Последний раз я бывал здесь, кажется, сотню лет назад по поручению Отца. Тогда со мной притащилась процессия жрецов, и владыка вод Э́нки безобразно, но очень весело с ними играл, пока я уговаривал Эа прийти в себя и прекратить вражду с Ириду – как раз перед этим наш светозарный брат сжег ее библиотеку. Эа простила бы убийство жрецов или даже разрушение храма, но не уничтожение своих драгоценных свитков. Тогда наша сестра-книгочей озверела похлеще Матери!
Сейчас оба стражника глядят на меня, как на насекомое. Смертные видят лишь облик, не суть. Как можно быть настолько слепыми?
Я по очереди смотрю людям в глаза и приказываю:
– Передайте моей сестре, что я хочу ее видеть.
Красивый в ответ фыркает. А одноглазый размышляет вслух:
– Может, того… В воду его?
Еще и тупицы. Госпожа моя Мать, я чту тебя, как и положено сыну, но ты могла создать этих ничтожеств хотя бы зрячими. Понимаю, глина не лучший материал, но тем не менее… Их глупость раздражает.
Я смотрю на них снова, на этот раз дольше. И готовлюсь повторить приказ – последний раз, а потом все же превратить смертных в то, из чего их создали. Но тут серебряные створки вздрагивают и приоткрываются ровно настолько, чтобы тонкая фигура могла просочиться.
Эа в обличье круглолицей девицы с молочными волосами и разноцветными глазами – карим и синим – смотрит сначала на меня, потом на смертных. Я завороженно наблюдаю: рядом с Эа всегда что‐то творится со светом, но сегодня она похожа на сгусток тьмы вроде демонов Эрешкигаль. Любопытно…
Сестра поправляет шелковую накидку, в которую на человеческий манер закуталась вся, и со вздохом говорит:
– Брат мой, не мог бы ты оставить мою стражу в покое? Они здесь не для того, чтобы ты обращал их в камень.
– Вообще‐то в глину.
Видеть за белоснежным обликом сестры ее суть – черную кожу и волосы, да еще и приправленные тьмой, – даже забавно. Наверное, так же забавно, как смотреть сейчас на меня – юношу в образе нищего мальчишки.
– Чё-ё-ё? – тянет одноглазый. Похоже, он еще и тугодум.
Его товарищ просто таращится на нас, и копье в его руке мелко подрагивает, пуская солнечных зайчиков по белоснежной стене.
Эа страдальчески вздыхает.
– Сестра… – начинаю я, собираясь изложить свою просьбу.
Она взмахом руки меня останавливает.
– Знаю. Все знаю. Как же скучно!.. Проводи меня в кабак, брат. Там побеседуем.
Боюсь, мое лицо вытягивается так же, как и у стражников. Эа – в кабаке? Она из своего храма выбирается разве что раз в столетие, и то после долгих уговоров и обещаний Ириду не трогать ее драгоценные записи.
– Как скажешь, сестра.
– Но переправа же… – начинает одноглазый, удивленно глядя вниз, на реку. Лодок там нет – Эа достаточно ясно дала понять смертным пару столетий назад, что не потерпит «эти скорлупки» у стен своего дома.
А красивый падает ниц, умудрившись едва не сломать копье.
– Великая госпожа, не гневайтесь!.. Киш, на колени!
Эа глядит на них, и на ее лице читаются те же мысли, что были недавно у меня: «Госпожа моя Мать, Великий Отец, ну что за глупцов вы создали!»
– Зачем тебе стража? – спрашиваю я позже, когда мы пешком, словно простые смертные, спускаемся к воде. Белоснежная мраморная лестница пуста, как и причал. Паромщика – одного из духов-прислужников Эа – нигде не видно.
– Затем, чтоб другие не лезли. – Эа приподнимает подол серого платья. Вода у подошв ее сандалий твердеет и тут же тает, стоит сестре пройти.
Эа всегда была странной, но так издеваться над рекой!..
– Встречу тебя на том берегу, – бросаю я. Право же, полет куда проще и удобнее.
Она не оборачивается.
А когда добирается до земли, продолжает как ни в чем не бывало:
– Отец не объяснил, как именно он желает наказать смертных на этот раз.
– Ты знаешь?..
Она с досадой смотрит на меня.
– Дзумудзи, я знаю все. Поэтому ты ко мне и пришел. – Потом, помедлив, добавляет: – Из того, что уже случилось, разумеется. Ты ведь так и не решил, как будешь стирать смертных с лица земли?
– Полагаешь, двух стражников хватит, чтобы остановить беженцев, когда сюда придет пустыня?
– Все же пустыня? – Эа морщится. – Брат, твое настроение подобно ветру. Сегодня пустыня, завтра землетрясение, потом огненный дождь. Хотя бы потоп я могу исключить, ведь тогда тебе придется обратиться к Энки. А ты для этого слишком горд.
Я молчу. Эа невыносима, как, впрочем, и всегда.
Набережная гудит, хотя солнце только‐только поднялось из-за горизонта. Рыбаки встают рано, их товар нужен на кухне свежим. Торговля идет полным ходом. От запахов рыбы и сушеных водорослей у меня кружится голова, а галдеж смертных ввинчивается в уши не хуже флейты Мардука.
На бледную девчонку и оборванца никто не обращает внимания, а жаль – я бы с удовольствием развеял здесь все в пыль. Но пришлось бы объясняться с Ириду, к тому же это против правил – так хозяйничать в чужом городе.
Под ногами шныряют крысы, и время от времени – весьма упитанные кошки. Смертные толкаются, бранятся. В ярком, несмотря на ранний час, солнечном свете сверкают деньги, по большей части серебро.
Эа уверенно петляет среди людей на рынке, успевая отмахнуться от ловкого воришки, который бросает на меня злобный взгляд и шипит: «Это мое место!» Совсем еще дитя, его я не трогаю. Потом сестра ныряет в темный переулок – рассветные лучи сюда не добрались, и тень здесь густая, словно изначальная мгла. К Эа тут же пристает компания пьяных матросов. Язык у них заплетается, но я различаю что‐то вроде «Красавица, развлечься не хочешь?» Мгновение спустя в небо взмывают чайки. Очень крикливые и неловкие – их несет к реке, где они снова обратятся в людей.
Купание в холодной воде, говорят, отрезвляет.
Сестра тем временем распахивает неприметную дверь в заросшей виноградом стене и тут же отступает. На крыльцо вываливаются трое смертных – смуглый громила-горец пинками отправляет их в подворотню и поворачивается к нам.
– Пошли вон! Закрыто!
– Откроетесь, – в тон ему отвечает Эа и проскальзывает внутрь.
Сцена у храмовых ворот повторяется, только в роли туповатого стражника теперь вышибала, а вместо меня – на удивление сдержанная сестра. Обычно Эа без предупреждения сыплет проклятиями.
– Чё-ё-ё?! – Таращится на нее горец.
Эа останавливается в дверях, оборачивается, меряет его взглядом и душевно объясняет:
– Не заткнешься, я превращу тебя во что‐нибудь неприятное. Например, в паука. Или мой брат сделает тебя камнем.
– Глиной, Эа.
– Без разницы.
Действительно. Может, хоть его развеять в пыль? Одним смертным больше – одним меньше. Ириду даже не заметит.
Справедливости ради, горец соображает быстро – достаточно, чтобы замолчать и закрыть дверь уже за нами.
В кабаке темно, скученно от мертвецки пьяных тел. Кисло воняет потом и рвотой.
– То что надо, – объявляет Эа, вдохнув поглубже.
Раньше я считал ее вкус более изысканным. Впрочем, близко я сестру не знал никогда.
Она по-свойски находит самый дальний стол, брезгливо спихивает на пол его содержимое – храпящего мужика, пустой кувшин и пару глиняных кружек, – перешагивает осколки и садится на скамью. Снимает накидку, оглядывается.
– Пива! Немедленно! – гремит ее голос.
Кувшин появляется на столе, словно по волшебству. А хозяин кабака – щуплый мужчина средних лет с бегающим взглядом, – непрестанно кланяясь, лепечет:
– Великая госпожа! Какая честь!..
– Сгинь.
Я сажусь напротив, и растерянный вышибала оттаскивает от нашего стола храпящих пьяниц – судя по одежде, матросов. Наше присутствие их нисколько не побеспокоило.
Как же тут мерзко! Никогда не любил портовые забегаловки, да еще и такие бедные. Стол липкий, а мухи нам не докучают лишь потому, что, в отличие от смертных, отлично знают, кто перед ними. Мух создавал Отец, и потрудился он на славу.
– Ты здесь завсегдатай? – зачем‐то спрашиваю я.
Эа мрачно вздыхает и присасывается к кувшину. Я же эту бурду пить не собираюсь.
– Ириду – мерзавец, – заявляет она, ставя кувшин на стол. – Ненавижу его. Послушай, Дзумудзи… Слушай, я сказала! Мне же потом выслушивать твое недовольство Шамирам! Так будем же равны.
– Недовольство? Сестра, я бы не назвал…
– Мне плевать, как бы ты это назвал, – раздраженно перебивает она. – Ты действительно думал, будто я отвечу на твои вопросы без платы? Или за твои красивые глаза? Знания, брат, стоят дорого.
Я улыбаюсь и весело замечаю:
– Однажды ты говорила, они бесценны.
– А ты хочешь ко мне в вечное рабство?
Мы смеемся в унисон.
Потом Эа, посерьезнев, наклоняется ко мне, так и не убрав локти со стола. Наверняка прилипла. Разноцветные глаза горят недобрым огнем – за ними я вижу ее настоящие, черные, колдовские.
– Я отвечу на твой вопрос о Шамирам, а ты в благодарность убедишь эту склочную дрянь, которую мы зовем братом, вернуть мне свет.
– Вернуть что?
Эа стучит пустым кувшином о стол и громко требует:
– Еще пива!
Хозяин этого притона уже торопится к нам – в поклоне, не поднимая глаз, как вышколенный слуга.
– Что ты несешь? – морщится Эа. – Я с братом. Ты что, слепой? По-твоему, мы должны пить из одного кувшина?
Бедняга тормозит, чуть не проливая пиво, – и поскорее сдает назад к стойке с бочонками.
– Смертные пьют из кружек, Эа.
– Давно ты не общался со смертными, Дзумудзи.
Я не спорю, но, когда на столе появляются два кувшина, предупреждаю:
– Я это пить не стану.
Эа усмехается.
– Прекрасно, мне больше достанется. И пока я наслаждаюсь, дорогой брат… Выйди-ка из этого божественного заведения, пройдись вниз по улице, а потом вернись.
В этом вся Эа: тайны и загадки.
– Дорогая сестра…
– Дорогой брат, у меня заканчивается пиво, а следом и терпение. Иди. Я тебя дождусь. – И тише добавляет, склонившись над кувшином: – Это проще, чем объяснять. Особенно тебе.