Демон щупальцем ловит пытающегося сбежать капитана. Тот кричит, дергается – и замирает, когда демон ломает ему позвоночник.
– Скучно, – тихо говорю я. – Как же скучно!
Эа качает головой. Знать все на свете и понимать – не одно и то же, я давно это выяснила. А жаль.
– Дзумудзи ни за что мне не откажет. Он все сделает, что бы я ни попросила.
И это тоже скучно.
Но сестра оказалась права – он отказал.
Я просыпаюсь с горечью разочарования на губах: Дзумудзи запер меня в нижнем мире, а теперь посмел желать мой город. Удивительно…
Сон ускользает, словно чужое воспоминание, и на меня обрушивается чудовищная слабость.
Черные с блестками света глаза смотрят в упор. Я моргаю и открываю рот, но не могу произнести ни звука, точно в кошмаре.
– Надеюсь, теперь ты довольна, сестра, – говорит Эа. Она ничуть не изменилась – и видеть ее наяву жутко.
Я пытаюсь отодвинуться, но не могу.
– Зато теперь тебе не скучно, да? – добавляет она и кончиком пальца касается моего лба.
Мне тут же становится легче: слабость уходит, перед глазами перестают плясать черные точки. Только Эа не исчезает. Сейчас она в образе круглолицей блондинки в сером плаще. Но, как и у мальчика-матрешки, я одновременно вижу чернокожую красавицу с изящными чертами и жуткими звездными глазами.
– От-ткуда я т-тебя знаю? – Голос меня не слушается, не знаю, от страха или слабости.
Эа подает мне золотой кубок с соленым кефиром – или как здесь это называют? Я послушно пью.
– Раньше у тебя была скверная привычка, сестра, врываться ко мне в храм с предложениями вроде «Скорее идем купаться в Лазурное море, я там таких мужчин видела – даже наш красавчик Ириду их стати позавидует! Близнецы – один мне, другой тебе, только жребий надо бросить, а то я обоих заберу. Эа, ну ты чего-о-о, совсем тут пылью скоро покроешься!»
– У меня?
Она вздыхает.
– Нет. У Шамирам. Но, – богиня наклоняется и смотрит мне в глаза, – я вижу ее. Она здесь, только спит. Что ж, зато ты теперь развлекаешься.
Я смотрю на нее, и спальня вокруг – та самая, в храме, с оргией на потолке – вращается.
– Не… Я не… – И вдруг выпаливаю: – Дзумудзи мне отказал!
Она кривит точеные губы.
– Знаю. Я предупреждала. – Потом ловит мой испуганный взгляд и добавляет: – Отдыхай, сестра. Приходи в себя. И поскорее. Времени мало.
– Что п-происходит?! – кричу я почему‐то шепотом. Очень хочется закрыть глаза и забыться, а еще – оказаться подальше от всех этих загадок, знакомых и незнакомых нелюдей и игр в богов.
Эа улыбается. Потом подается ко мне и вдруг обнимает.
Остолбенев, я зажмуриваюсь. Нос щекочут запахи хвои, имбиря и корицы. Мне невероятно тепло и уютно. Наверное, с моей воображаемой сестрой я бы чувствовала себя так же. Наконец‐то меня кто‐то любит.
– Я скучала, – шепчет Эа.
Потом, не дожидаясь ответа, отстраняется. И другим – чужим, холодным – голосом добавляет:
– Смертное дитя, ты должна знать: слово бога – закон для сущего. Ты можешь пожелать – и это исполнится. Однако ни один человек не выдержит божественной мощи долго. Будь осторожна с желаниями. Вдобавок ты изгнала из Урука Дзумудзи – он, бесспорно, это заслужил. Но, кроме него, исцелить тебя могу лишь я. А я не желаю спешить сюда каждый раз, когда ты скажешь слово, – последнее она зачем‐то выделяет. – Побереги себя. Тебе не понравилось у Эрешкигаль. Ты не хочешь туда возвращаться.
Я смотрю, как она встает с кровати и идет к двери. Эрешкигаль? Кто это?
– И еще, Шами. – Эа останавливается на пороге. – Благодарю тебя за увлекательный трактат «О тысяче и одной позе». Как ты надоумила моего жреца его написать? До тебя он точно был девственником, я проверяла. Ты же знаешь, мне другие не служат.
– Что? – выдыхаю я. В голове туман. Да что здесь происходит?
Эа усмехается и вдруг подмигивает.
– Отдыхай. Я сказала твоим жрицам, чтобы не мешались. Ах да, и дух, которого прислал Дзумудзи, – она придет в себя завтра. Не ищи ее раньше. И не волнуйся. – Она смотрит куда‐то вниз. – Тебе будет с кем позабавиться. Развлекайся.
– Но…
Дверь закрывается, оставляя меня недоуменно хмуриться. Дух – это, наверное, Лииса. Вот и все, что я поняла. Какая еще божественная мощь, какое слово? И с кем я должна забавляться?
Ответ находится быстро, стоит мне попытаться встать с кровати: между ней и золотым столиком, на котором снова стоит блюдо с фруктами, сжался юноша. Тот самый царевич, которому я нахамила в саду. Точнее, мы друг другу нахамили.
Тот, которого чуть было не принесли в жертву.
Я смотрю на него, чувствуя одновременно облегчение (не зря строила из себя героя) и недоумение (какого черта он здесь забыл?).
Царевич, похоже, спит. На нем все та же белая льняная туника – он завернут в нее, как в одеяло. Длинные густые ресницы подрагивают, когда на лицо ложится солнечный луч. Тонкие губы скорбно сжаты, лицо печально, словно даже во сне юноша не ждет, что его оставят в покое. А еще он, наверное, недоедает – его скулы выделяются неестественно сильно.
Я опускаю взгляд на руки и замечаю на его ногтях корку крови. Так бывает, когда грызешь заусенцы – сколько своих Золушек я избавляла от этой вредной привычки! Кажется, у царевича тоже очень нервная жизнь.
Что все‐таки он забыл в моей спальне? То есть в спальне богини. Впрочем, понятно: не смогли принести в жертву одному богу – отдадим другому, а там пусть сами разбираются. Логично. И спальня тоже – ясно же, как именно эта Шамирам разобралась бы. Вон, потолок как руководство к действию.
Аккуратно, чтобы не испугать, я кладу руку царевичу на плечо.
– Эй? Просни…
Он вздрагивает всем телом и вскидывается. Я успеваю заметить серебряный блеск – нож царапает мне ладонь. Несильно, мне повезло, что он недостаточно острый. Царапина получается едва ли глубже, чем вчера, но крови много, мне больно, и душит обида.
– За что?!
Отпрянувший к стене царевич осторожно касается испачканного лезвия.
– Ты жрица? – Тон требовательный, такой же, как в саду.
А у меня вырывается гневное:
– Нет, я богиня!
Он недоверчиво ухмыляется.
– Будь это так, я бы не смог тебя ранить. У тебя кровь. Кто ты? Где великая госпожа? Говори!
«Да иди ты к черту!» – думаю я, зализывая царапину. Больно! И главное, что я ему сделала? Да если бы не я…
– Не надо было вчера тебя спасать! Если бы не я, так бы и висел на том шесте!
Он напряженно прислушивается. Выглядит это отталкивающе-неестественно – царевич подается вперед, стеклянный взгляд устремлен в никуда, правая рука стискивает нож.
Я зажимаю царапину другой ладонью и вдруг думаю, что ему, наверное, очень страшно. Меня бы попытались принести в жертву – и кто! Родной отец! А потом устроили рядом божественные разборки с участием вихря и невесть чего еще. А после отправили к богине с замашками нимфоманки. Еще бы он с ножом на людей не кидался!
– Прости, – от стыда меня бросает в жар, – я не должна была так говорить. И за тот случай в саду… прости, пожалуйста. Опусти нож, хорошо?
Его лицо становится растерянным.
– Я помню твой голос, дева. Кто ты?
– Ну, мы сначала поцапались вчера во дворце, а потом, когда тебя пытались принести в жертву, я вмешалась и… э-э-э… – А чем там вчера все закончилось? – Честно говоря, я не помню, но вроде бы я прогнала Дзумудзи. И он… э-э-э… ушел? – А почему он ушел? Наверняка какой‐нибудь злодейский план.
Царевич хмурится. И задумчиво произносит:
– Ты говоришь, как великая госпожа Шамирам. Я помню ее голос вчера на площади. Но откуда тогда кровь?
– Да не Шамирам я! Меня зовут Лена, я просто похожа! – вырывается прежде, чем вспоминаю, что стоило бы держать язык за зубами, а то помост с шестом тут быстро организовывают. И черт его знает, для чего я истеричному Дзумудзи нужна. Может, он не станет меня спасать. Да точно не станет! А еще эта странная Эа… Она вроде ничего… Но точно притворяется!
Царевич проводит пальцем сначала по ножу, потом по губам.
– Это кровь… – растерянно говорит он.
– Ну конечно, это кровь! Так бывает, если ножом по руке полоснуть, – огрызаюсь я. – Между прочим, больно.
Он хмурится.
– Но… Я не понимаю.
Да чтоб вас всех!
– Если честно, я тоже. Но могу с уверенностью сказать, что я никакого отношения к вашей Шамирам не имею. Да, у меня с ней одно лицо…
– Ты жрица и смеешься надо мной! – перебивает царевич, и его голос теперь звучит уверенно. – А слух меня, должно быть, подводит.
Да что ж вы, местные, такие упертые!
– Нет, я не жрица. И поверь, мне не до смеха. Только я понятия не имею, как тебе это доказать. – Я оборачиваюсь, нахожу взглядом кувшин с соленым кефиром. – Пить хочешь?
Хочет – я же вижу, как он облизывает потрескавшиеся губы. Странно: богиню здесь балуют, а царевича, выходит, держат в черном теле. Почему?
– Если ты не жрица и не богиня, то позволишь коснуться себя? – вдруг говорит он, и его голос звучит так, словно я немедленно должна отказать, причем с возмущением.
Я бросаю взгляд на потолок и вздрагиваю: там герои тоже друг друга касаются… всячески. Что он имеет в виду?
– Я хочу узнать, как ты выглядишь, – поясняет царевич, наверное, потому, что я слишком долго молчу. – Но я слеп, и мне доступен лишь один способ…
– А, лица́! – выдыхаю я с облегчением. – Да, конечно. Только нож оставь.
Он усмехается.
– Неужели ты боишься меня, дева?
– Естественно! Оставь нож, или я закричу.
Он кривит губы в подобии улыбки и кладет нож на пол. А потом осторожно приближается. Я невольно отступаю – так мы доходим до противоположной стены. Я упираюсь в нее спиной и кидаю взгляд на рюкзак в углу. Там шокер, но, если этот странный и наверняка опасный царевич на меня кинется, я не успею его достать.
– Я безоружен, – тихо говорит он, останавливаясь в двух шагах от меня.
Это, конечно, обнадеживает. Я снова кошусь на рюкзак.