шляха соскакивать будем, и в том соскоке вся наша жизнь, яко игла в яйце Кощеевом.
– Вот она правда-то наша мужеска: береги яйца! – выкрикнул ухарски Лыков, заворачивая коня.
– Послал же Бог срамословца…
Хворостинин, встав впереди полка и понемногу набирая скок, чувствовал себя яко озорной дружок любострастного околотня. Кому до свадьбы токмо имя невесты от отца-матери сказано, кому – лицо невестино посчастливилось во храме увидеть иль по иному случаю, кому – свахи о невесте с три короба рассказали, а кто от товарищев своих кой-что прознал… Всяко следует знатному человеку бесчестья избегать, а потому невест от какого ни буди соромного знакомства родители отводят. Считается, тот молодец удачлив, кто с будущей супругой словом-другим перемолвился, – и то уж слухи пойдут… Но по вся годы нарождаются нетерпеливцы, до девок смерть как охочие. Этим тайное свиданье подавай, а там уж как выйдет: к свадьбе ли дело повернется, али к распутству. Трепещет дерзец, за приятелем своим ступая в некое тайное место, где ждет его девица медовая, нетерпеливая, благоуханная. Ждет он объятий нескромных, поцелуев огнистых, ищет поять плоть нераспечатанную, блудным мечтаньем истомленную. Во всем он дружку доверился, да Бог весть, куды тот его заведет и не ждет ли в сем тайном месте отец девицы со братовьями ее, и уж заготовлены у них на охальника и поцелуи по пуду весом со железными шипами, и объятья кожаные, хлесткие, со медными пряжками, також по трепетной плоти стосковавшиеся.
«А-ах, потешимся! Полюбимся жарко!»
Взяв разгон неистовый, Хворостинин свернул с дороги. Равнина представилась в уме князя яко ковер кызылбашский, с узорными лесами да рощами, с Серпуховской дорогою, текущей ко граду Москве, с лазурью рек и бирюзой озёр, с черно-травными клеймами болот, беглой скорописью деревень и тяжкой вязью городов. По всем приметам выходило: рядом полки Воротынского, рукой подать…
Ну, где?
Вот они, родимые, вот они, голубчики!
На невысоком протяженном всхолмии стоял гуляй-город, а над ним, в полном почти безветрии, лениво полоскались московские стяги с Богородицей, архангелом Михаилом да Иоанном Предотечею.
– За мной! За мной! – подогнал он полк.
Да те и без приказу неслись, яко оглашенные.
Пред всхолмием, на ручьях, Дмитрий Иванович резко свернул вправо, всех уводя за собой. Один или два конника громезнулись из седел – лошади их поломали ноги на влажной неудоби. Прочие же исправно летели за своим воеводой по широкой дуге.
«О-ох, не позавидуешь ныне царевичам крымским, мурзам, да угланам, да беям! Видят гуляй на холме, своих остановить пытаются, да где там! Разъярились, духом гневны, ищут на сабли моих ратников взять, гонят вскачь… не остановятся!»
– Р-р-р-а-а! – вскричали русские пушки, да тюфяки, да пищали.
«Послал Илья-пророк громы со небесной колесницы своей… А вот святой Калинник огни мечет… Поддайте им еще! Поддайте!»
А напересечку татарам, растрепанным ядрами и свинцом, положившим на ручьях, у гибельного поворота, пред жерлами бойниц гуляй-города десятки бойцов своих, уже летели под рокот барабанов конные сотни Большого полка…
Краткий вышел бой. Скоро отвели ратников татарские начальные люди, оставив полторы сотни мертвецов да дюжину полоняников.
Недалеко ушли. Битые, затаились.
Зверенышу лапу раскровянили… Да за ним зверь-родитель грядет.
Тишиною венчался Калинов день, смолкли громы ратные, утихли огни рукотворные, лишь далече, у окоёма, полыхали зарнички малые, пушечному пламени не в версту без сравнения.
Большой воевода государев боярин князь Михайло Иванович Воротынский, собрав иных полконачальников в шатре своем, молвил тако:
– Погоня наша за Девлеткою кончена. Здесь, у Молодей, примем бой прямой и страшный, бой насмерть. Малую рать крымскую ныне растрепали гораздо, однако на подмогу ей скоро великая рать придет, с самим Девлеткою во главе. Перьвее всего, желаю назвать старшего над городом гуляем, коему надлежит ныне служить оплечьем всему русскому воинству. Пропадет гуляй – вся рать наша пропадет…
Тень мелькнула на лице у князь Семена Коркодинова. До сего часа он числился старшим воеводою кошевым, и гуляй пребывал в его ведении. Князь, сидя на лавке, аж подался вперед, желая видом своим напомнить Воротынскому: вот, мол, я, отчего забыл обо мне?
Воротынский же, выраженья лица нимало не изменив, будто бы не заметил, како выставляется князь Семен. Михайло Иванович славился каменноликостью. Начертал Бог под челом Воротынского буквицы глаз, меж ланит его буквицы уст и соединил их буквицею носа; дикий камень не улыбчив, на нем морщин не появляется, а изгиб бровей, вытесанных на площади его, не ведает перемены…
– Встань, князь Димитрий! – велел он Хворостинину.
Дмитрий Иванович повиновался.
– Удал! – бесстрастно одарил его похвалой большой воевода. – Средь нас по сию пору ты наигорший урон татарам причинил… Отдаю тебе гуляй-город. Выстоишь ли?
– Выстоим, – со твердостию в голосе ответил Хворостинин.
– Князь Семен Коркодинов да князь Захарья Сугорский назначаются тебе во младшие воеводы.
Глава 23. Стояние у Молодей
Ввечеру со вторника на середу Воротынский, имев с Дмитрием Ивановичем и иными воеводами советование, разрядил полки.
На городе на гуляе со князем со Хворостининым оставил стрельцов, да пищальников, да немчинов наемных, да пеших казаков, да пушкарей, да затинщиков со всех полков, словом, всех пешцов. К ним оставил на гуляе еще конные сотни алексинцев и галичан из Передового полка, что были за самим Хворостининым, да за князем Михайлою Лыковым конные сотни новосильские, да из своего Большого полка добавил к тому за Иваном Морозовым сотни новгородские, что с Водской пятины, да суздальцев немного, да смолян малое число со князем Семеном Коркодиновым. В тылу гуляя поставил со князем Одоевским во главе остатние сотни полка Правой руки, после боя с татарами уцелевшие. Прочих же конников изготовил отбивать татар, которые вкруг холма потекут, слева и справа.
Здесь само место защищало русские полки. Длинное пологое всхолмие, и трудно его обойти, как любят татары: кругом леса, перелесочки, овраги, пашни да пожни хрестьянские. В конном строю много не навоюешь, разве только ломить в лоб, словно бы стену крепостную таранить, а спешиваться татарам не по нраву. Подо всхолмием с трех сторон вязала узлы речка Рожай, повсюду расплетались ручейки, от нее отходящие.
«То на добро, не набрать татарам нужного разгона, когда наверх полезут, неудобно им на ручьях придется», – замечал Хворостинин.
А они непременно полезут – это понимали все. Девлет-Гирей погонит их ради чести своей и общей татарской прибыли…
Перед нощью разверзлось время тревожное, для душ шатких соблазнительное. Хворостинин размышлял, как подъять дух у людей, ему под руку отданных. Утром будет русским ратникам великое стояние, а ныне… ныне следует напомнить всем и каждому: Господь им защита.
На всхолмии близ речки Рожай у сельца Молоди двадцать тысяч бойцов вручали жизни свои Богу.
Искали они прямого дела с людьми крымского царя и не собирались отступать перед его войском. Решили встать тут и до конца силой переведаться, кому Бог поможет. Мало среди них было трусов, более храбрецов. Но всякий храбрец ведал: облекшись в одежды мужества, крепко сражаясь с врагом, еще не добывает он победы. Победу дает Господь Бог по вере, по чистоте и по труду на брани. И если милостив Господь, то погонят русские хоругви неприятеля, а если, по грехам нашим, гневен Он на нас, тут уж никакая сила не убережет Молодинского по́ля от тысяч русских тел, отданных псам на съедение, воронам на расклёв.
Посему, пока оставалось время, пока полчище крымское изготавливалось к завтрашнему приступу, выстроил князь Хворостинин людей своих, при гуляй-городе оставленных, – пушкарей, стрельцов, дворян с боевыми холопями – и проехал вдоль строя, горяча коня.
– Не о славе говорю с вами и не о прибытке! Наград вам не обещаю никаких. Наградами великий государь жалует, не я! Одно обещать могу: как полезут злые татарове, я, ваш воевода, с вами буду. Не отступлю, не брошу вас. Если головы на кон поставить придется, так моя голова там будет, где ваши. С вами умру, с вами же, Бог даст, врага погоню. Ясно ли вам, за что стоим сей день? Ясно ли вам, какова ждет нас сеча?
В строю зашумели, загалдели: «Ничего! Готовы! Сдюжим! С Божьей помощью!» Кто-то молился, беззвучно двигая устами. Кто-то сквернословил на всю Ивановскую. Кто-то саблю рвал из ножен, иным показуя: драться горазд! Кто-то молчал, борясь со страхом.
Вышел из переднего ряда ратник-бородач богатырского вида в мисюрке и с боевым молотом в руках. Заговорил вроде бы глухо, но все вокруг него замолчали враз, а потом и далее не стало слышно иных голосов: всяк слушал его.
– Господин мой воевода! Не за прибытками мы сюда пришли. Не тревожься за нас. Мы готовы. Мы вооружились. Хотим с татарами смертную чашу пить.
Голос его звучал так, будто перед Хворостининым, вырвав корни из земли и покинув родной лес, встало могучее дерево: липа вековая или дуб трехсотлетний; дерево точило из себя слова с твердостию; здесь, на этом месте, собиралось оно вновь корни в землю врастить, чтобы уже никогда более не выдергивать их оттуда. Рубить будут – стоять. Жечь будут – стоять. Подкопать захотят – всё равно стоять. Не шататься и не поддаваться чужой злой воле.
Бородач говорил именно то, что хотел услышать от войска Хворостинин. И войско согласно откликнулось сотнями голосов: «Смертную чашу берем! Смертная чаша! Не уйдем отсюда!»
И пока умолкал крик, Дмитрий Иванович приглядывался к воину, стоявшему пред конем его. Как будто знакомец… Но кто? Откуда? Сколько народу перевидал князь в походах и на боях – всех не упомнишь… Впрочем, такового богатыря забыть трудно.
– Я знаю тебя… Ты – Гневаш Заяц?
Вопрос Хворостинина поглощен был всеобщим гулом. Но богатырь все-таки разобрал его смысл и ответил поклоном.