Я сразу чувствую в нем родственную душу: ткань нужно щупать, а не смотреть. Иногда даже нюхать. Воздать ей должное. А конкретно эту прелесть – поскорее приложить к руке. Мне идет, мой цвет.
Продавец тем временем продолжает, поигрывая золотой кисточкой своей накидки:
– Лучшая шерсть из Ниша, сами жрицы Матери-Земли ее ткали. Оцени, какая гладкость, какая мягкость! Ну точно девичьи пальчики, хе-хе! Моими тканями, госпожа, наслаждаются наложницы самого царя! И всего‐то за три шекеля!
Я мечтательно вздыхаю и невольно поправляю волосы – отвожу их со лба, чтобы лучше рассмотреть, что еще есть на этом замечательном прилавке у настоящего ценителя текстиля.
Торговец меняется в лице.
«Значит, дело не в куртке», – думаю я, отшатываясь. Неловко поворачиваюсь – и, конечно, на кого‐то налетаю.
– Простите…
И вдруг понимаю: куртка, висевшая на локте, исчезла. Потеряла? Когда? Нет, не могла, невозможно.
Вздрогнув, я ощупываю шею – камень тоже исчез! Мой билет домой пропал!
А-а-а!
Не знаю, каким чудом я успеваю заметить знакомый блеск – куртки, конечно. Камень тоже мерцал, но не так ярко, а серебристая ткань на солнце – точно зеркало. Мысленная цепочка «куртка – вор – камень» вспыхивает в голове, и я бросаюсь в погоню.
Хорошо, что надела кроссовки. А еще – что прилавки тут из камня, потому что я бы что‐нибудь покруче плетеных ваз на бегу сшибла. И ожерелий. И блюд с пряностями.
В конце концов я запутываюсь в какой‐то шкуре, жутко пушистой и вонючей. Чуть не плачу от ужаса. Все. Все! Я здесь застряла! Господи боже, это была плохая идея! Зачем я только решилась на приключения? Сидела бы дома, в привычной серой Москве! А здесь меня обокрали, а сейчас наверняка еще и в рабство продадут, потому что денег у меня нет, а чей‐то товар я точно испортила. Вот хотя бы эту шкуру!
Что делать? Что делать?!
Спокойно, Лена, ты справишься. Ты всегда справляешься. Выплюнь мех и соберись.
Так что, когда меня вытаскивают из шкуры – как Клеопатру из ковра, – я изо всех сил улыбаюсь и ловлю мужские взгляды. На женщин мое очарование не действует, но ничего, мужчин здесь больше. Наверняка они в этом мире у власти. Сейчас попрошу найти вора, вернуть мне подвеску – и все будет хорошо.
Точно, отличный план.
И вот я набираю в грудь побольше воздуха… Но ничего не успеваю сказать, потому что все вокруг – сначала торговцы и покупатели, потом вообще вся площадь – утыкаются лбами в каменные плиты пола. Тишина наступает такая, что слышен плеск воды в фонтане у меня за спиной.
Нет, это уже не смешно!
– Послушайте, – начинаю я, чувствуя себя даже не в своей тарелке, а… не в своем мире у всех на виду.
Тишина. Может, и слушают, но почему‐то с земли. Страх так в воздухе и витает. Да что с ними не так? Или со мной?
Вдохнув поглубже – помогает успокоиться, – я оборачиваюсь к фонтану. Решительно снимаю рюкзак, потом наклоняюсь и ловлю струи воды. Сейчас надо напиться, умыться, затем посмотреть на свое отражение в воде. Его хорошо видно – и все с ним так. Тогда в чем дело?
Ничего, сейчас выясним.
Я еще плещу на лицо для храбрости. И уже оборачиваюсь, собираясь подойти к ближайшему торговцу – тому, в чьей шкуре застряла, но вдруг краем глаза замечаю позолоченное лицо статуи. Сейчас, против солнца, мне удается его разглядеть.
И это мое лицо.
Да быть не может!
Забыв про все на свете, я лезу в рюкзак, с трудом, но нахожу косметичку и смотрю на себя в зеркало. Потом – на статую.
Нет. Ну нет! Не может этого быть!
Выходит, может. У статуи действительно мое лицо!
Полюбовавшись на него, а еще – на обнаженную левую грудь, которая скульптору особенно удалась, я решительно поворачиваюсь к тому торговцу, с которым все равно собиралась заговорить. Становлюсь на колени рядом и выдавливаю:
– Простите…
Тишина. Он даже головы не поднял.
Я сглатываю и представляю, как кричу, стоя посреди этой площади, а они вот так лежат и молчат. Ужас.
Ну нет, молчания я не потерплю. Они меня услышат!
– Это кто? – рявкаю я и сама удивляюсь, откуда у меня такой требовательный тон. – Отвечай!
Мне тут же становится стыдно, но торговец поднимает голову, старательно смотрит мимо меня – в направлении моего указательного пальца. И хрипит:
– Ш-ш-ш…
Да чтоб вы все провалились!
– Великая богиня, госпожа наша Шамирам, – блеет наконец торговец и снова утыкается лбом в землю.
Шамирам. Снова эта Шамирам!
Эм… Богиня? Уж не та ли, что мужу изменяла?
– Эй. – Я осторожно кладу руку торговцу на плечо, и он вздрагивает. – Богиня чего?
– Любви, – шепчет он.
Я снова смотрю на обнаженную грудь статуи, на соблазнительную улыбку, взгляд с поволокой и изгибы – моей, черт возьми! – фигуры, так сладострастно изображенные скульптором. Он, наверное, пока это ваял, весь пребывал во власти эротических фантазий. Обо мне. В смысле, о Шамирам. Богине.
Меня накрывает истерика.
Любви! Ну конечно! Любви! Чего же еще? Это называется любовью, когда мужчины от моего взгляда теряют разум? Или когда хотят меня изнасиловать? Или…
Тут по площади проносится жуткий звук – как будто кошке на хвост наступили, и она воет. Я поднимаю голову – конечно, никакая это не кошка. Это местные трубы. Как в фильмах: герольды сообщают о том, что прибыл король. Здесь вместо короля процессия из трех паланкинов и десятка конной стражи. Паланкины тащат рослые носильщики, и вид у них при этом невозмутимый настолько, словно они просто на прогулку вышли.
Люди перед ними расступаются, причем не вставая с колен. Картина настолько сюрреалистичная, что мой мозг отказывается ее воспринимать.
Наконец вся процессия – с помпой, очень торжественно – останавливается неподалеку от фонтана. И, получается, меня. Из первого паланкина выпархивают шесть девушек, на первый взгляд одинаковых. Я невольно отмечаю, что на них льняные платья, по фасону – те же туники. Еще все девушки как на подбор белокожи и черноволосы. И такие же коротышки, как я.
Из второго паланкина под руки выводят матрону – вылитая наша завуч, только красивая. Но смотрит так же. Я даже невольно съеживаюсь, ожидая окрика. У нашего завуча всегда я виновата – и сразу во всем. Заочно.
Но матрона тоже становится на колени, а потом простирается передо мной ниц. Медленно и очень изящно, с изрядной долей торжественности. Тут же поднимает голову, смотрит на меня и говорит:
– Великая богиня, госпожа наша Шамирам…
Она что‐то еще добавляет, кажется, «приветствуем» или что‐то похожее, очень пафосное. А до меня вдруг доходит, что обращается она ко мне. То есть это я – Шамирам. И «великая богиня» – тоже.
Ладно. Будем считать, что мне напекло солнцем голову, потому что я опять начинаю хохотать. Долго – все ждут, матрона молча смотрит, ее взгляд полон почтения и самую капельку – недоумения.
А я сижу на горячих каменных плитах, которыми покрыта площадь, смеюсь и никак не могу остановиться.
– Я хочу уйти, – наконец выдавливаю, ни к кому не обращаясь. – Пожалуйста, я хочу домой.
Матрона почему‐то воспринимает это как знак. Она кивает девушкам, те резво встают с колен, окружают меня, подхватывают под локти и буквально несут к третьему паланкину. Потом с превеликой вежливостью, бормоча не то комплименты, не то извинения, аккуратно сажают на подушки и закрывают занавеси.
Я глазом моргнуть не успеваю, а паланкин уже поднимается.
Мамочки, за что держаться?!
Глава 9Ловкий
Смертная в отчаянии глядит на жриц. Те лежат перед ней лицом в пол: прислужницы позади – под палящим солнцем на камнях садовой дорожки, Верховная впереди – на ковре в тени беседки. Вокруг замерли рабы: глаза долу, в руках блюда с фруктами и медовыми сладостями.
У смертной дрожит голос:
– Здесь, должно быть, какая‐то ошибка. Я правда не понимаю, что происходит.
Она на миг замирает, тяжело сглатывает и оглядывается на кувшин с водой, который держит рабыня в двух шагах от нее. Потом облизывает пересохшие губы и начинает снова:
– Я не богиня. Я не могу быть богиней, я просто человек. Обычный человек. Поверьте мне, пожалуйста. Я всего лишь на нее похожа. Это случайность!
Она старается быть честной, думаю я. Это говорит в ее пользу.
А также о том, что она глупа. Впрочем, это я давно понял. Она не смогла воспользоваться властью, которую имеет над мужскими сердцами. Ей, наверное, и в голову не приходит, какие возможности открываются перед богиней, госпожой Урука, пусть и фальшивой.
Смертная снова тяжело сглатывает, и мне хочется пнуть дуреху-рабыню, которой не хватает ума или смелости поднести госпоже воды. Люди часто цепенеют в присутствии великих. Чем смертные отличаются от глиняных кукол, не понимаю. Матери не стоило вдыхать в них жизнь, их разум слишком слаб, чтобы развлечь нас, не говоря уж о большем.
Впрочем, и Матери, и Шамирам эти ничтожества были по душе. Как и Отец, я совершенно этого не понимаю.
Испуганная смертная с лицом богини облизывает пересохшие губы, но приказать принести воды не решается. Она сидит на краешке кресла и обнимает себя за плечи. Только слепой спутал бы ее сейчас с Шамирам.
Но, как я и сказал, люди скорбны разумом. Они видят лицо госпожи Урука и думают, что все это – ее очередная забава. Шамирам действительно любила раньше перевоплощаться в человека. Чем дольше ей удавалось прожить среди людей неузнанной, тем довольнее она была. Моя жена наряжалась дочерью торговца, нищенкой и даже блудницей. Особенно ей нравилось не менять облик по-настоящему, создавая иллюзию, как делаю это я. Нет, Шамирам использовала краски и парики, точно лицедеи на царских пирах, только куда искуснее.
«Погляди, Дзумудзи, ты узнаешь меня?» – говорила она, копируя манеру людей двигаться и гримасничать. «Я узнаю тебя любой, жена моя», – отвечал я, и она мрачнела. «Фу, Дзумудзи, какой ты скучный».