– Даш-ш-ш! – рявкнули пищали первого ряда. Свинец полетел навстречу неприятелю.
Покатились по земле горделивые крымские всадники, роняя щиты, луки, клинки. На дыбы поднимались искалеченные лошади, лягая всех, кто находился рядом. Бешено, с привизгом, ржал жеребец с размозженной челюстью.
Первый ряд стрельцов лег на землю.
Князь Мангупский сделал еще один взмах.
– Даш-ш-ш! – подали голос пищали второго ряда.
Взвилась и рухнула лошадь знатного татарина, какого-нибудь бея в ярких одеждах. Падали, падали, падали воины Девлет-Гирея. Кто-то закружился на месте, кто-то подался назад.
Новосильцы, воспользовавшись передышкой, купно ломанулись в проем меж телегами. Лыков подъехал к Хворостинину и с радостным воплем кинул ему под ноги пестрый бунчук, отобранный у врага.
– Вот так оно, м-мать! В гробину крепь душу н-на!
«Здесь бы, на его месте пристойно быть Кудеярке… Ан, вон как вышло. Сошел с места своего да и пропал».
Между тем вслед за конниками бежали назад стрельцы: всё! более одного выстрела сделать им невозможно – перезаряжать слишком долго. Последним уходил князь Мангупский.
Кое-кто из татар счел, что драка еще не закончена. Полетели стрелы. Вот споткнулся один стрелец, вот со стоном распластался на траве второй…
Десяток самых горячих, самых дерзких конников отважился направить коней стрельцам вослед. Догнать, сечь, рубить, мстить за прежнюю удаль!
Из бойниц в щитах гуляй-города принялись палить по ним русские ратники, не участвовавшие в вылазке. Один из татар покачнулся в седле и повернул вспять. Еще один, хоть и не попали в него, тоже отвернул. Другие не отступились от своего намерения.
Князь Мангупский у самых телег повернулся к врагу лицом и выпалил из пистоли переднему татарину в грудь. Свинец вышиб того из седла. Но на его месте сейчас же появились еще трое чужих бойцов. Они закружили на конях, осыпая князя градом сабельных ударов. Тот едва успевал уворачиваться, шелом слетел с него. Вдруг татарская стрела, пущенная издалека метким лучником, ударила его в бедро. Князь Мангупский тяжко пал на одно колено, отбил саблею удар, направленный ему в плечо, но пропустил второй, направленный в голову. Зашатался, теряя равновесие.
– Запирать бы надо… до беды недалеко… ворвутся! – обратился к Хворостинину один из стрелецких десятников. Воевода не успел ответить: другой десятник, ни слова не говоря, тычком в зубы сшиб первого с ног.
Хворостинин вырвал у кого-то сулицу, размахнулся и швырнул ее в ближайшего ко князю Мангупскому татарина. Сулица вошла в шею, конник издал громкий хрип и начал сползать с седла.
– За мной! А ну, живо за мной! – гаркнул Хворостинин вытаскивая из ножен клинок.
И кто-то из новосильцев тут же оказался рядом с ним, и кто-то из стрельцов, тяжело дыша, встал с другой стороны, выставив перед собой бердыш. Лыков, хищно улыбаясь, махнул своим: чего встали?! Людство воинское качнулось за Хворостининым, не оробело.
Татары не приняли нового прямого боя, отступили. Но кто-то из них ловко накинул аркан на бездыханного князя Мангупского, да и тащил его за собой прочь от гуляй-города.
Благо, не далеко отъехал.
Дмитрий Иванович понёсся за ним, рубанул раз – мимо, другой – опять мимо, а на третий все-таки зацепил и перерубил веревку. Татарин обернулся, увидел толпу русских ратников и не решился сечься со всеми сразу за свою добычу, ускакал.
Федор Александрович лежал на сырой росистой траве, жадно глотая воздух. Кровь шла у него изо рта. Душа отлетала от него ко Господу на суд, но плоть еще цеплялась за нее, еще не отпустила ее до конца.
«Не жилец, – с досадой подумал Хворостинин. – Ино хоть похороним по-христьянски…»
Он схватил было князя Мангупского за ноги и наладился тащить его к телегам. Вдруг раненый поднял руку, желая привлечь его внимание.
Надо было срочно уходить за телеги. Татарин умеет бить и никогда не дает много времени на роздых меж первым ударом и вторым. Всё войско ныне требует к себе Хворостинина: иди, распоряжайся!
Но князь все-таки задержался.
Федор Александрович глотал окровавленными устами воздух, яко рыба на берегу. Он всё никак не мог набраться сил и произнести то важное, что еще держало его в жизни сей. Глаза его помутнели, врата век готовы были затвориться навсегда. Мотылёк жизни едва трепетал у ноздрей.
«Отходит…»
И тут у князя Мангупского нашлись силы на одно-единственное слово, главное для него:
– Па… неч… ка…
Хворостинин ответил ему толико быстро, чтоб жизни скудеющей хватило бы Федору Александровичу услышать:
– Не оставлю ее заботой. Будет мне яко родная сестра.
На лице князя Мангупского начала проявляться улыбка, но на нее уж не хватило последних глотков века, отпущенного ему Господом. Един лишь слабый отсвет улыбки успел лечь князю на чело.
Дружным усилием Федора Александровича вмиг занесли за телеги.
Хворостинин снял шлем и перекрестился.
«Товарищ ты мой любезный! Прости меня, что думал о тебе худо. Прости, что о слабости твоей размышлял. Прости, что изрядного начальника над воями в тебе не видел. Прости меня! Давно не выходил ты на брань, но вот пришло твое время, и ты бился как воину подобает, и погиб как воину подобает. Хороший русский боец, и память о тебе останется добрая. Даст мне Бог живу быть, так вдоволь помолюсь о душе твоей бесценной».
А вслух сказал проще:
– Не зазорно погиб, с честию. Будь милостив к нему, Господи!
И рядом с ним иные ратники тако же стали осенять себя крестными знамениями.
Проем в общем строе гуляй-города тут же затворили, зане от татарских станов уже скакала большая темная сила: не сотни, тысячи! Вместо двух старых щитов, испорченных ядрами, спешно взгромоздили новые, запасные. Встали у бойниц, примеряясь, когда открыть огонь.
Хворостинин посмотрел на лица. Никто не малодушествует, все тверды, яко адаманты, иные довольны, что у татар первой крови на сей день больше взяли, чем своей отдали, – улыбаются, а иные сечи жаждут: застоялись, поистомились! «Ну, славен Господь! Сразимся с татарами бестрепетно».
Туча, надвигавшаяся с неприятельской стороны, остановила свой грозный бег в половине лучного стреляния от гуляй-города, а инде и ближе.
«Что за невидаль? Отчего валом не накатывают?» – недоумевал Хворостинин.
По щитам затюкали стрелы. Казаки, пищальники и стрельцы один за другим откатывались от бойниц, зажимая раны. Чужие лучники били искусно, даже лучше, чем обычно, хотя татарин от веку славился яко стрелок изрядный.
С телег начали было отвечать огнем пищальным и дробовым. Но Хворостинин сию королобость живо пресек. Токмо из пушек! Прочее – напрасная растрата порохового зелья. Пищаль бьет тверже, чем стрела, но у лучника прицел точнее. Издаля искусный лучник доброго пищальника всяко переспорит. Для дроба же таковая дальность гораздо непригожа: ослабнет, не поранит никого…
«Почему съемного боя не хотят? Отчего берегут себя? Духом пали? Да нет, татарове нравом не таковы: резвы, с доброй драки их калачом не выманишь…»
И тут по гуляй-городу пронеслось:
– Черкесы! Черкесы! Не татары…
«Вот, стало быть, отчего встали, – сообразил Хворостинин. – Черкесы сюда погулять приехали, хабару набрать да поболе рабов полоненных домой отогнать… Им тут головы класть ни к чему, мы им не враг кровный, а всего лишь кусачая добыча».
Как видно, Девлет-Гирей послал к гуляй-городу черкесское воинство, дабы утомить защитников деревянного городка. Главную же силу поберег до того времени, когда земля подсохнет: утром-то она влажная, коннице – сплошная неудобь, – прикидывал Дмитрий Иванович.
Редкое ядро выбивало бойца из черкесского воинства, а Русь несла потери.
«Что ж, у нас и на вас управа найдется», – заключил свое размышление Хворостинин да и послал гонцов ко дворянским сотням из своего Передового полка. Вестники передали: «Надобны лучшие стрелки».
Пускай лук поработает против лука! Первое боевое умение, коему учили на Руси мальчишек, по роду своему Богом назначенных для царской службы, – игра с луком и стрелами. Уж потом учили их ездить на коне, рубиться секирой и саблею, ножевому бою, кулачному, в последнюю очередь – бою огненному, из пищалей и пистолей. Но сначала, прежде всего прочего, искусство лучной стрельбы. Татарам бы не уступать!
И ныне у русского воинства есть чем ответить черкесским стрелкам.
…Лучники из числа детей боярских встали кучками человек по двадцать – по тридцать шагах в десяти за телегами. К щитам выслали молодых – дозревать, куда стрелы упадут. Опытные сотники да воинские головы отдавали лучникам приказы. Хворостинин не лез в дело: сами справятся, без его пригляду.
– Аз! – возглашали начальные люди, и лучники поднимали свое оружие.
– Буки! – И они разом натягивали тетиву.
– Вéди! – И стрелы малыми тучками летели над щитами на черкесов.
Дозорные показывали отогнутым пальцем вниз или вверх, мол, недолет либо перелет. А потом отчеркивали в воздухе треть указательного пальца, две трети или же весь – сколь большую сделать поправку.
– Аз! – слышались в ответ зычные голоса начальных людей. – Буки! Выше два! – Вéди!
У черкесов не было высоких деревянных щитов. Когда гибельное «вéди!» прозвучало на левом крыле гуляй-города с полдюжины раз, а на правом – раз семь-восемь, они стали покидать поле боя – сначала невеликими дружинками, а потом все разом.
Десятки черкесов остались лежать на еще не просохшей земле…
Токмо тогда на гуляй-город пошли татары, первая волна.
Издаля засыпали стрелами: истинно железный ливень хлынул на русское воинство. Хворостинин велел не отвечать.
Резвым скоком ринулись конники к телегам со щитами. Подбадривали себя гортанными криками. Хворостинин вдругорядь велел: зелья порохового напрасно не тратить.
Не те татары, не самая их сила, а так, легкий скоп, скорым изгоном налетают, скором же изгоном отъедут. По оружью рассудя да по одежкам: татарове Цитраханского юрта, что русскому государю служить не пожелали, когда великий град Цитрахань пошел под московскую руку, да и отъехали на имя царя крымского. Слабое воинство, духа в нем нет. А палить по цитраханцам успеется токмо раз: нет ныне в окопах перед телегами стрельцов, некому первым огнем встречать дорогих гостей. Один гуляй-город должен отстояться.