А у меня начинают дрожать руки, точно от страха.
– Даш, прекрати. Не все же как твой Игорь.
Она кивает и улыбается – неискренне, только чтобы я замолчала.
– Да расслабься, Лен, я пошутила. Пиши, если насчет Куршевеля передумаешь. И вообще пиши.
Она целует меня на прощание и уходит, прихватив меренговый рулет, а я, чтобы успокоиться, иду поправить декорации – венок из кленовых листьев на двери покосился, и тыквы на подоконнике некрасиво сбились в кучу. К шарфу, повязанному на сову из кедровой шишки, прикреплена записка с телефоном и просьбой позвонить. Еще с десяток таких художеств я нахожу у свечного фонаря и гирлянды искусственных ягод на витрине.
Придется бросать работу в этой кофейне. Жаль. Мне здесь нравится. Но десять записок в день – это слишком.
Как же вы мне все надоели!
Андрей наблюдает, как я выбрасываю записки в мусорное ведро. Потом вдруг спрашивает:
– Лена, ты к ЕГЭ готовишься?
Я стою к нему спиной – и закатываю глаза.
– Конечно.
– А мама знает, что ты на контрольную работу по алгебре не явилась?
Да уж, завуч наверняка пожаловалась. Она обожает маме названивать. Толку‐то? Мама забывает заплатить за свет, а тут какие‐то экзамены.
– Наверное. Андрей Николаевич, хватит, а? Да, я прогуливаю школу, но это мое дело, и ни во что такое я вашего сына не втяну, я же обещала.
Он продолжает сверлить меня взглядом, а я невольно вспоминаю, как год назад именно Тёма (Артём Андреевич – звучит гордо, да?) привел меня сюда. Я искала работу, а Андрей – официантку. Сперва он наотрез отказал пятнадцатилетней однокласснице сына, но я тогда была совсем на мели, а мама – в очередной депрессии. Сначала мы делали вид, что я вовсе не работаю, а просто как друг прихожу с Тёмой, помогаю и обедаю, а потом и ужинаю.
Но со мной кофейня быстро стала популярна. Мужчины побежали, как мотыльки на свет, следом – их изумленные жены. А тут такие вкусные тортики! Так что Андрей разрешил мне остаться. Все по трудовому кодексу: согласие от мамы, медосмотр, никаких переработок. За этим Андрей бдительно следит. До недавнего времени он вообще ворчал, что мне учиться надо и «о чем мать думает».
А потом Тёма объявил, что влюбился. В меня. Я так старалась, так осторожно на него не смотрела – а он все равно… Даш, а ты говоришь, любви нет! Что же тогда я внушаю мужчинам – страсть? Очень может быть. Тёма ведь совсем меня не знает. Придумал невесть что и поверил.
Да, пора искать другую работу.
Тёма приходит после пяти и молча забирает у меня тяжеленный поднос с чаем, кувшином лимонада и спагетти. Андрей провожает его неодобрительным взглядом, но вечером здесь настоящий аншлаг, так что я не успеваю услышать очередную проповедь в стиле «Кончай динамить моего сына, чем он тебе не угодил?» и несусь к холодильнику за мороженым.
Всем мне Тёма угодил, мечта, а не парень: добрый, умный, надежный. Да, не плейбой и в Куршевель меня не отвезет. Зато на Врубеля я бы с ним сходила. Но не хочу, чтобы Тёма стал моим рабом. А именно это случится, если я хоть раз задержу на нем взгляд.
Рождаются люди с заячьей губой или косоглазием. А я вот с убийственным взглядом.
В семь приходит моя сменщица, и Тёма заявляет:
– Я Лену провожу.
Андрей протягивает мне пакет с тщательно запакованным ужином и тем самым рулетом из киви.
– Конечно. Только сразу возвращайся. Фрукты приедут, поможешь разгрузить.
Это давно стало ритуалом: Тёма провожает меня домой почти каждый вечер. Как в старых фильмах, несет мою сумку. Хотя до дома здесь всего сто метров, а сумка у меня маленькая. Спорить бесполезно, да я и не хочу. Мне хорошо с Тёмой, очень. Если бы я только была обычной, если бы не боялась, что Тёма сойдет по мне с ума, как уже не раз бывало… Если бы!
– Разве олимпиада по математике не завтра? Тебе не нужно готовиться? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу. В воздухе искрится морось, забивается в нос, плотная, как вата.
Холодно. Я ежусь и тру руки – опять перчатки забыла.
Тёма протягивает мне свои.
– Я уже готов. Надень, ты ведь замерзла.
Отказываться бесполезно. Как и говорить, что сама могла бы дойти до дома. Но я все равно говорю:
– Тут идти пять минут. Зачем, а?
Тёма оглядывается. Фонари мигают, как в фильме ужасов, а ноябрьский сумрак только добавляет страха. Если бы я верила в чудовищ, обязательно представила бы одного… Да вот хотя бы за мусорными баками слева. И вцепилась бы в Тёмин локоть, как нормальная девчонка. Тёма бы наверняка меня защитил.
В чудовищ я не верю. Вместо них в моей жизни есть…
– Серый сегодня тебя обсуждал. Ты уверена, что хочешь встретиться с ним и его дружками одна?
…мерзавцы, уверенные, что меня можно если не купить, то взять силой. И я просто обязана пасть к их ногам по первому же слову.
Я невольно прижимаюсь к Тёме. Не цепляюсь за локоть, но даю понять, что мне страшно. А зря. Он, конечно, крупный, если не сказать огромный. Я видела однажды, как на заднем дворе школы он раскидывает дружков Серого, словно медведь – гончих. Но он один, а их пятеро.
– Ты и ему отказала. – У Тёмы даже голос под стать медведю, грубоватый, хриплый.
– Как будто меня спрашивали.
Ну да, меня просто прижали к стене женского туалета и попытались не то поцеловать, не то сразу изнасиловать.
– Понятно. – Тёма, как всегда, само спокойствие. Только сжимает ручку моей сумки так, что мне страшно за кожзам – он вообще‐то хрупкий. – Поэтому Серый сегодня хромал? А всем сказал, что вчера на тренировке связки потянул.
– А про фингал он наврал, что упал с лестницы? – подхватываю я. – Тём, забудь. Пожалуйста. Я сама разберусь.
Он усмехается, как будто давая понять, что маленькая и хрупкая девушка никак не может сама разобраться даже с одним Серым, тем более – с его друзьями, а потом с иронией в голосе спрашивает:
– И как же?
Я вытаскиваю из кармана электрошокер. Симпатичный, розовый, со стразами, в виде флакона губной помады.
– Вот так. Не волнуйся за меня.
«Я уже так делала» успеваю проглотить. Тёме это знать необязательно.
Но он настойчив.
– Я все‐таки встречу тебя завтра, пойдем в школу вместе. Скажи, во сколько? – И в глаза мне старается заглянуть так преданно, как щенок.
Я хмурюсь. Если не скажу, с Тёмы станется прийти к моему подъезду в пять утра и встать на караул.
– У тебя олимпиада завтра, помнишь?
– Сбор все равно в школе, – возражает Тёма. И упрямо повторяет: – Так во сколько?
Вообще‐то я завтра в школу не собиралась. Ну да бог с тобой.
– Без пятнадцати восемь. – Я останавливаюсь у крыльца, где кто‐то снова разлил пиво, и машинально бросаю взгляд вверх, на окно нашей кухни. Свет горит – значит, мама дома. Отлично, от рулета с киви она точно не откажется. – Спасибо, Тём.
Он кивает и молча смотрит, как я вхожу в подъезд. Знаю, будет стоять еще минут пять и только потом уйдет. Вдруг я застряну на лестнице, да?
На первом этаже всего две жилых квартиры: наша и соседей слева. Они, как обычно, ссорятся – за дверью слышно, как что‐то бьется. Щелчок замка тонет в этом шуме.
Я вхожу и сразу замечаю мужские ботинки на коврике у двери. Аккуратные, дорогие, с заправленными шнурками. Хм.
Из кухни раздается воркующий мамин голос:
– Володя…
Я осторожно ставлю на пол пакет с ужином, вешаю на крючок куртку. Во-ло-дя. Не Владимир ли это Семёнович, мамин начальник, на которого она жаловалась весь этот месяц? Других знакомых Володь у нас, кажется, нет.
Интересно, она его хоть чаем напоила? Я оставляла в холодильнике шоколадные эклеры – нашла? Как бы так незаметно заглянуть – и пропихнуть им меренговый рулет, – чтобы меня этот Володя не заметил? Мама давно ко мне своих ухажеров ревнует, так что на кухне появляться сейчас совсем не стоит. А вот ужин она вряд ли догадалась приготовить. Как же быть?
Вдруг из кухни раздается приятный мужской голос:
– Выходи за меня?
Вот это поворот! Пойду-ка я еще погуляю, им явно сейчас не до меня.
Но только я тянусь к куртке, собираясь снова ее надеть, как мужчина – Володя – торопливо продолжает:
– Не волнуйся, я уверен, твоя дочь все поймет. Она ведь уже взрослая и, конечно, будет жить с нами – дом у меня большой, на троих его точно хватит…
И тут испуганный мамин голос вскрикивает:
– Нет, не будет!
Я замираю.
– Оля, ты что? – Володя, похоже, обескуражен.
Я сглатываю, а мама продолжает:
– Ты прав, она уже взрослая. И прекрасно справится сама. Ей лучше остаться здесь. И вам не придется привыкать друг к другу.
Я закрываю глаза и пытаюсь дышать ровно. Володя еще меня не видел, он не понимает. А мама отлично знает, как я действую на мужчин. «Потаскуха, вся в тебя», – говорила бабушка в Сочи, к которой мама таскалась со мной каждое лето, пока вредная старуха не померла. Эта квартира от нее осталась – хоть какой‐то плюс, раньше мы по съемным мотались, совсем тоскливо было… Почему я вспоминаю это сейчас?
Слезы жгут глаза, на мгновение мне хочется ворваться в кухню и устроить скандал. Нельзя. Мама, конечно, заслуживает счастья, а этот Володя ее, похоже, любит. Если он увидит меня… Если я ненароком на него посмотрю…
Очень осторожно, стараясь не шуметь, я нажимаю на дверную ручку и выскальзываю в коридор.
И только на улице понимаю, что забыла в квартире куртку.
Глава 2Одержимый
Моя жена Шамирам всегда любила людей.
Любовь эта была странной, как и сама Шамирам: она играла смертными, как фишками в настольной игре, собирала их сердца в шкатулку и наслаждалась поклонением, обожанием, а еще – страхом.
Что ж, у всех свои странности. Сестра Э́а сама не своя до книг, брат Ири́ду жить не может без танца. Или вот еще Марду́к, наш младший, тоже играет людьми, почти как Шамирам, только ему по душе жестокость и насилие.
У меня тоже есть странность. Одержимость даже, как сказали бы люди. Мы живем со смертными бок о бок уже тысячу лет, невозможно на них не оглядываться, хоть люди и похожи на нас, как могут быть похожи существа, которых Мать вылепила из глины по нашему образу и подобию, а после вдохнула жизнь.