.
Девлет-Гирей словно бы не торопился. Кот – скотина осторожная, воды не любит, лапою воду попробует да и отойдет, не лезет далее. Так и крымский царь: там котовьей лапой воды коснется, здесь ею проведет… а до глубины не охоч. Не ныряется ему и не плавается, на бережку чего-то ждет.