Что ж, по крайней мере, ясно, что аппетит царевич все же не потерял.
– Надеюсь, насекомых на этом столе нет? – осторожно интересуюсь я. А что, вдруг в этом мире это деликатес?
– Хилина, я же не шучу, – недовольно говорит Юнан.
– Представь, я тоже! Скажи, пожалуйста, если есть.
Юнан несколько обиженно заверяет, что ничем подобным богиню кормить не станут.
Андрея бы сюда… Как же я скучаю по его выпечке! Как он там? А Тёма?
Нет, без меня им точно лучше. Даже если вернусь… Нет, не так – когда вернусь, тут же пойду искать другую работу. И с Тёмой мне встречаться больше нельзя. Андрей прав: если бы не я, готовился бы Тёма к очередной олимпиаде, а не дрался с Серым и его прихвостнями.
– Хилина? – взволнованно напоминает о себе царевич. – О чем ты думаешь?
Отвечать мне совсем не хочется, поэтому я возвращаю ему вопрос:
– А ты?
Тишина.
Юнан отодвигается от стола, хмурится. Мне становится стыдно.
– Что такое Черное Солнце? Ты уже несколько раз его упоминал – вчера и вот сегодня. И царь тоже что‐то говорил. Это соседняя страна, да?
Юнан вздыхает, но объясняет:
– Да, страна. Иштария – так называется наше царство – постоянно враждует с Черным Солнцем.
– А почему название такое странное? Там с солнцем что‐то не так?
А что, если здесь боги могут устроить локальный конец света на отдельно взятой площади, потому что им жертву не дают забрать, то почему бы не быть и черному солнцу?
Но Юнан усмехается. Нет, говорит, с солнцем все в порядке. Но есть одна история…
И снова с богами. Классика о мятежном сыне, который проиграл отцу и был низвергнут.
Я киваю и говорю:
– У нас тоже такой есть. Только его отправили под землю царствовать в аду. Это мир мертвых для грешников.
Юнан изумленно поднимает брови.
– У вас два мира мертвых? Для грешников и праведников?
Странно обсуждать религию с человеком, для которого боги – объективная реальность. Все, что я говорю про дьявола и ангелов, он принимает за чистую монету.
– А ты говоришь, Хилина, что у вас нет богов, – недовольно замечает Юнан.
Я пожимаю плечами.
– Ну, их никто не видел.
– Откуда же взялись эти истории? – недоверчиво хмурясь, спрашивает царевич.
Действительно. Я усмехаюсь.
– Как и у вас – кто‐то придумал, и понеслось.
Юнан смеется.
– Твоя непочтительность удивительна! Хотел бы я побывать в твоем мире, Хилина.
Я вспоминаю серую ноябрьскую Москву и невольно ежусь.
– Не уверена, что тебе бы понравилось. Кстати, про новый мир: мне не нравится сидеть в этом храме, как в клетке. Ты говорил вчера, что бывал в городе. Покажешь мне его?
Юнан кашляет и чуть не роняет кубок. Поперхнулся, наверное. Может, по спине похлопать? Вон как покраснел.
– Д-даже не д-думай! – испуганно восклицает он.
Мне кажется, я ослышалась. Это же был приказ?
– Что?
– Хилина, ты ума лишилась? Нет! Никакого города. – Царевич на мгновение сжимает тонкие губы. А потом непререкаемым тоном добавляет: – Я не позволю.
– Что, прости? Мне кажется, я неправильно тебя расслышала. Повтори, пожалуйста, ту часть, где ты решаешь, что мне позволять, а что – нет.
Побледнев, Юнан сжимает кулаки – а потом прячет руки под стол и терпеливо, словно беседует с маленьким ребенком, говорит:
– Хилина, тебе, наверное, скучно. Я понимаю: красивая дева вроде тебя привыкла к развлечениям. Возможно…
– Я всего лишь хочу посмотреть город. Что в этом такого?
– Никакого города. Даже думать забудь. Поняла? Я запрещаю.
– Ты мне запрещаешь? – повторяю я.
– Да. Запрещаю.
Я глубоко вдыхаю, замечая, что руки дрожат. Это от злости. Еще немного, и я примусь бить посуду, потому что подушек, которые можно порвать, поблизости нет.
Ладно. Вдох-выдох. Я медленно, аккуратно, контролируя каждое движение, встаю из-за стола. Хочется отшвырнуть кресло, но нет, я этого не сделаю. Во-первых, я так ногу сломаю – оно тяжелое. Во-вторых, это некрасиво. Я сдержусь.
Юнан тоже встает, но на него я стараюсь не смотреть.
Меня непросто вывести из себя. Обычно я куда спокойнее. Мне можно говорить гадости, как мама, когда истерит. Но никогда ни за что мне нельзя ничего запрещать. Не знаю почему, но из себя я при этом выхожу моментально. Мама, кстати, это очень быстро поняла – когда я, еще маленькая, чуть не разбила всю посуду в доме. По словам мамы, прицельно – в нее. Уверена, она преувеличивала. Сколько мне тогда было? Три года? Неужели взрослая женщина не справилась бы с маленькой девочкой? Впрочем, это же мама. Она могла и не справиться. Не помню уж, что мне тогда запретили, да и сам скандал тоже не помню, но с тех пор мама ничего мне не запрещала. А вот бабушка и мамины ухажеры – да. Это никогда хорошо не заканчивалось.
В себя я прихожу у золотых перил, глядя на раскинувшуюся внизу площадь. Ту самую? Да, вон фонтан с моей статуей. Торговые ряды. И длинная очередь в храм. Кто это? Паломники? А молятся они, получается, мне? Нет, конечно, настоящей Шамирам. Которая сейчас в местном мире мертвых. Который один на всех.
За спиной шелестят шаги, и я оборачиваюсь. Сердце подскакивает к горлу и тут же принимается биться часто-часто, потому что Юнан опускается на колени. И даже склоняет голову до самой земли. То есть мраморных плит.
– Пожалуйста, встань, – мой голос дрожит, и я торопливо прочищаю горло. – Не нужно.
Юнан поднимается – горделивая осанка, спокойное лицо. Наверное, так и должен выглядеть царевич, даже когда извиняется.
– Хилина, я обидел тебя, – у него даже сейчас голос звучит высокомерно. – Прости.
Я запрокидываю голову. Глаза щиплет. Да что такое? Это же мелочь! Подумаешь, приказал. Что в этом такого? Почему я каждый раз так завожусь?
– Юнан, мне не нравится, когда ты говоришь, что мне делать. Пожалуйста, не нужно. Я чувствую себя так, словно ты сажаешь меня на цепь. Или в клетку. Это невозможно терпеть. Прошу тебя…
– Что ж, теперь мне известно, что, какого бы низкого происхождения ты ни была в своем мире, ты не рабыня, – перебивает Юнан.
Не знаю, что меня снова выводит из себя. Наверное, тон. Спокойный такой, заносчивый. Мне неприятно слышать его в ответ на свои искренние объяснения. А еще почему‐то «рабыня». Правда не знаю, в чем дело, но от злости у меня в глазах темнеет. Я сама не понимаю как, но вдруг размахиваюсь и отвешиваю Юнану пощечину.
Он отшатывается. Молчит.
Я смотрю на след своей ладони, красный на бледной коже царевича. И до меня доходит, что я только что сделала.
– О господи! Прости! Прости, пожалуйста! Нужно лед приложить, я там видела в чаше, сейчас…
Но до того, как я успеваю сбежать, Юнан хватает меня за руки и мягко просит:
– Хилина, успокойся.
– Прости! Прости, я не… – На языке вертится «хотела», но это было бы ложью. Именно что хотела. – Прости меня, пожалуйста!
– Хилина, все в порядке.
Я всхлипываю.
– Тебе очень больно?
Он усмехается.
– У тебя тяжелая рука, но меня били куда сильнее. Тем более я сам виноват.
– Нет, я…
– Хилина, ты меня не слушаешь. Это я должен просить прощения. – Царевич запинается, но потом, словно собравшись с духом, продолжает: – Ты спасла мне жизнь, а я все равно пытаюсь выяснить твое происхождение, чтобы сравнить со своим и понять, как мне себя вести. Это неправильно. Мне нужно относиться к тебе как к наместнице великой богини, но ты ведешь себя совершенно как простолюдинка, и я… запутался.
– Ну… Наверное, я и есть простолюдинка. По сравнению с тобой я ниже плинтуса. В смысле, пола. Юнан, если ты будешь отдавать мне приказы, у нас ничего не получится. Я не стану это терпеть. Извини, я понимаю, что ты так привык, но я просто не смогу.
Мне кажется, сейчас разразится скандал. Должен. У нас ссора, я его ударила, вдобавок, по его меркам, нахамила. Он же царевич, а я в его глазах кто? Самозванка. Еще и права качаю.
Но Юнан улыбается. Не криво, как раньше, а очень даже мило. Словно бы успокаивающе.
– Я понимаю, Хилина. Не обещаю, что больше это не повторится, но я постараюсь. А теперь прошу тебя, успокойся. Ты плачешь?
Его пальцы скользят по моим щекам. Я впервые замечаю, как близко мы стоим. И что он выше меня.
– Я т‐тоже п-постараюсь.
Мне хочется сделать последний разделяющий нас шаг, уткнуться носом Юнану в грудь и как следует выплакаться. Я никогда так не поступала и, честно говоря, не хотела. Всегда была возможность не вовремя поднять взгляд и… все. А сейчас это безопасно.
Я с трудом сглатываю и делаю этот последний шаг.
Юнан обнимает меня. Сначала несмело, потом все крепче и крепче. У него впалая грудь, все ребра наружу. Костлявый, неудобный. Почему‐то пахнет цитрусами. Приятно. Но мне вдруг вспоминаются другой запах и – смешно – другая грудь. Я никогда на ней не плакала, но часто клала голову. Он играл моими волосами, тот мальчик-матрешка. Дзумудзи.
Я вздрагиваю и отшатываюсь. Юнан тут же опускает руки. Хмурится, лицо растерянное.
– Из-звини. – Помедлив, я кладу руку ему на плечо. Видение, словно чужое воспоминание, тает, как сон. – Ты правда меня простил?
– Нечего прощать, Хилина. Скажи, пожалуйста, зачем ты так хочешь в город? Вчера, когда я предлагал тебе бежать, ты отказалась. Передумала?
– Нет. – Я снова бросаю взгляд на площадь. – Юнан, там очередь в храм. Кто это?
Царевич пожимает плечами.
– Просители, наверное. А может, рабы.
– Рабы? – удивляюсь я. Что, все? Там человек, наверное, сто!
– Да, в дар великой госпоже, – спокойно, как само собой разумеющееся, объясняет Юнан. – Сейчас, когда в Уруке верят, что Шамирам вернулась, и просителей, и даров будет куда больше прежнего. А что?
– Если это просители, то они пришли молиться Шамирам, верно?
Юнан хмурится.
– Полагаю, что да.
– Почему же тогда я не с ними? Если все верят, что я Шамирам, а они ей молятся – то почему я не с ними?