А Лииса вскрикивает:
– Госпожа, умоляю! Смилуйтесь! Защитите Юнана!
Я отступаю еще на шаг. На всякий случай. Интересно, может дух сойти с ума? По-моему, Лииса спятила.
– Кто такой Юнан?
– Царевич, великая госпожа, – отвечает Верховная жрица, озадаченно следя за моим взглядом. Она, конечно, видит пустое место, а вот я – духа, который буквально рвет на себе волосы. – Царь собирается принести его в жертву великому господину Дзумудзи.
– Понятно.
Мысли куда‐то исчезают. В ушах шумит. Я стою, смотрю на рыдающую Лиису – и все. Ой, все!
Третий удар гонга прокатывается в застывшем вечернем воздухе.
В металлическом зеркале – пластина на стене в человеческий рост – мое зыбкое отражение вдруг поворачивается, глядит на меня и поднимает брови.
«Милая, там человека в жертву собираются принести. Сделай что‐нибудь».
Что? Нет-нет, все, что я могу сделать, – это вид, будто так и надо. Иначе в жертву принесут меня. Рисковать нельзя. Это неразумно. Здесь я уже застряла, новой ошибки я не допущу, она может оказаться последней.
Отражение кривит губы.
«Слабачка».
Зато умная.
«Трусиха».
Зато живая.
Тогда отражение щурится и говорит:
«Стыдись. Ты можешь помочь несчастному человеку, а вместо этого думаешь о собственной шкуре».
Конечно! Это же моя шкура. А того человека я даже не знаю. Может, он не такой уж и несчастный? Может, он заслужил? Вон, жрица же сказала, что он и так не жилец. Может, не стоит мне строить из себя героя?
Отражение кривится.
«Как ты потом в глаза себе смотреть будешь?»
Главное, чтобы это «потом» у меня было.
«А зачем? Ты никому не нужна. Продолжай в том же духе!»
Но… А что я могу сделать?
«Ты же богиня, все здесь в этом уверены. Так оберни их убеждение себе на пользу».
И что, я могу прийти к царю, топнуть ножкой и сказать: «Эй, а богиня против!» – так?
Отражение усмехается.
«Дзумудзи собирается получить человеческую жертву в нашем городе».
Я замираю. Какая разница где?
«В нашем городе», – повторяет отражение.
И тут до меня доходит. Это же обалденное оправдание топнуть ножкой! Я ль тут не госпожа? Как все вокруг твердят. То есть не я, конечно, а Шамирам, но я‐то сейчас за нее. В смысле какой‐то Дзумудзи качает тут права?!
– В моем городе?! – рявкаю я и вдруг обнаруживаю себя напротив зеркала. Если этот кусок меди можно назвать таким громким словом. – Да как он смеет!
Жрицы отшатываются. А Верховная поддакивает:
– Царь точно потерял разум, великая госпожа. Ведь известно, что вы запретили человеческие жертвы в Уруке.
Вот! Вот! Я запретила! Богиня я или кто? Сейчас как закачу истерику, и царь точно передумает. Откуда мне вообще знать, чья это идея? Вряд ли Дзумудзи рухнул с неба и заявил: «А принесите-ка мне сына в жертву». Скорее всего, это царская инициатива. А значит, я вполне могу ее пресечь.
– Никакой жертвы не будет! – выпаливаю я и оглядываюсь на зеркало. Оттуда на меня смотрит та высокомерная стерва, которая здесь повсюду – в бронзе, мраморе и золоте. – Ну? Вы оглохли? К царю! Немедленно! Скажите, что я запретила.
Естественно, выясняется, что «сказать» могу только я. Царь же все‐таки – только боги ему приказывают.
Я ловлю полный надежды взгляд Лиисы и говорю с уверенностью, которой не чувствую:
– Так я прикажу!
Все немедленно приходит в движение. Меня снова усаживают в паланкин, носильщики берут разгон, Лииса заламывает руки, причитая у моих ног.
А я запоздало понимаю, что, кажется, снова влипла.
Отмытый и прибранный, мальчишка напоминает свою мать. А та, в свою очередь, походила на Шамирам, и вроде бы за это я ее и казнил. Или не только за это? Не помню. Даже имя вылетело из головы – сколько таких, как она, у меня было? Десятки. А понесла только одна, да еще и родила этот позор!
Как тут не поверить в проклятье? С Шамирам бы сталось. Она так мерзко усмехалась, когда узнала, что у ее любимого садовника есть женщины кроме нее. «Развлекайся, милый. Я понимаю». А вот я – нет. И пал перед ней на колени, умолял наказать за измену. А она лишь рассмеялась. «Измена? Милый, о чем ты говоришь? О, ты думаешь, я обижусь на тебя за то, что ты забавляешься со смертными? Хороший мой, я делаю то же самое. Разве можно считать это изменой? Я богиня – они смертные. Мы не равны. Так какая же это измена?»
И захохотала так, словно услышала отличную шутку.
Потом я узнал, что Дзумудзи не разделяет взгляды жены на супружескую верность. А еще позже задумался, не лукавила ли сама Шамирам? Ведь дети у меня так и не родились. Если не считать это слепое ничтожество.
– Жаль, – зачем‐то говорю я, глядя на мальчишку, – договора с царем Черного Солнца. Он согласился принять тебя как залог.
– Что ж, отец, в таком случае я бесконечно благодарен великодушному господину Дзумудзи, – отвечает слепец.
Я снова смотрю на него и невольно отмечаю, как горделиво он сидит на украшенном хрусталем троне, как он спокоен. Хорошо – Дзумудзи любит, когда жертва добровольна. Хотя я бы мальчишку все‐таки связал… Вдруг он не понимает, что его ждет? Что, если он вдобавок еще и дурак? Его мать точно не была умной.
Вокруг суетятся жрецы: поправляют расстеленный на деревянном, наскоро сколоченном помосте ковер, осыпают его золотом, расставляют кувшины с медом. Все для господина Дзумудзи, лишь бы ему понравилось и он не обратил на нас свой гнев.
Неужели муж Шамирам решил назвать Урук своим городом? Неужели хочет призвать жену к порядку? Сейчас, когда она только вернулась из нижнего мира? Что ж, возможно, это имеет смысл: вряд ли спустя годы у Эрешкигаль Шамирам по-прежнему сильна. А Уруку нужен могущественный покровитель. Если его можно получить, избавив меня наконец от ничтожного сына, то это и впрямь малая жертва.
Ударяет гонг, и мальчишка на троне вздрагивает. А я вдруг чувствую что‐то похожее на жалость. Не будь он моим сыном, умер бы еще в младенчестве – тихо и почти безболезненно. Но Дзумудзи предпочитает костер. Это, конечно, не Мардук с его сто одной казнью, но тоже приятного мало.
– У тебя есть последнее желание?
Мальчишка улыбается. В самом деле он не в своем уме.
– Отец, ваше великодушие заставит устыдиться даже господина Дзумудзи. К сожалению, мое желание не сможете выполнить даже вы, – в его голосе отчетливо слышна насмешка.
Снова звучит гонг. Шум толпы становится громче. Еще бы: господин Мардук любит, когда у его жертв есть зрители, – жрецы ясно дали это понять. Первое время горожан приходилось силой вести на площадь Звезды. Урук роптал, что это не по обычаю и госпоже Шамирам не понравится. Но великая богиня была в нижнем мире, а Уруку требовался покровитель. Теперь же все привыкли, и от Дзумудзи наверняка ждут того же, что и от Мардука. Щепетильность Шамирам у богов не в обычае, это все знают.
– И чего же ты желаешь?
Что может хотеть недалекий слепец? Его сытно накормили и одели в драгоценные одежды. Женщину? Стража не раз ловила его в моем гареме.
– Я желаю, отец, – медленно произносит мальчишка, – чтобы вы сдохли как можно скорее и как можно мучительнее. И чтобы не нашли покоя даже в чертогах Эрешкигаль. Никогда!
Я закрываю глаза. Бить жертву бога, да еще и на глазах у всех, нельзя. Непочтительно. Дзумудзи взбесится, если мальчишка пойдет к нему с подбитым глазом.
– Как я счастлив, отец, – продолжает тот, – что слеп и могу вас не видеть. Хоть это мне позволено.
– Ты понимаешь, я могу сделать так, что ты будешь умирать медленно? – невольно интересуюсь я. – Тебе сказали, какая смерть тебя ждет?
В ответ он смеется. А я смотрю на него и думаю, получу ли удовольствие, если он и правда будет мучиться, или лучше сделать все быстро, чтобы закончить поскорее?
– Стойте!
Бесполезно: меня не слышат. Тут такая толпа – вся площадь у храма запружена, и мой паланкин увязает еще в воротах. Носильщики ругаются, стражники вынимают мечи, но и так понятно, что ничего не получится. Мы не одни такие борзые. Рядом куда громче и непристойнее матерятся носильщики другого паланкина, еще шикарнее моего.
Они что, с таким энтузиазмом казнь смотреть идут? Настолько кровожадные?
При первой же возможности надо бежать отсюда и никогда не возвращаться! Здесь чокнутые боги, и люди, похоже, им под стать.
– Богиня идет! – провозглашает Верховная жрица так, что вокруг немедленно воцаряется тишина. – Склонитесь перед великолепной Шамирам!
Дальше я не слушаю, потому что все и правда склоняются. Лбом в пол, как здесь принято. И знаете, с предвкушением. Чувствую, не казнь они шли смотреть, а божественные разборки. Или семейные – это же еще интереснее. Кто кому в глаз первым зазвездит: жена любовнику или муж жене? Жертва‐то для Дзумудзи – значит, он будет против, если ее не получит. По идее.
Господи, какой дурдом! Я стараюсь об этом не думать.
Помост посреди площади блещет золотом так, что смотреть больно, – а ведь солнце на закате тусклое. Щурясь и уже не думая о торжественности, я вываливаюсь из паланкина и, приподняв подол, взбегаю по лестнице наверх. Бег получается с препятствиями: мне под ноги штабелями укладываются сначала рабы, потом, наверное, их хозяева – без ошейников. Со стороны должно выглядеть особенно пикантно: богиня, задрав юбки, как коза, скачет по ступеням. Я б не стала такой молиться.
Первым делом взгляд падает на поленницу с шестом. Прямо как в фильмах о Средневековье. Так и чудится крик: «Ведьма!» У поленницы замер жрец в белом – я уже поняла, что только жрецы здесь носят белое, – с кувшином наперевес. Из кувшина капает не то вино, не то мед. Жрец, похоже, в ступоре. Он единственный сейчас на ногах, если не считать привязанного к шесту парня. Наверное, он и есть царевич. Лииса с криком кидается к нему, а я поскорее отворачиваюсь.
Найти царя легко. Он на коленях, но склоняется не так низко, как остальные. И вид имеет такой, словно не сына вынужден в жертву приносить, а делает надоевшую до оскомины рутину. А тут богиня какая‐то мешает.