Прошло больше недели, когда сыщик вновь встретился с Флорентом Барберини. Это произошло в антракте спектакля, в котором он почти ничего не понимал, потому что актеры играли на итальянском. Уильям извинился и вышел из дверей на площадку подъезда, где стал смотреть, как по каналу снуют туда и обратно лодки и гондолы. Ему нужно было собраться с мыслями, чтобы получше обдумать все, касающееся его миссии и чувств к Эвелине.
Говоря откровенно, детектив не думал, что полюбил ее. Он даже не мог сказать с определенностью, что теперь знает эту женщину. Но ему очень нравилось то возбуждение, которое он испытывал в ее обществе, когда у него учащался пульс и появлялось изумительное чувство остроты удовольствия от окружающего. Его радовало все: еда и хорошая музыка, остроумие и изящество беседы, которую они вели, и зависть, которую он улавливал во взглядах глядящих на него мужчин.
Монк также все время ощущал присутствие на заднем плане огромной, странной, неуклюжей фигуры Клауса. И, может быть, рискованность ситуации и необходимость соблюдать приличия еще больше обостряли удовольствие. Иногда детектив даже чувствовал приближение опасности. Клаус был могущественным человеком, и было нечто в его лице, особенно когда он пребывал в спокойствии, что убеждало: как враг он коварен и жесток.
Но Уильям никогда не был трусом.
— Вам, кажется, понравилась Венеция, — сказал Флорент откуда-то из мрака, лишь слабо иногда освещаемого светом факелов.
Сыщик, поглощенный раздумьями, ночными сценами и звуками, не заметил, как тот подошел.
— Да, — ответил он, вздрогнув от неожиданности, и невольно улыбнулся. — Такого другого города в мире больше нет.
Барберини ничего не ответил.
На Монка повеяло ощущением печали. Он взглянул на смуглое лицо Флорента и увидел не только легко возбудимую чувственность, что так пленяла женщин, характерные залысины и прекрасные глаза, но и одиночество человека, разыгрывающего роль легкомысленного дилетанта, чей ум, однако, болезненно воспринимал разрушение родной культуры и медленное умирание этого пронзительной красоты города. Упадок и гниение уже поразили плоть Венеции, ее сердце. Барберини мог по разным причинам последовать за Фридрихом в изгнание, но он был больше итальянцем, чем немцем, и за его беспечными повадками скрывались потаенные глубины души, которые Монк раньше из-за предубеждения предпочитал не замечать.
Сыщик спросил себя, не сражается ли и Флорент, на свой манер, за независимость Венеции и какую роль в этой борьбе могла играть жизнь или смерть Фридриха? В последние несколько дней детективу не раз приходилось слышать перешептывания и шутки насчет объединения Италии — о том, что под одной короной соединятся разные города-государства, блестящие республики и герцогства, известные с эпохи Возрождения. Возможно, это правда? Каким же непонятливым, каким закрытым для посторонних влияний можно быть, живя под могущественным покровом Британской империи, в своем островном мире, и забыв, что здесь, на континенте, могут меняться границы, кипеть национальные движения, возгораться революции и существовать иноземные владычества… Британия жила в безопасности почти восемьсот лет, и, как следствие, у ее подданных возникало это ни на что не похожее высокомерие, а вместе с ним и отсутствие воображения.
Монк приехал в Венецию на средства Зоры. Уже давно он делал все, что мог, в ее интересах, или, по крайней мере, в интересах ее страны. Очевидно, она выступила с абсурдным обвинением, желая разоблачить тайну убийства Фридриха и пробудить у своих сограждан хоть какое-то чувство долга, прежде чем будет слишком поздно.
— Мне очень легко влюбиться в Венецию, — сказал Уильям вслух, — но это любовь гедониста, эгоистическая любовь. Мне нечего дать Венеции.
Флорент обернулся и удивленно взглянул на него, вздернув темные брови. В свете факелов было видно, как губы у него дрогнули в усмешке.
— И почти никому другому, — ответил он тихо. — Вы думаете, кого-нибудь из присутствующих романтиков и будущих князей Европы заботит хоть что-нибудь, за исключением их собственных запутанных судеб?
— А вы хорошо знали Фридриха?
— Да. А почему вы спросили?
Вдалеке, на воде, кто-то пел. Звук песни эхом отражался от высоких стен.
— Он бы вернулся, если б Рольф или кто-нибудь еще попросил его об этом? Например, его мать? — спросил детектив.
— Нет, если б это означало разлуку с Гизелой.
Барберини перегнулся через каменный парапет и устремил взгляд в темноту.
— И так бы оно и случилось, — добавил он. — Я не знаю причины, но герцогиня никогда бы не позволила Гизеле вернуться. Ее ненависть была непреодолима.
— А мне казалось, она что угодно сделает ради интересов короны…
— И я так думал. Она вообще-то замечательная женщина.
— А что вы скажете насчет герцога? Он бы позволил Гизеле вернуться, если иначе нельзя было бы уговорить Фридриха?
— И воспротивиться тем самым Ульрике? — В голосе Флорента послышался смех, что и было ответом на вопрос. — Герцог умирает, и в силе сейчас герцогиня. Да, возможно, и всегда так было.
— А что вы скажете о Вальдо, новом кронпринце? — гнул свою линию Монк. — Он не мог желать возвращения Фридриха?
— Нет, но если вы полагаете, что он убил его, то это, мне кажется, весьма сомнительно. Я думаю, Вальдо никогда не стремился стать герцогом и весьма неохотно занял место брата, потому что больше было некому. И он не притворялся. Я его знал.
— Но он бы не возглавил войну за независимость.
— Он считает, что это неизбежно повлечет за собой гражданскую войну, а герцогство все равно рано или поздно будет проглочено объединенной Германией, — объяснил Флорент.
— И он прав? — Уильям обернулся и внимательно взглянул на него.
По каналу мимо них проплыла барка с музыкой и развевающимися вымпелами. Горящий факел отбрасывал блики на темную воду. Поднявшаяся волна плеснула на ступени площадки, шелестя, словно наступающий прилив.
— Наверное, — ответил Барберини.
— Но вы же сами хотите, чтобы Венеция отвоевала свою независимость!
— У Австрии — но не у Италии, — улыбнулся Флорент.
Кто-то что-то крикнул над водой, и ему ответило эхо. А потом — еще и женский голос.
— Вальдо — реалист, — продолжал собеседник Уильяма, — а Фридрих всегда был романтиком. Но это и так, видимо, понятно.
— Вы полагаете, что борьба за независимость обречена на неудачу?
— Я, в сущности, имел в виду Гизелу. Фридрих всегда пренебрегал долгом в угоду сердцу, когда дело касалось ее. Вся их любовь была такой романтически возвышенной: «Все во имя любви, и пусть мир погибнет». — Голос Барберини стал тихим и серьезным. — Но я уверен, что можно любить человечество и при этом сохранить любовь к какому-то одному человеку.
— Фридрих умел, — так же тихо ответил Монк и сразу же подумал, что его слова скорее содержат в себе вопрос, нежели утверждение.
— Умел ли? — задумчиво проговорил Флорент. — Но Фридрих мертв — и, возможно, убит.
— Из-за своей любви к Гизеле?
— Не знаю. — Барберини опять устремил взгляд на воды. Лицо его в свете факела казалось драматически выразительным из-за игры света и тени. — Если б он не отрекся от престола и остался в стране, он бы возглавил эту борьбу, несомненно. И тогда не надо было бы устраивать заговоры, чтобы вернуть его на родину. И герцогине не надо было бы ставить разные условия насчет невозвращения его жены, развода и возможности нового брака.
— Но вы же сказали, что он ни за что бы этого не сделал?
— Да, ни за что, даже ради спасения своей страны, — ровно ответил Флорент, словно стараясь изо всех сил сохранить объективность, хотя в его тоне все равно прозвучало осуждение, и, поглядев на него, Монк заметил, что он сердит.
— Это был бы очень романтический поступок, — заметил сыщик, — и с политической точки зрения, и с личной.
— И продиктованный боязнью одиночества, — добавил его собеседник, — а Фридрих был неприспособлен к одиночеству.
Уильям несколько минут обдумывал это замечание, прислушиваясь к смеху и разговорам у них за спиной. Группа людей вышла из театра и подозвала гондольера. Снова раздался плеск волн на ступеньках.
— А каковы чувства Зоры? — спросил детектив, когда они с Флорентом повернулись лицом к театру. — За что она? За независимость или объединение? Может быть, ее обвинение против Гизелы продиктовано политическими причинами?
Барберини помедлил с ответом, а потом сказал задумчиво:
— Но каким же образом? И чего она может добиться этим сейчас? Разве только она предполагает разоблачить кого-то, кто прячется за спиной Гизелы… Мне это не кажется правдоподобным. У Гизелы не было никаких связей на родине.
— Я хотел сказать, что если Зора знала об убийстве Фридриха, и не обязательно Гизелой, она все равно могла обвинить ее, чтобы придать делу как можно более громкую огласку, — пояснил Монк.
Флорент пристально посмотрел на него.
— Это возможно, — ответил он очень тихо, словно обдумывая это предложение. — Это мне в голову не приходило, но Зора могла бы так поступить, особенно если она подразумевала Клауса.
— А Клаус способен был убить Фридриха?
— О, конечно, если б он решил, что это единственная возможность не дать ему вернуться и начать борьбу за независимость, которую мы обязательно, рано или поздно, проиграли бы.
— Значит, Клаус — сторонник Вальдо?
— Клаус — сторонник самого себя, — улыбнулся Флорент. — У него на границах очень большие владения, которые были бы утрачены, если б страна была оккупирована.
Монк ничего не ответил на это. Темные воды опять плеснули на мрамор позади него, а из театра вновь донесся смех.
Стояли теплые и мягкие осенние дни, и Уильям повсюду следовал за Эвелиной, потому что ему это очень пришлось по вкусу. Ее общество было восхитительно, и каждая встреча с ней заставляла сыщика приятно волноваться. А еще оно было очень лестно, потому что фон Зейдлиц явно находила его интересным человеком, совсем непохожим на окружающих ее мужчин. Она задавала ему испытующие вопросы о нем самом, а также о Лондоне и о темной стороне жизни этого города, с которой он был так хорошо знаком. Детектив рассказывал — достаточно, чтобы разбудить любопытство женщины, н