Еще молю Тебя: устрои дела мои, дай мне претерпеть, что назначено, до конца и не дрогнуть. Даруй мне сил, буди милостив ко мне, Господь мой! Ибо я люблю Тебя более всех, кого знаю, а потому, всемилостивый Иисусе, дерзаю просить у Тебя: укрепи сердце мое, грешного раба Твоего Феодора!
Я иду умирать во имя Твое. Помоги!
Глава 30. Смерть стража
Солнце боролось в небе с луной и уступало ей поле, боясь остынуть в ледяном захвате. Час сумеречный наливался мглой.
Князя Воротынского позвали из шатра: «Вестник, Михайло Иванович, вестник к тебе!»
Воевода вышел и, глядя на всадника-громаду, на лошадь, тяжело вздымавшую бока и ронявшую клочья пены, на двух оружных дворян, вперявшихся в конника с ужасом – оробели от могутности его, что ли, – чай, косая сажень в плечах на кого угодно робости нагонит… молвил с прохладцей:
– То не вестник, а страж. Притом страж, лишенный вежества.
– Сойди с коня! Али ослопом тебя из седла вышибить? – прикрикнул князь Лыков, случившийся тут же, в паре шагов.
Всадник молчал.
«Вот упрямец! – закипая, размышлял Воротынский. – И не служилый человек по отечеству даже, всего-то боевой холоп… как бишь его? Гневаш… что-то там… А туда же, норов кажет, яко птица высокородная, кречет белый, со князем во отцах и княгинею в матерях… Опричнина! Распустил великий государь всю эту голь! А оттуда уже и на земщину переползло. Головники да шильники, а спесь – яко у людей истинных!»
– Сойди с коня! Немтырь безголовый! Шпынь ненадобный! – орали все вокруг, не един токмо Лыков. Лишь двое дворян по-прежнему лелеяли в очах немой страх свой да слова не смели вымолвить.
Лицо всадника, казалось Воротынскому, усыпано мукой. Да откуда бы? Или свет лунный тако лег ему на чело? Истинно бел конник ликом, белее мертвеца, в снегу обретенного.
«Как же зовут тебя? Заяц? Или Гневаш? Или сразу и Гневаш, и Заяц? Обоим пора, стало быть, на правёж! Дубьем непокорство выбивать!»
Всадник отверз уста, но сей же миг затворил их, издав един лишь тяжкий вздох.
«Глаза мои… как вечереет, чудится разное… Свет лунный? Да луна блистает за спиной у холопа, как бы ей обливать чело его сиянием своим? Но отчего ж толико бел холоп?! Ужели на старости лет очи мне метелью мнимою запорошило? Тогда – худо…»
Воротынский открыл было рот, вознамерившись гонение воздвигнуть на крамольника, но тут конник наконец заговорил:
– Тот, кого ты велел охранять… ныне… у того, кому ты хотел его передать… он… живой. То, что ты… велел стеречь… при нем… господин… мой…
– А остальные? Прочие шестеро, кто был с вами?
Вместо ответа всадник бросил повод, прильнул к шее коня да и обнял ее. Пальцы его скребли по плоти конской, словно отыскивая опору или цепляясь неведомо за что. Глаза вестника закрылись. Темная нить киновари вытекла из уст его, легла на подбородок и запуталась в бороде.
Только сейчас Воротынский узрел: две стрелы торчат из спины ратника. Вот чему ужасались те двое… Сам Господь, видно, помогал ему доскакать до русских станов, ибо для человека такое невозможно.
Вдруг холоп открыл глаза и прохрипел:
– Они мертвы… Помяни…
Он не успел договорить: очи закатились, руки повисли, яко безчувственные ветви древесные, тело начало сползать с коня.
Воротынский удержал его от скорого падения, сделал так, чтобы могучий богатырь лег на землю боком, легко и мягко, яко на перину. Ответил мертвецу:
– Не тревожься. Помяну их, а с ними и раба Божия Михаила, мне тезоименитного…
– Холопье имя помнишь? – удивился Лыков.
– Этого – помню! – И, как видно, таковую тяжесть в словеса вложил, что отскочил куда-то Лыков.
Большой государев воевода выдернул стрелы из спины усопшего ратника, поцеловал его в лоб и перекрестил.
– Отпеть. Похоронить с честию! – бросил Воротынский. – Ибо честь была с ним при жизни.
Глава 31. Не убоюсь зла
В час, когда князь Мангупский поднял Хворостинина ото сна, тьма ночная не черна, но чернильна. Полночь давно миновала, до рассвета еще далеко, синий оттенок нимало не разбавляет мертвую зыбь победившей мглы. Воздух – яко угль, по граням звездáми посверкивает.
– А?
– Вставай, Дмитрий Иваныч, дело срочное!
– Пожди чуть…
Дело срочное, да, но Хворостинин все же прочитал в уме предначинательную молитву и только потом вскочил с легкостью, привычно отогнав дрему. За спиной – легион ночей с тех пор, как он научился вскакивать и приступать к делу за один миг.
Ему протянули влажный рушник. Отер лицо. Встряхнулся. Вышел из шатра. По небу судя, часа два назад ушли семь мучеников Маккавейских, ушло с ними Изнесение честных древ Животворящего Креста Господня, их место заступил первомученик Стефан и его же тезка Стефан Папа Римский, но хороший, толковый Папа Римский, а не какими они потом сделались… Стало быть, ныне суббота сменила петку.
«Раз Стефан, пострадать придется. Ин ладно, пострадаем. Лишь бы нас татарове камнями до смерти не закидали, как его иудеи…»
– Пушки? Дело большое на сей день готовится? – спросил он у князя Мангупского, не дав заговорить.
– Откуда знаешь? – удивился тот.
– Сам бы ты так поступил, а они, чай, не дурее. Дозорным, которые насчет пушек разведали, обещай награду. Не от царя, от меня. Кто?
– Опричной полусотник Третьяк Тетерин.
– Сам видал?
– И сам, и языка приволок.
– Ловок! – покачал головою со удовлетворением Дмитрий Иванович Хворостинин. – Где? Веди.
И князь Мангупский доложил речи языка, вывел Хворостинина ко углу гуляй-города да показал перстом во беспросветную муть ночную: «Тамотки!»
«Не зги не видно… Ин ладно, и без того справимся, чай, не пальцем деланы».
Сей же час у воеводы в голове будто бы легкое перышко гусиное, невидимой дланью водимое, вывело чертеж. А на том чертеже всё, что очи его узрели с холма у речки Рожай за два дня стояния.
«Семьдесят шагов… ложбина на два локтя глубины… мала… сто двадцать шагов – ручей, топкие берега… две ивы… еще шагов тридцать далее… полно кротовин, конница не пройдет… левее… чуть ближе… взгорочек должен быть… и три дерева на нем старых, в бревно обхватом… два ясеня и клен… там. Больше негде».
Не видя сквозь черную пелену врага, даже не приглядываясь, Хворостинин живо представил себе, как орудуют лопатами немногочисленные крымские турки, взятые Девлеткой с собой. Как тягают, матерясь на своей басурманской молви, чужие ратники землю в мешках, как подтягивают русские полонники турецкие пушечки ко взгорочку. Как торопит их негромко начальный человек… Паша? Или еще каким именем они своих воевод нарицают?..
«А вот накося выкусите, гости дорогие!»
– Хорошо, что разбудил. Князь Михайлу Лыкова, голову над новосильцами, сюда, живо. Да голову смоленского над стрельцами, да стрелецких сотников епифанского и рязанского – сюда ж.
Князь Мангупский исчез.
Издалека донесся краткий вопль, оборвавшийся резко, яко вервие перерезанное. «Должно, уронили нечто тяжкое товарищу своему на ногу, работнички…» Звук прилетел как раз с той стороны, с каковой и ждал его воевода.
Дозорные да близ стоящие ратники, переглянувшись промеж собою, уставились на Хворостинина. Тот лишь кивнул легонько, мол, не бойсь, худого не приключилось. Авось это движение его подбородка различат в неверном свете пучка смоляных лучин, прилаженных к длинной суковатой палке и подпаленных.
Головы и сотники явились споро, без промедления.
Хворостинин помолчал, считая в уме: «Сколько ж у них наряду пушечного? Язык татарской бает, с полдюжины тюфяков да четыре пушечки малых, да еще десяток больших, для осадного дела. Про осадные врет, татары Девлеткины отродясь на осадах подолгу не стояли, их повадка волчья: быстро бегать и больно кусать, их тяжелой наряд токмо задержит напрасно. Врет, не иначе».
– Вам сотские: поднимайте своих, перетаскивайте сюда гаковницы отовсюду, числом их здесь быть должно не менее трех дюжин. Да затынных пищалей два десятка станковых. Тебе, голова: смолян своих отрядишь, сколько потребно, перетащить сюда с левого крыла четыре тюфяка… Поутру уберете точь-в-точь, когда я велю, не ранее и не позднее.
Смоленский голова уставился на Хворостинина недоуменно:
– Окстись, князь, тут вон своих тюфяков те ж четыре. Так на что еще-то их подтаскивать? Оголим…
– Цыц! – угомонил его Хворостинин. – Кото́ришь не по делу. Делай, что велено, спрос на потом оставь. Всё, ступайте да поторапливайтесь.
Те разошлись ко своим ратникам. Голова смоленский чертыхался вполголоса.
Хворостинин вздохнул: ничего, брехлив начальник над смолянами, да дело знает. А вот из князя Мангупского стратилат скверный. Слабоват, на боях когда последний раз бывал? И не упомнишь. Не подвел бы… Заменить? Некем. Игнатка Кобяков второго дни саблею без левой кисти оставлен. Князь Семен Коркодинов лежит недвижим, колено у него насквозь прострелено. Князь Захарья Сугорский по две раны в обе ноги принял, теперь ему долгонько ни пешком ходить, ни на коне скакать… Князь Иван Козлина Тростенской убит. Юрья Тутолмин робковат – как пить дать, прежде времени тыл подаст. Мишка Черкашенин храбор, да всё по-своему сделает, а тут ровно надо сработать, чтоб без сучка без задоринки.
– Теперь ты, Михайло Юрьевич, да ты, Федор Александрович. Имею на вас упование. Пойдете на вылазку. Ты, князь Михайло, первым, а у тебе всех первее те излезут, кто до молота охоч… нарочитое будет у них задание. Ты, Федор Александрович, когда князь Михайлы дети боярские на прямое дело пойдут, со своими стрельцами чужих конных от них отгоняешь… Последним вернешься. Ясно ле?
Князь Мангупский наклонил голову в знак понимания. Лыков спросил:
– Какое же к нам нарочитое задание? Прямой съемный бой – это моим новосильцам токмо радостно: хоть поразмяться всласть, сидеть устали. А к чему молотá? Есть, понятно, и таковых человек семь али восемь – с трех-то сотен моих… но с секирами будет яко втрое поболе, чем с молотами…