Чего?
– Ты сам на меня свалился. – Я все‐таки распутываю подол. Ой, черт… – И платье порвал! Не зашьешь теперь…
Он смеется – звук еще более неприятный, чем его голос. Лучше б молчал. А ведь каков красавец: в лохмотьях, волосы спутанные, тощий. Натуральный бомж. Что он забыл во дворце? А высокомерия на целого царя хватит. Противный какой.
– В гареме не будут разбираться, – сообщает он мне, успокоившись. И тут же приказывает: – Пошла вон отсюда.
Что-о-о? А вот возьму и не пойду!
– Хоть бы извинился.
– Я? – Сколько изумления в голосе, вы послушайте! – Перед тобой?!
– Ты. Передо мной. Ударил, платье порвал, ведешь себя по-свински. Я не знала, что это твой сад. Тут нигде не написано. Теперь из принципа не уйду, пока не извинишься. Ясно?
Он снова смеется. Смех не стал менее мерзким, но звучит теперь удивленно, словно этот оборванец поверить не может в то, что слышит.
А после говорит:
– Ты сошла с ума?
– Встречный вопрос: ты всегда так с девушками? Что, извиниться язык отсохнет?
– Да как ты… со мной разговариваешь… Пошла вон, или тебя рабы сейчас же утащат!
– Хам.
– Блудница.
– Чего-о-о?!
– И дура.
Забывшись, я смотрю ему прямо в глаза. По спине пробегает холодок: что‐то с ним не так. Не понимаю, выражение какое‐то отсутствующее, хотя лицо – да весь вид этого парня – ясно показывает, как он ко мне относится.
Лена! Опомнись! Ты уже минуту на него пялишься!
Было б на что.
А он все стоит с оскорбленным видом. А… Погодите. Я же богиня! Где почтение к моей неземной особе, а? Может, и он какой‐то местный бог? Ну, как я.
– Мне звать рабов? – И вид такой… Что‐то с его взглядом… Да он же смотрит не на меня! Точнее, в мою сторону, но словно вскользь и…
– Ты слепой, что ли? – вырывается у меня.
Он отшатывается. А я чувствую, что краснею: точно слепой. Получается, он об меня просто споткнулся.
Ох, надо извиниться – я же не знала!
– Не была бы ты женщиной, – тем временем говорит он, да с таким презрением, что я тут же задыхаюсь от гнева, – я бы тебя ударил. А теперь пошла вон.
Ну вот. Извиняться уже не хочется.
– Да пожалуйста. – Я встаю. Медлю, но потом все‐таки спрашиваю: – Ты хоть кто?
А мне в ответ:
– Во-о-он!!!
– Да иду я, иду, не кричи. Подвинься, ты мне проход загораживаешь.
Он резко выдыхает и стучит кулаком по стене. На ней нарисован воин с копьем, и мне чудится, что от удара он вздрагивает.
– Дура, да не туда! Там царские покои.
– Я в курсе, я оттуда пришла.
У него лицо такое при этом делается… непередаваемое.
– Блудница, – цедит он с таким презрением, что меня передергивает.
– Подвинься.
Он не просто отодвигается, он от меня отшатывается, как от прокаженной.
– Ты б помылся, красавец, – говорю я, проходя мимо, – а то пахнет от тебя, как от помойки.
Некрасиво веду себя, знаю. Но он первый начал!
Процессия Шамирам медленно, как белоснежная змея, ползет от дворца по площади Звезды к храму. Золотом сверкает в центре ее паланкин, искрится радужными всплесками алмазов и сапфиров. Я смотрю на него с вершины лестницы у дверей зала приемов. Все придворные здесь, стоят в почтительном отдалении. Мы провожаем богиню, и я уже сейчас ловлю любопытные взгляды советников, их слуг и даже рабов. Слух о том, что Шамирам все еще ко мне благосклонна, разлетелся по дворцу. Мы час провели с великой госпожой в покоях наедине – что еще должны думать люди?
В небе кружатся чайки, их крики больше не режут слух. Боль ушла, стоило успокоиться, ни следа не осталось и от обреченного ужаса. Вместо него во мне теперь ярко цветет надежда. Быть может, я все‐таки смогу сыграть в эту игру с богиней. Быть может, смогу доказать, что полезен. Быть может, я все еще ей интересен?
Тут я невольно вспоминаю, как Шамирам, сказав, что хочет прогуляться по дворцу – одна, – ворвалась потом в мою спальню. Раскрасневшаяся, в порванном платье. «Я в саду упала. Все в порядке».
С кем же ты упала в саду, моя госпожа?
Я уже отправил слуг узнать, но пока не добился ответа. Кто бы это ни был, он не получит ни венец, ни трон. Я царь, и благосклонность богини будет моей. Я хитрее тебя, Шамирам, был и буду. Мне удалось отправить тебя в нижний мир на двадцать лет. Я попытаюсь сделать это снова.
Оглушительная боль вдруг стискивает голову и выбивает воздух из груди. Крик замирает на губах, руки-плети беспомощно повисают – спрятанный за поясом кинжал не достать. Я бы упал, но кто‐то держит меня, кто‐то, кого я не вижу. Его губы прижимаются к моему уху, в нос забивается песок, я давлюсь кашлем и слышу:
– Что, Саргон, решил: все закончилось? Глупый смертный.
Я сгибаюсь, пытаюсь вдохнуть и одновременно вытолкать из себя песок. Грудь горит, голова вот-вот лопнет от боли, но разум на удивление ясен. От Шамирам пахнет медом, а вот песок…
– Господин Дзум-м-мудзи?
Придворные застыли изваяниями, равнодушные, спокойные. Наверняка чары застят им глаза.
Я наконец проталкиваю в себя воздух. По лицу струится пот, щиплет глаза.
– Чт‐то… вы хотите?
– Славь меня, царь, – усмехается голос. – Ну же. Ты был готов ноги ей целовать – а я что же? Меня ты почитаешь меньше?
– Чт‐то? – Я сплевываю песок.
О Небо, за что мне это? Дзумудзи не трогал меня все эти годы – и вот является вместе со своей женушкой. Да оставите вы меня в покое или нет?
– Помнишь, ты предлагал мне своего сына, Саргон? Я хочу его. Принеси его мне в жертву сегодня же вечером. Тогда ты проживешь эту ночь. Если же нет… Хочешь знать, что я сделаю с тобой? Что мечтал сделать, когда она целовала тебя у меня на глазах?
– Согла… сен.
– Согласен? Ничтожный смертный, разве я о чем‐то тебя просил? Ты сделаешь это, или я убью тебя – с превеликим удовольствием. А потом обращу твой город в песок… Хотя что тебе до города? Ты ценишь лишь свою шкуру. – Голос становится тише, словно отдаляется. – Зря Шамирам оставила тебя в живых. Ты не достоин ее жалости, ничтожный смертный.
Я падаю, кашляю кровью, а воздух разрезает испуганный крик:
– Повелитель? Господин!
Опомнились. Теперь бегут ко мне – придворные, слуги, рабы. Стража успевает раньше, окружает. Кто‐то зовет лекаря, кто‐то протягивает мне руку. Я отмахиваюсь, снова сплевываю кровь. Во рту горько, в висках стучит боль.
– Найдите моего сына. И приведите ко мне. Сейчас же!
Глава 14Драгоценная
От купальни госпожа Шамирам… Ох, конечно, она желает зваться Хилиной – что ж, кто я такая, чтобы ей перечить? Итак, от купальни Хилина приходит почти в такой же восторг, как от комнаты с платьями – утром она едва не забыла про царя, когда дело дошло до выбора наряда. Говорят, госпожа Шамирам раньше любила переодеваться и особенно предпочитала одежды смертных. Очевидно, эти слухи правда: столько платьев, накидок и украшений нет ни у одной из дев даже в царском гареме. Хилина вскричала от восторга, когда увидела это великолепие, и с большим трудом от него ушла. Она гладила роскошные ткани, перебирала жемчужные ожерелья и казалась такой счастливой, словно ребенок, которому подарили дорогую игрушку. Странно, что платье она в итоге выбрала весьма скромное. И не надела ничего из украшений, которые – я же видела – так ей понравились.
О любви великой богини к плаванию не говорили ничего, но, похоже, она велика: при виде купальни с морской водой Хилина взвизгивает от восторга и интересуется, где взять бикини. Что это такое, жрицам невдомек. Они робко отвечают госпоже, что купальня нужна для свежести и веселья. Если великая богиня желает, они вмиг принесут благовония и приведут мужчин. У Хилины вытягивается лицо. Она нервно – с моей помощью и десятком ненужных вежливых слов – просит остаться одна.
Теперь лица вытягиваются у жриц, но бедняжки не осмеливаются перечить и гуськом тянутся к выходу из крытой галереи. Хилина дожидается, когда они уйдут, потом проходит к позолоченным перилам, смотрит вниз. Замечает замерших навытяжку стражей. Вздрагивает и отшатывается.
– Нужна ли моя помощь? – тихо уточняю я.
Хилина оглядывается на меня, потом снова смотрит на купальню.
– Нет. – И с сожалением добавляет: – Хотя непривычно, конечно, без купальника.
Она оборачивается к перилам, потом крадучись подходит к купальне и принимается раздеваться. Как будто мужской взгляд – стражника? – ее бы смутил. Странно.
Я все же помогаю ей с заколками. Хилина улыбается, стараясь не смотреть на настенную роспись – веселье госпожи Шамирам со смертными. И нагая, взвизгнув, прыгает в купальню.
Не будь я духом, меня бы окатило водой. А так промокает лишь платье – воздушный лен немедленно начинает напоминать половую тряпку.
– Ух, какая водичка! – по-детски радостно восклицает богиня и окунается с головой. Тут же выныривает, отодвигает со лба мокрые волосы и, улыбаясь, подставляет лицо солнцу, которое заглядывает в галерею сквозь круглое отверстие в крыше.
Я становлюсь на колени у бортика и жмурюсь: богиня сияет так, что больно смотреть. Меня с госпожой связывает призрачная цепь. Как ожерелье, она обхватывает мою шею и тянется к груди богини. Удивительно: я не видела раньше ничего подобного у других защитников. Но ведь моя госпожа – сама великая Шамирам, наверное, в этом дело.
С цепью или без, невозможно не заметить, что богиня начинает светиться особенно ярко, когда взволнована, боится или, наоборот, счастлива. Или возмущена. Так же ярко она сияла в саду, когда встретила царевича.
Как она посмела так с ним говорить! Как могла указать на его недостаток, его проклятье! За что она с ним так?!
Обида горчит на языке, жжет грудь. Я смотрю, как резвится в воде, точно простая смертная, богиня, и мне до безумия хочется встряхнуть ее как следует и рявкнуть: «Нельзя с ним так! Нельзя!»
Я дух, она богиня. Я привязана к ней. Мое дело – оберегать, а не обижаться. Вот о чем я должна каждый миг помнить. Но мне больно, так больно!