– И что все это значит? – как могу грозно восклицаю я.
Получается неплохо. Царь вздрагивает, жрец с кувшином падает на колени. Только у приговоренного царевича вид одухотворенный донельзя: взгляд в небо, само спокойствие. Как будто не он к столбу привязан и не его сейчас сожгут. Лицо, кстати, знакомое. Наверное, был сегодня утром во дворце? Ну конечно, царевич же. Как же ему не быть?
– Великая госпожа, – отвечает тем временем царь. Ну точно как терпеливый воспитатель в детском саду: «Надо-надо кушать кашку. За папу, за маму…» – Умоляю, не гневайтесь. Ваш божественный супруг пожелал получить жертву. Этот ничтожный повинуется.
Так‐таки пожелал? Шепнул тебе на ушко: «Хочу твоего сына, сожги его мне вечерком»? Какой бред!
Я оглядываюсь на шест с поленницей. Ловлю взгляд Лиисы – она обнимает царевича, а тот и бровью не ведет. А еще смотрит как‐то странно…
Да ладно! Быть не может! Это что, тот наглец из сада? Нет! Не-е-ет, как?! Он же в лохмотьях был и вонял. Какой же он царевич!
Да, так и есть. Он.
– Великая госпожа, – продолжает царь. – Вы запретили жертвоприношения, но этот ничтожный всего лишь смертный, он не может ослушаться повеления великого бога.
Похоже, просто топнуть ножкой все‐таки не прокатит.
Я снова оглядываюсь на царевича.
– Великолепно. А я велю все отменить! Повинуйтесь!
Царь вздыхает. Мол, как же вы, боги, меня достали!
А у меня за спиной раздается вкрадчивый знакомый голос:
– Шамирам, любовь моя, чем ты опять недовольна?
Тишину, наступившую после этого на площади, можно резать. У меня в ушах рефреном звучит: «Доигралась!»
Тот самый мальчик-матрешка, только в прекрасной своей ипостаси – золотоволосого юноши, – с усмешкой смотрит на меня, стоя на краю помоста. На его груди сияет мой камень – пропуск домой.
– Любимая, – бархатный голос бросает меня в дрожь, – иди же ко мне.
Медленно, не сводя глаз с камня, я делаю шаг.
Смертная с лицом моей жены испуганно дрожит. Мне горько смотреть на нее – кривое отражение Шамирам. Старшая дочь Неба не боялась никогда и ничего. Даже безумной Матери. Но я смотрю – и сгораю от желания стереть знакомые черты, искаженные страхом. Глупая смертная, неспособная воспользоваться даже последними мгновениями счастья, которые я любезно ей предоставил!
Ум смертных скуден, однако отказ не только от чудесного влияния на мужчин, но и от благ, достойных богини, – это даже не глупость, это что‐то страшнее. Живи в храме, маленькая смертная, наслаждайся. Разве не этого все вы хотите? Роскоши, богатства, власти. Отчего же ты недовольна, отчего невесела?
Беспомощная кукла – не дергай ее за нити, и смысла в ее жизни не будет. Я понял это, когда слушал беседу смертной с царем. Даже Саргон, не знающий, с кем в действительности говорил, пытался ее направлять. Даже он – но не я. А ведь сколько бы мне открылось возможностей!
Конечно, времени мало. Но его хватит, чтобы люди вновь поставили наши с Шамирам статуи в храмах бок о бок. А еще – чтобы забрать себе Урук.
Сможет ли Шамирам, когда я разбужу ее, развлекаться со смертными, как раньше, если они будут почитать меня наравне с ней? Согласится ли новый царь на забавы с богиней, зная, что его ждет не удача и покровительство великой госпожи, а мой гнев?
Я щадил Урук, потому что он принадлежал Шамирам. Но она сама оставила его, когда спустилась в нижний мир. Саргон отдал город под покровительство Мардука. Жестокий бог недостоин такого дара. О нет, Урук мой. Шамирам, конечно, захочет забрать его, когда очнется. И я уже знаю, что потребую взамен.
Смертная замирает в двух шагах и оглядывается на связанного царевича. Слепец – ничтожная жертва, но так уж повелось, что город отдается тому богу, в честь которого жертвуют царского сына. Саргон подарил Мардуку пленного мальчишку из Черного Солнца – мой жестокий брат не пожелал себе слепца. Я же вынужден согласиться на это ничтожество, потому что другого царевича у Саргона под рукой нет. А у меня недостаточно времени, чтобы выбирать. Мальчишка царской крови – это главное.
Смертная переводит взгляд на каменное сердце у меня на груди и нервно сглатывает. Конечно, люди поверят в любую чушь, но если девчонка рухнет сейчас на колени, как и положено человеку перед богом, и примется молить о прощении, даже этих смертных ничтожеств убедить в ее божественной природе будет непросто. Не говорить же, что Шамирам повредилась в нижнем мире умом. А впрочем…
– Отмени казнь, – требует смертная, вместо того чтобы упасть ниц. И, глядя мне в глаза, добавляет: – Пожалуйста.
Она из мира, покинутого творцом, напоминаю я себе. Откуда ей знать, как разговаривать с богом? Кто бы научил ее почтительности?
Мне противно касаться смертных, но она похожа на Шамирам. Я даже получаю гадливое удовольствие, когда кладу руки ей на плечи и наклоняюсь к уху.
– Не вмешивайся в то, в чем не смыслишь, дитя.
Она дрожит и смотрит на мои ладони – сначала на одну, потом на другую.
– Убери. Руки.
«Как ты смеешь?» – думаю я. Глупая смертная.
– Ты не догадываешься, дитя, что способен сделать с тобой бог? Очевидно, нет. Повинуйся. Это все, что мне нужно от тебя. Не так уж много, справишься даже ты, маленькая смертная. Покорность – только и всего.
Она судорожно вздыхает. И вдруг перебивает – так спокойно и уверенно, что я умолкаю:
– Она делала тебе больно, и мне очень жаль. – Девочка поднимает голову и встречается со мной взглядом.
Я замираю. Нет сомнений, сейчас на меня смотрит Шамирам. Я вижу госпожу моего сердца, и она говорит то, что я мечтал услышать:
– Очень тяжело, когда ты любишь, а тебе причиняют боль. Когда тебя не ценят, когда ты не нужен. Ты делаешь все и даже больше, но тебя все равно бросают, даже не попрощавшись. Словно ты ничего не значишь, словно тебя в ее жизни даже не было! Это неправильно, и так не должно быть. Мне жаль, что это случилось с тобой.
А потом она подается навстречу и заключает меня в объятья. Каменное сердце сияет так ярко, словно между нами рождается звезда. И стучит быстро-быстро: тук-тук-тук.
– Люблю тебя, – выдыхаю я. – О Небо, как же сильно я люблю тебя!
Она в ответ замирает. Каменное сердце трепещет, и я вместе с ним, но между нами словно вырастает стена, и с каждым мгновением она все выше.
Я наклоняюсь – и чувствую смертное дыхание.
Тук… тук…
Смертная. Не Шамирам.
Сердце вздрагивает последний раз и гаснет – холодное, каменное. Как раньше.
Ничтожная смертная дерзнула выдавать себя за мою жену! Смертной говорил я слова любви. Смертная обманула! Меня!
Жалкие люди вокруг испуганно выдыхают. Кто‐то вскрикивает, кто‐то указывает на небо, которое стремительно затягивают тучи. Я знаю, что они видят: вихрь, бурю, которой Урук не знал веками, оставаясь под защитой Шамирам.
Больше нет.
– Как ты посмела?
Побледневшая смертная тоже смотрит на вихрь – я отталкиваю ее. Девчонка отлетает к поленнице, под ноги связанному царевичу. Хрупкая смертная, кажется, теряет сознание – сейчас это не имеет значения. В гневе я забываю, что она мне нужна.
И направляю вихрь в ее сторону.
Люди вокруг в страхе кричат, рыдая и умоляя смилостивиться. Ничтожный человеческий род, созданный по недоразумению! Отец правильно решил уничтожить их. Переполненный яростью, я готов сделать это прямо сейчас.
Но тут смертная открывает глаза. И, когда воронка вихря готова рухнуть на нее, произносит:
– Вон из моего города!
Глава 16Ищущий
В чужой храм нельзя явиться невозбранно. Даже если ты господин бури, которая бушевала всю ночь на юге Иштарии, и смертные тряслись от страха в своих домах, моля о пощаде.
Если желаешь нанести визит кому‐то из великих братьев или сестер, оставь вихрь у городских стен и успокой духов. Это правило, которое мы все соблюдаем с начала времен. Именно оно, а не молитвы смертных усмиряет мой гнев. Я развеиваю вихрь над Уппу́ром и отпускаю прислужников. А сам направляюсь в город.
В Уппуре властвует Ири́ду – воплощение света. Но мне ничего не нужно от младшего брата. Утонченный, женоподобный слабак, который морщится при виде крови и не желает вкушать пищу без музыки, бесполезен. Я собираюсь навестить отнюдь не его.
– Ку-у-уда собрался? – рычит дюжий стражник. У него грубое, расчерченное шрамами лицо и пустая правая глазница, которую он не пытается прикрыть. Даже для смертного он уродлив. Я отворачиваюсь, а стражник добавляет: – Нельзя!
Его копье лениво указывает на меня. На солнце ярко блещет стальной наконечник. Так же ярко, как умащенная борода второго стража, когда тот кивает на стелу слева от покрытых серебряными пластинами ворот:
– Написано же, малец: сегодня нельзя.
– Да он, поди, читать не умеет! – хохочет одноглазый. Звук получается мерзкий, как и его лицо.
– Дурень ты, Киш, – вздыхает стражник. В отличие от товарища, он весьма красив, даже для смертного. Хотя… Может, все из-за сравнения с одноглазым?
«Шамирам бы оценила», – думаю я и невольно морщусь. За столетия общения с людьми я привык смотреть на них глазами жены и всюду видеть угрозу.
– Зачем ходить сюда, если не умеешь читать? – добавляет красивый. Любопытно: для простолюдина он говорит весьма чисто.
Чего не скажешь о его товарище, который, подумав, отвечает:
– Это да. Но мы ж здесь.
Красивый закатывает глаза.
– И вот уже пятый день я задаюсь вопросом: для чего?
– И для чего же? – мне тоже становится любопытно.
Храм Э́а никогда не охраняли. Он расположен ровно в центре Уппура, разделенного рекой надвое, – а значит, на острове, попасть на который можно только вплавь, на что согласится лишь безрассудный смельчак, ибо воды Дильму́на быстры и опасны. Или же на плоту, но переправа открыта лишь дважды в день. Если, конечно, ты не дух и не бог, то есть не умеешь летать или заставлять воду течь тише.