Я молча встаю и ухожу.
Хорошо дышится в Уппуре на рассвете! Никогда не замечал. Город просыпается: стучат ставни, рабы-подметальщики пытаются привести улицу в порядок – очевидно, ночь была бурной. Пьяницы, словно подземные демоны, прячутся от солнца в тень. Под ногами скрипит песок и время от времени чавкают объедки. Кошка несет дохлую мышь. Замечает меня и торопливо ныряет в подворотню. В воздухе ярко пахнет рекой, рыбой и людьми – кисло, грязно и в то же время свежо. Когда‐то здесь была красивая роща: шелестели деревья, пели птицы… Смертные всегда все портят. Мать, Отец, зачем вы создали их? Разве нас было мало?
Когда я возвращаюсь – не спеша, потому что говорить с Эа нет желания, как и сидеть в затхлом кабаке, – странность сначала не бросается в глаза. Я отмечаю, что тени ведут себя неправильно и свет как будто тускнеет, но не придаю этому значения.
А вот когда дверь открывается и из кабака на меня смотрит изначальная тьма, становится не по себе.
– Видишь, Дзумудзи, – голос Эа спокоен и слегка приглушен. – Это делает со мной наш брат.
Я перешагиваю порог, и тьма тает, исчезает, словно мне почудилось. Остается холод, но тоже ненадолго. Солнечные лучи льются в окно, яркие и теплые, как им и положено.
Теперь в кабаке тихо. Вышибала с хозяином лежат у стойки, пьяницы успокоились. Мне кажется сперва, что они мертвы, но потом вижу, что ошибся: дышат, и свет их душ остался, как и духи-защитники. Ослабли, но и только.
– Мне‐то плевать, пусть Ириду и дальше дуется, – скучающе объясняет Эа. Она по-прежнему сидит за столом, задумчиво вертя в руке кувшин, очевидно уже пустой. – Но с людьми в результате случается это. Мои жрецы, Дзумудзи, уже третий день в таком сне. Не уверена, что вообще проснутся, хотя любопытно… В общем, Ириду меня проклял. И я бы хотела, чтобы ты убедил его снять проклятье.
Я смотрю на мирно спящих смертных и думаю, что такими они мне нравятся куда больше. Шамирам бы со мной не согласилась.
– И как же я должен убедить нашего брата, Эа?
Сестра берет кувшин, заглядывает в него.
– Мне напомнить, Дзумудзи, что именно ты повелеваешь бурей? Ириду любит сады…
– Эа! – перебиваю я, даже не пытаясь скрыть возмущение. – Поверить не могу, что слышу это от тебя. Впустить бурю в Уппур раньше срока против правил. Ваша склока с Ириду переходит границы! Она слишком напоминает человеческие размолвки…
– А ты не думал, брат, что мы не так уж от них отличаемся? – перебивает Эа.
– От кого – от смертных? Сестра, ты ума лишилась за своими трактатами? Мы великие боги!
Она снисходительно улыбается. В солнечном свете разноцветные глаза ее облика ярко блестят – пожалуй, даже красиво.
– Боги… Дзумудзи, найди хоть три отличия нас от людей. Давай.
Это же Эа, напоминаю я себе. Она всегда была не от мира сего, а теперь, похоже, окончательно свихнулась.
– Сестра, я пришел к тебе не за тем…
– Уважь меня, брат, развлеки беседой. Так чем же люди от нас, по-твоему, отличаются?
– Ну хорошо. – Я сажусь напротив нее на колченогий стул. Как он не ломается под моим весом – загадка. – Во-первых, люди смертны.
Эа кивает.
– Их создали из глины, – продолжаю я.
Эа молчит.
– Наше слово – закон.
– Слово смертного царя тоже закон. – Эа ставит кувшин на место, потом оглядывается на стойку. Качает головой и отворачивается.
– Смертного! Сестра, власть смертных не сравнить с нашей. – Я смотрю на кувшин, снова полный, потому что таково мое желание.
Эа усмехается.
– Благодарю, брат. И все же позволь заметить: наша власть так же ограниченна. Я не могу наколдовать пиво, потому что у меня нет нужных сил. У тебя они есть, но и ты не можешь, к примеру, вернуть к жизни мертвеца. Так чем же мы отличаемся от людей? Наше бессмертие делает чувства тише, а мораль бледнее, но мы куда ближе к людям, чем те же духи – бесплотные изначально, бесчувственные и безликие.
– Что ты хочешь этим сказать? Что мы равны людям? – Какой вздор! Она точно шутит. Или… – Эа, ты спятила!
Она со снисходительной улыбкой смотрит на меня.
– Помнишь, как Шамирам пришла к тебе из нижнего мира и просила о помощи? Помнишь, что она хотела? Тоже спятила?
Я вспоминаю, за что Эа не любят даже смертные: она всегда говорит о том, чего ты не желаешь слышать.
– Хватит игр, дорогая сестра. – Я взглядом даю понять, что с меня довольно. – Ответь на мой вопрос. Скажи, что с ней стало?
– С Шамирам? – Эа вздыхает. – Так и быть. Но взамен ты убедишь Ириду снять проклятье.
Я медлю, и она добавляет:
– Любопытно, должно быть: как смогла смертная девочка воспользоваться божественной властью и изгнать тебя, о великий, из Урука?
«Чтоб твои свитки снова сгорели, а глиняные пластины разбились!» – думаю я.
А вслух велю:
– Говори.
– Сначала Ириду.
– Я обещаю, что, как только мы побеседуем, я отправлюсь к нему. Говори, сестра. Не томи.
Эа улыбается, а я чувствую сильнейшее желание разбить об ее голову кувшин. Ей это нисколько не повредит, но смотреть, как вонючая бурда, которую здесь называют пивом, стекает по ее лицу, будет весьма приятно.
– Хорошо, старший брат. – Она достает из воздуха деревянную шкатулку с книгой. – Это трактат одного древнего мага. Уверена, ты найдешь его интересным.
– Эа, я жду ответ, а не книгу!
– И ты думал, я скажу его тебе? – Она усмехается. – Дзумудзи, ты не поверишь моим словам…
– Поверю. Всем известно, что ты не лжешь.
– Пожалуйста, не перебивай, – говорит она тоном учителя, объясняющего юному ученику урок. – В этом трактате описан обряд изгнания духа из одержимого. Богиню, если она и правда внутри твоей смертной девочки, ты так даже не разбудишь. Но разделишь ее и человека. Понимаешь меня? Тебе не придется возиться со смертной, брат, если ты проведешь этот обряд. Шамирам вернется к тебе, первое время беспомощная, но ты же знаешь, что делать в этом случае, не так ли? А смертная отправится домой.
Если я пожелаю ее отпустить.
– Так значит, это Шамирам вчера в Уруке сказала слово?
Эа вздыхает и хмуро произносит, глядя куда‐то мимо меня:
– Как же одиноко жить среди существ, которые не способны мыслить…
Она с высокомерной улыбкой склоняется над кувшином. Я встаю и, осторожно перешагивая смертных, направляюсь к двери. На крыльце оборачиваюсь – вокруг Эа уже начинает сгущаться мгла.
– Знаешь, сестра, есть и еще одно наше отличие от людей.
Она скучающе поднимает брови.
– Удиви меня, брат.
– Мы не меняемся.
Эа улыбается, подпирая щеку кулаком.
– Ты так думаешь, Дзумудзи?
О да. Как бы я хотел!.. Но меня создали, чтобы любить Шамирам. Какой бы она ни была.
Позже, глядя на женоподобного, манерного Ириду – вылитый человеческий евнух из тех, кого оскопили еще в детстве, если верить лекарям, тогда они не толстеют, – я размышляю, как провести этот обряд, пусть в Урук мне вход теперь закрыт.
Божественное слово меняет мир. Да, как и слово царя, ты права, Эа. Но слово великого бога меняет реальность. Наши силы почти безграничны. Их не сравнить с жалким могуществом смертных. Девчонка вчера сказала слово, и оно изменило мир: меня выгнали из Урука. Я не могу вернуться.
Но мои духи могут. Я знаю, что Шамирам еще не проснулась. Она всего лишь защитила вчера свой смертный сосуд. Уверен, так и было, ведь ни один человек не выдержит божественной власти. И я знаю, что выманить смертную за городские стены не составит труда.
Ну а после я не сохраню ей жизнь. За то, что посмела играть со мной, заставила чувствовать уязвимость, напомнила о слабости, – девчонка достойна смерти.
Посмотри, Эа, конечно, мы не меняемся! Я уже вырвал сердце из груди, я дал его растоптать, и не раз. Но оно болит. До сих пор.
Глава 17Растерянная
– Не надейся на Дзумудзи, – говорит изящная чернокожая девушка, которую язык не поворачивается назвать человеком, даже когда она скрывается под обликом.
Во сне я знаю, что ее имя Эа и она моя сестра. У нее глаза как звездное небо – ни зрачка, ни радужки. Но во сне это неудивительно.
На утесе ветрено, зато солнце у нас за спиной. Последнее время мне грустно наблюдать за Уту. Нет-нет да представится, как он на рассвете, скованный, но полный надежд, правит колесницей. «Верь мне, Шамирам! Я сокрушу Отца, и мы будем счастливы. Я твой, а ты моя». Мне не хватило сил сказать ему: «Даже если победишь, я не буду твоей. Никогда». Говорила раньше, до войны, и не раз, но он не слушал. А перед последней битвой не смогла.
С Дзумудзи было легче. Послушный муж, покорный любовник – я удивилась, когда и он заявил: «Ты моя, Шамирам». Твоя? О нет, милый. Это ты – мой.
«Ни одному мужчине принадлежать я не буду», – ответила я и ушла к смертным. Смотри, брат, сегодня я с царем, завтра – со жрецом, послезавтра – с полководцем. Они все мои, ты – тоже. Даже мятежный Уту не смог меня получить. Куда уж тебе!
Мимо проплывает галера под знаменем Черного Солнца. Я встаю, позволяя смертным увидеть себя. Эа морщится, когда они, не в силах отвести глаз, забывают себя. Ветер надувает парус, уносит корабль к скалам, логову морского демона.
– Дзумудзи откажет тебе, и ты останешься в нижнем мире, сестра. Так будет, поверь мне. Прошу, – в голосе Эа слышится горечь. Надо же – отчего это вдруг нашей бесчувственной сестре жалеть меня, любимую дочь Земли и Неба?
Я слышу, как натужно стонет галера, разбиваясь о скалы. Что‐то во мне замирает, когда воздух прорезает первый вопль. Вода окрашивается кровью, остов корабля, нанизанный на скалы, покачивается на волнах, как обглоданный скелет.
– Зачем, Шамирам? Зачем тебе становиться человеком? – вздыхает Эа в унисон с воплем еще живого матроса, которого демон отправляет в пасть.
Я встречаюсь с ней взглядом.
– Тебе же все на свете ведомо, Эа.
– Так послушай мудрую сестру, откажись от своей затеи!