– Не позволю. Уходи.
– Госпожа… – голос духа звенит от мольбы.
– Уходи.
Он, конечно, повинуется. Я смотрю, как он летит под дождем – струи превратились в капли, солнце уже рвет тучи. Время для радуги.
– Надо же, – задумчиво говорит Шамирам, – он и правда ушел.
– Конечно, госпожа. Однако господин Дзумудзи будет недоволен, – смиренно замечаю я.
Богиня пожимает плечами.
– И что? Я недовольна уже сейчас.
– Великий господин накажет посланца за ваш ответ, – зачем‐то говорю я, думая: «А ты сейчас накажешь за эти слова меня».
Но госпожа Шамирам выглядит удивленной и даже как будто испуганной.
– Накажет? Как?
– Не знаю, моя госпожа. Но господин Дзумудзи… Он повелитель бури. И он жесток. – Я запинаюсь. И поскорее добавляю: – Но справедлив.
Госпожа Шамирам отворачивается к окну, ее взгляд скользит по саду, словно она ищет там духа.
– Да, я хорошо запомнила его вихрь, – задумчиво говорит она. Потом, помолчав, деловито спрашивает: – Кстати, можешь сказать, что тогда произошло? К чему была эта показательная сцена с бурей?
– Моя госпожа? – Богиня, слыша обращение, вздыхает, но не говорит ничего, и я продолжаю: – Вы приказали господину Дзумудзи покинуть ваш город. Простите, госпожа, но это все, что я помню.
Богиня хмурится.
– Я приказала?
– Да, госпожа. Вы воспользовались словом.
– Словом, – повторяет госпожа. – Каким еще словом?
О нет, это точно игра. Не могла же она приказать – и не помнить о своей власти?
– Госпожа, слово великого бога меняет мир.
– Что, прям любое?
– Нет, госпожа. Только слово.
– Ах, ну если слово! – насмешливо восклицает госпожа. – Сделаю вид, что поняла.
– Простите, моя госпожа, за неуклюжее объяснение. Слово, подкрепленное волей великого бога, – закон для всего сущего. Вы приказали господину Дзумудзи исчезнуть из вашего города, поэтому он шлет посланцев, ибо не может предстать перед вами сам.
Госпожа Шамирам хихикает.
– Ну да. Конечно. Не может. Знаешь, Лииса, у меня постоянно такое чувство, словно я участвую в представлении, но не знаю ни роли, ни слов. Вот бы кто‐нибудь мне их объяснил. – И со значением смотрит на меня.
– Моя госпожа, простите, но я не понимаю, чего вы хотите от вашей недостойной слуги.
Она вздыхает и разочарованно отворачивается.
– Естественно. Ничего, Лииса. Забудь.
– Как прикажет великая госпожа.
Госпожа Шамирам морщится, словно в раздражении, и проходит к двери, за которой ее уже ждут жрицы.
Позже, перебирая платья – госпожа Шамирам может делать это, кажется, часами, – она спрашивает у прислужниц:
– Эти сандалии – что за странные существа у них на подошвах?
– Это боги Земли Черного Солнца, великая госпожа, – смиренно отвечает старшая из жриц.
– Правда? – Госпожа кусает губу, потом интересуется: – А сандалий без рисунка здесь нет?
Конечно, есть. Как и льняное платье «попроще», в котором госпожа кажется еще прекраснее, хотя разве это возможно?
– Почему только лен? – бормочет богиня, разглядывая себя в медном зеркале.
– Великая госпожа желает шерсть? – в голосе старшей из прислужниц слышится изумление.
Богиня пожимает плечами. Ее пальцы скользят по вышивке – цветы и листья. Изящные розовые венчики, колосья ячменя, виноградная лоза. Красота госпожи Шамирам совершенна. Солнечные лучи, яркие после дождя, окутывают ее, точно роскошный плащ. В их сиянии госпожа кажется особенно царственной и величественной.
– Юнан уже проснулся? – спрашивает она, и я невольно поднимаю голову.
Царевич давно встал, отвечают жрицы. Великая госпожа желает его видеть?
– А желает ли он видеть меня? – Госпожа Шамирам задумчиво перебирает звенья золотого ожерелья. Крупные жемчужины волшебно мерцают, но им никогда не сравниться с ее кожей.
Жрицы даже отвечают не сразу. Потом кто‐то из них исчезает за дверью, и очень скоро госпоже доносят: царевич ждет ее в саду.
– Но там же наверняка сыро. – Госпожа Шамирам, щурясь от солнца, смотрит в окно.
Старшая жрица клянется: в саду все готово для удовольствия великой богини. При слове «удовольствие» госпожа снова морщится и зачем‐то кидает взгляд на расписанный потолок. Розовеет, точно невинная дева. Вздыхает.
– Что ж… Тогда я снова желаю завтракать с царевичем одна. Провожать меня не нужно. Благодарю за помощь.
Жрицы слаженно превозносят милость великой богини. И, не поднимаясь с колен, исчезают за дверью.
Госпожа оборачивается.
– Лииса, ты тоже. Пожалуйста. Я хочу поговорить с царевичем одна. Не подглядывай и не подслушивай, прошу тебя.
У меня сжимается сердце. Я представляю, как она будет играть с моим Юнаном. Что, если госпожа заберет его сердце сегодня? Сейчас?
Но это приказ великой богини. Я повинуюсь.
Глава 21Доверчивая
С самого вечера меня мутит. Все из-за незнакомой еды, а может, виноваты нервы. На ночь я выпиваю таблетку от живота вместе с успокоительным, и на утро мне лучше. Но думать о еде по-прежнему не хочется, а от вида меда, которым здесь поливают буквально все – от мяса до цветов, – во рту появляется тошнотворный привкус.
Я пытаюсь отвлечься, размышляя о местной моде. Это всегда помогает. Раньше, когда мама закатывала истерики, я вспоминала Неделю моды в Париже или Милане, мысленно примеряя наряды, и так глубоко уходила в себя, что мама успевала успокоиться, а мне потом совсем не хотелось возвращаться в реальность для примирительного чаепития.
От мыслей о маме до сих пор больно. Я ежусь, оглядываюсь. Та же беседка, что и вчера. Никаких луж, даже мокрых листьев, словно тут все насухо вытерли, прежде чем накрыть стол. И время остановили: на тех же местах стоят здоровенные чаши со льдом, золотые кувшины и вазы с фруктами. Разве что громче, чем вчера, щебечут птицы, и аромат цветов ярче. А в пронзительно-синем небе тает радуга.
– Ты задумчива, Хилина, – замечает Юнан. В его голосе мне слышится тревога.
Я снова смотрю на царевича. Ему идут белоснежный лен и синяя накидка, блестящая, с золотой каймой. Мне очень хочется ее пощупать и понять: это шелк? Или серебряная нить, вплетенная в ткань? На солнце сверкает так, что глаза слепит. Наверное, все же нить.
Любопытно, есть ли какие‐нибудь символы на его одежде? Мое платье украшено вышивкой – цветами и колосьями. Это наверняка что‐то значит. У Юнана, конечно, никаких цветов, но, если приглядеться, можно различить силуэты ягуаров. Интересно, почему не львов? Не тигров? Почему Шамирам любила именно ягуаров?
– И ты очень мало ешь, – добавляет царевич.
Я наблюдаю, как он берет золотой кубок с водой, как скользит ткань накидки от запястья до сгиба локтя. Руки у Юнана тонкие, но не изящные, как у женщины, а худые, если не сказать тощие. И скулы выделяются слишком сильно. Неужели царевич голодал? Или у него тоже проблемы с пищеварением?
– Хилина?
Я отвожу взгляд и тоже берусь за кубок, потом насмешливо замечаю:
– Да и у тебя аппетита нет.
Юнан хмурится.
– Не понимаю. Чего именно у меня нет?
– Аппетита. Ты не голоден?
Он усмехается.
– Очевидно, как и ты. Тебе не по вкусу наша еда? Ты ни крошки сегодня в рот не взяла.
«Как ты это узнал – ты же не видишь?» – вертится на языке. Но я решаю задать более насущный вопрос.
– Кстати, о крошках. Овощей у вас здесь нет?
Юнан тянется к золотой тарелке с порезанным мясом, вроде бы отварным. Лениво берет ломтик руками. Хм. Если подумать, то я не помню, видела ли здесь вилки.
– Хилина, ты снова говоришь незнакомые мне слова. Прошу тебя, объясни.
– Ну, знаешь – овощи: капуста, огурцы, помидоры… Зелень. Салаты у вас не в ходу? Все-все, поняла – это тоже незнакомое слово. Значит, не в ходу. Но почему одно мясо?
Юнан наощупь находит вазу с фруктами и подвигает мне, чуть не роняя при этом кувшин с медом.
– Ну да. И фрукты. А еще вон цветы в сахаре. А что‐нибудь зеленое и несладкое? Вроде травы, только полезной.
Юнан снова удивленно замирает, как и каждый раз, когда я, по его мнению, говорю нечто чудаковатое. Потом фыркает, очень заносчиво.
– Это еда для черни, Хилина, а не для великой богини. Ты бы еще коренья попросила.
– Корнеплоды? О, а здесь есть картошка? – оживляюсь я. – И попрошу! Я люблю картошку, особенно печеную. Я ее даже готовить умею. Знаешь, с укропом, маслом и солью очень вкусно получается.
Юнан открывает рот. И, похоже, забывает закрыть. Так и сидит минуту не шевелясь. Потом медленно спрашивает:
– Хилина, ты низкого происхождения, верно?
Я пожимаю плечами.
– Не знаю. У меня дома вроде как демократия. Это когда все равны. Ну, почти все, но в целом… А что?
– Ты снова говоришь странные, непонятные вещи.
– Вот-вот, а представь, каково мне! Весь мир странный и непонятный. Так что там с едой для черни и богини?
Помедлив, Юнан объясняет. Оказывается, все, что сейчас на столе, – это вовсе не говядина с курицей, как я думала. Ничего подобного. Это тигр, медведь и кабан. Добыты они на охоте храбрейшими юношами Урука, которым ради богини и умереть не жалко. Самое мирное, что имеется на этих золотых блюдах, – куропатки. Тоже дикие, потому что домашние – это мелко, это для царя. Богиня же достойна лучшего. А лучшее – это такое мясо, которое от охотника в ужасе убегает. Или от которого в ужасе убегает охотник. Без ужаса, выходит, никак.
Я задумчиво макаю в ягодный соус ломтик тигрятины. То‐то она казалась мне странной для говядины: слишком волокнистой и вроде бы с душком. А оно вон в чем дело.
– Здесь даже крокодил есть. – Юнан облизывается и кивает влево, на плавающие в соусе белые ломтики. – Из Земли Черного Солнца. И на царском столе это редкое блюдо.
Ничего себе! А я думала, это такая курятина.
– М-да. Ясно. Честно говоря, я бы обошлась земляными клубнями.
– Не вздумай, – фыркает Юнан и за обе щеки уплетает крокодила. На хомяка становится похож. Смешно.