Говорил святой апостол: «Муж двоедушен неустроен во всех путех своих».
Так и он: ведает, где корень зла, но от знания сего нос воротит и очи замыкает, видеть и вникать не желаючи…
Без малого три года как лежит в гробу бывый митрополит, а после свержения с кафедры простой чернец Филипп… Любил он говорить: «Бога ради живите любовно!» Не желал благословлять его, царя… являл мятежность, стало быть… Крови обильно льющейся видеть более не хотел. Так то ведь кровь изменничья, дурная! Но… как бы ни прав он был: злоба повсюду. Поджаришь воров, ан уже и свои заворовались, ближние думные людишки. Выведешь измену, и опять: свои, доверенные люди тех изменников злее изменяют! Изветничают, клевещут, прогнили до костей, его обманывать наловчились, да так, что концов не сыщешь! А на боях не резвы… Того ли он искал, устраивая опричнину? Литву хотел прегордую понаказать, немецкие городки позабрать под свою руку, воинства хотел верного и храброго, побед, одоления на враги! Ради одоления всё. И где то непобедимое верное воинство, где победы? Один сором на московских головешках чадит. Держава яко секирою наполы рассечена, срастаться же не спешит. И… горе дому разделившемуся! Под крышею его всё становится кривым.
Отчего так?
Неужто прав чернец Филипп, коего уходил в своем неразумном собачьем гневе верный и полезный пес Малюта? Неужто прав?!
Злобой злобу не вылечишь…
Говорил же святой Иоанн Богослов: «Не любим словом ниже языком, но делом и истиною». От него же слова: «Бог любы есть, и пребываяй в любви в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает».
Где любовь? В помине ее нет. Где истина? Не разобрать.
Царство раззоряется!
Отменить опричнину? Да разве можно! Съедят сейчас же и его самого, и род царский, и всю державу до краев!
Как государство без опричнины держать? Гроза ослабнет, так и земля сей же час запустеет, превратится во владение ежей.
Зачем ему, царю, семь лет назад понадобились опричники? Лютые ангелы, в геенне огненной обитающие и мучающие грешников, – вот каковы должны быть опричники: тоже ангелы, темные, жестокосердные, а все же слуги небес. Токмо не в преисподней, а тут, на земле, Божий суд вершить им назначено. И еще… очень хорошие ратники, каких ни отец его не имел, ни дед. Ратники, по указу его с улыбкою шагающие и в огнь, и в воду студёную, и в конечную гибель.
«Господи, дай мне знак, и я отменю опричнину, я покаюсь в опричных делах. Если потребуешь, Господи, я готов. Только дай мне знак, что Ты слышишь меня и не погубишь ни земли моей, ни рода моего!»
Не получил он особенных, доселе небывалых ратников: те же люди, инде храбрые, инде не очень. И ангелов в человечьем обличии не увидел. Не ангелы, но все те же простые люди, во черных ризах, с черепами собачьими да метелками. Да и суд не Божий, а его, его собственный… а когда и не его даже, а псов его.
«Господи, Ты говорил: “всякий грех и хула простятся человекам”. Нет греха, который не побеждается милосердием Твоим, когда грешник идет к Тебе, раскаиваясь, с сердцем чистым и со слезами на лице. Я стою перед Тобою в цветении ядовитых грехов моих, грешен словом, делом и помышлением, грешен умом и руками и всякими составами тела моего! Но прибегаю к Тебе со дерзанием: Ты всеблаг и всещедр, помилуй мя и землю мою спаси, Господи!!
Надо ль отменить опричнину? Угодно ли таковое тебе, Господи? Даруй спасение земле моей, я всё тебе отдам, и ее отдам… Укажи мне путь!»
Ничто не дало ему знака. Ни иконы, ни свет, источаемый лампадами, ни некое тонкое видение, ни глас с небес… Ничто и никто.
«Услышано ли моление мое? Неужели грешен я без прощения, без надежды и без света? Да, я многогрешен, но, Господи Спасе, да не пребуду вне Тебя, Живодавца, радования моего, спасения миру! Господи, что мне еще сделать? Как поступить мне, чтобы ты отвел беду? Сказано же: “Просите, и дастся вам… Ищите и обрящете… Стучите во двери, и вам отворят…” Я всею душою своею, всем сердцем стучусь к Тебе, открой же мне!»
Рядом кто-то покашлял либо выразительно покряхтел. Настоятель? Мешает.
«Не отринь меня от Твоего лица!..»
– Нужен праведник, – явно обращаясь к нему, промолвил старик.
– А? О чем ты, честной отец? Зачем прервал моление мое?
Настоятель глянул на него с тяжким воздыханием: хоть и царь, а все ж овца словесная, требует не токмо наставления, но и растолковывания, а без того простых вещей в толк не возьмет.
– Господь наш, Господь силы, обещал пощадить Содом, коли сыщется там десять праведных людей, и не нашлось толико праведников, и погубил Он скверное место сие. Мы, славен Господь, не Содом! Но и не Иерусалим второй и не Рим третий, ибо свет в нас потускнел, закон ослаб, любовь умалилась. Ныне хотя бы один праведник надобен, и Господь пощадит твой столичный град и всю землю ради него. Одного бы праведника найти, одного! Тогда за веру его и любовь ко Христу не погибнет Русь.
Царь взирал на него с тревогой и упованием. От кого говорит? От себя ли? От Бога ли? Может, истинно Царь Небесный ответил государю земному и подает знак? Или нет… болтливый старик… Надо распытать, чего он захочет, чего потребует: помиловать кого-то? Наказать? Казнить? Пожертвовать что-либо сей обители? Уже дал новгородцам колокол большой новый, дал образ Спасов, серебром богато обложенный, дал икону святых апостол верховных, Петра и Павла, такожде серебром обложенную всю… Мало? Или над воинством мимо него, царя, лукаво ищет власть проявить?.. Обман? Обман?! Или таковое известие от самого Бога? Ужели сам Господь? Почему ж я Его не слышу? Я, царь?
– Так что же делать мне, честной отец иночествующий, со всем воинством моим, с казной, с боярами и воеводами? Каковой наказ дать, что сдвинуть с места? Нужна ли милость моя или гроза моя?
Старец смотрел с жалостью и чуть-чуть сердито.
– О земном думаешь, великий государь. Оттого не слышишь сил небесных… Ни к чему тебе сейчас твоя казна, у тебя не просят серебра. Не спасут тебя и не повредят тебе все твои бояре, воеводы, чины думные и все дьяки с подьячими. И твое воинство никак помочь тебе не способно. Ныне есть токмо ты сам и Господь твой, ныне есть токмо предстояние Ему и покаянное моление. Не о земле моли, не о воинстве, не о столичном граде, токмо о себе. Праведник сам себя явит, ежели переполнишь ты чашу моления своего, ибо найдет Господь, как зажечь огнь в его сердце. Ты… не казни, не милуй, не приказывай, не твори милостыню, но об одном лишь моли: о прощении своих грехов. Кайся в том, о чем сам ведаешь.
И царь поверил ему. Истина в том, что от Господа несет царю весть тот, кто ничего не просит у царя. Ни для себя, ни для кого-либо иного.
– Сколько же стоять мне на коленях? Сколько каяться перед Богом?
– Ответ тебе назначен один: вéсти издалека. Придут худые вести, значит, недостаточным было твое сердечное сокрушение и Господь наш изливает гнев Свой на Русь. А придут добрые, так, стало быть, земле даровано избавление, тебе же, великий государь, раб Божий Иоанн, – исповедь, отпущение грехов и причащение Святых Таин. До тех пор – молись. Едино твоя молитва ныне важна…
Государь, царь и великий князь Московский и всея Руси вновь опустился на колени и вернулся к молению своему. Он готов был простоять так час, день, седмицу – сколько понадобится. Потому что велика милость Царя Небесного, но гнев Его страшен, неотвратим и неодолим.
Тяжело быть чистым. Тяжело просить со слезами и отчаянием тому, кто привык повелевать. Но когда Бог отворяет хоть малую калитку к Себе, дает путь тесный, тропинку трудную, следует войти с радостью и отправиться в путное шествие, ибо нет ничего лучше. Что заслужил, то получи. И будь благодарен: тебя слышат, тебе отвечают.
Глава 28. Моление Пречистой
В палатах у Никольского крестца, близ Греческого монастыря, хозяйство вертелось вокруг неутомимой Прасковьи Мангупской, госпожи сего дома. Она всё ведала, но всё проверяла, бранила и жаловала дворню со служанками, пересчитывала припасы, гоняла лодырей, отправляла гостинцы родне, смотрела за сыном… и жизнь на подворье жужжала окрест нее, словно шмелиный рой окрест цветков кашки.
Токмо зябко было сей день ее сердцу, и ослабли крылья у шмелей, и замедлилось верчение хозяйствишка.
Сходила в амбар, посмотрела, как ссыпают хлеб. Справно. Глянула, как работает новая умелица-ткачиха из села Брейтова… Лучше об ней говорили! Поучила. Глянула, довольно ли сушится зверобоя… Довольно. О, а вон еще травы варахили нанесли, она и не заметила когда… Хорошо варахильным дымом тараканов гонять, живо разбегается и тараканьё, и сверчки, и всякие иные гады… А вон еще трава котовы муде… Славно! Трава котове муде добра: у кого желва под щеками, вари ее и хлебай, и помилует Бог. Попробовала сметанный пирог. Учинила казни египетские на поварне: какой дурак масла коровьего добавил? Не должно быть в сметанном пироге масла коровьего!
Сердце, однако, от хлопот не согрелось и не упокоилось. Что б еще сделать? Мужнин охабень велеть проветрить? Глянуть, как вяленую редьку отжимают? Редьку ведь как – если по уму! – готовят? Истолкут, на терке натрут, обвялят да замочат на три дня, а отжав в трех водах – не менее трех вод, тут вся хитрость редечная заключена! – патоку в нее… добавят… да зельице… перечное…
Ну какая редька? Какая ткачиха? Охабень какой? Всё не то. Не отпускает сердце.
Тогда Прасковья Мангупская встала на моление. И моленье не шло у нее путём! Глянула на образ Богородицы Владимирской да и отворотилась. От икон ко супругу текли ее мысли.
Смежив веки она, как была, на коленях, принялась раскачиваться из стороны в сторону, упрекая мужа:
– Отчего ты тако обошелся со мною? Куда ты ушел? Зачем ты от меня ушел? Почему ты меня оставил? Зачем тебе туда? Тебя там…
И она в ужасе зажала рот ладонью. Глянула на Богородицу – Та смотрела Прасковье куда-то за спину, далеко-далеко, мимо нее. Надо бы уже и с Ней поговорить, со Пречистою… Страшно! А ну как не подаст помощи?
Но потом отмякла и вновь начала укорять мужа.