Хочется остаться в тени ворот подольше, но Юнан ведет меня вперед, на солнцепек. Это я не продумала: полдень – самое время для прогулки, точно. Я вся обливаюсь по́том и думаю, что надо было взять шляпу. Наверняка в гардеробе богини она должна быть. И намазаться солнцезащитным кремом. А еще Юнана намазать. Сгорим оба!
Но вслух говорю совсем другое:
– То есть так просто через эти ворота не пройти? Почему?
– Так просто в Уруке ничего не сделать, – усмехается Юнан.
Я оглядываюсь – и замираю. Вид и правда ошеломляет так, что можно даже забыть на миг про жару. Выложенный синей плиткой мост сверкает, река под ним – широкая и спокойная – тоже удивительно синяя. Если перегнуться через бронзовые перила, горячие от солнца, можно даже рыбок рассмотреть. Они серебристые, юркие, снуют туда-сюда в прозрачной, как стекло, воде.
Москва-река такой чистой на моей памяти не была никогда.
Я поднимаю взгляд. Вокруг синее все: мост, река, небо. Разных оттенков: небо – глубже, мост – темнее, река – чище. Темно-серые перила, изображающие идущих на поклон к богине смертных, от царя до простых горожан, это великолепие только подчеркивают. Вытянутая корона царя поблескивает на солнце – как и оскаленные ягуары, а также посмеивающаяся над всем этим Шамирам.
Тут Юнан толкает меня влево, чтобы мы оба не попали под ноги процессии молодых мужчин, очень важных, в таких же накидках, как у Юнана, только зеленых и синих, с золотой бахромой. Забывшись, я смотрю на них во все глаза: нити бахромы на самом деле звенья, очень искусно выкованные, – виноградные листья, фигурки зверей, птицы.
– Опусти голову, – шипит Юнан. И низко кланяется, старательно закрывая волосами лицо.
Я копирую его движение, но поздно – нас окружают. На меня почти не обращают внимания, что, признаться, непривычно. А вот Юнана обступают, он спотыкается, чуть не падает. Каким‐то шестым чувством я угадываю: он знает этих мужчин. Сейчас нас раскроют, и придется маршировать обратно в храм. Или что похуже.
Так что я делаю шаг вперед, к одному из них, самому, как мне кажется, важному. И, глупо улыбаясь, громко спрашиваю:
– А как пройти в библиотеку?
Ко мне оборачиваются – все – с таким видом, словно стул заговорил. Усмехаясь про себя, я ловлю их взгляды – поочередно, недолго. И прежде чем они успевают заговорить – мужчины часто в такой момент словоохотливы, – беру Юнана за руку и прошу:
– Идите своей дорогой. А мы – своей.
Юнан старательно прислушивается, его лица мне не видно. А вот у мужчин в глазах то самое податливое выражение пополам с мольбой. Сейчас для них я и правда богиня. И неважно, как выгляжу.
Приходится повторить:
– Идите.
Только тогда они нас оставляют. Медленно. Скованно. Точно роботы.
А я тащу Юнана к другому концу моста. Над нами пролетают, переругиваясь, чайки. Внизу с тихим всплеском выпрыгивает из воды рыба. Я кусаю губу и сжимаю влажную от пота руку царевича.
– Ты в порядке? Прости, отвлеклась.
– Как ты это сделала? – перебивает он. – Ралин и его прихвостни ни за что бы так просто не убрались. Они знают меня в лицо. Как?
– Я так и поняла, что вы знакомы.
Теперь мы идем спокойно, Юнан по-прежнему «щупает» дорогу. Потом, опомнившись, поправляет одежду: его накидка сбилась, хитон скособочился.
– Хилина, ты колдунья? – решительно спрашивает царевич.
– Кто – я? Ха-ха!
Юнан кривит губы и молчит. Очень красноречиво. Мол, давай, ври больше.
Что тут скажешь?
Мимо пробегает кошка, белая, с черным пятном на спине. Я невольно улыбаюсь. Кошка, не обращая на меня внимания, бросается на чайку у перил – та засмотрелась на воду внизу и не успела взлететь. Короткий вопль, пух, перья… И довольная кошка волочит мертвую птицу в сторону.
Роскошь заканчивается строго за мостом, где нам приходится снова рассказать страже, кто мы такие и зачем идем в Нижний город. Цилиндр на шее творит чудеса – местная полиция моментально теряет к нам интерес.
– А что это все‐таки такое? – Я кручу цилиндр. – Что мы стражникам показываем?
– Печать.
Юнан спотыкается и едва не падает – я успеваю его поддержать, но в следующий момент сама чуть не лечу носом в землю. Нормальная дорога осталась за мостом – под ногами скрипят камни, песок забивается в сандалии, а ям вокруг столько, сколько в Москве не бывает даже после зимы, когда асфальт и плитка с тротуаров уходят вместе со снегом. Приходится очень внимательно смотреть под ноги, чем я первое время и занимаюсь.
– А зачем нам печать? То есть… Разве ее не на документы ставят?
Юнан фыркает.
– Она показывает, кому ты принадлежишь, – голос царевича еле слышен в стуке колес, мычанье быков и гуле разговоров.
– Эм… И кому принадлежу я?
– Богиня? Естественно, никому.
– А ты?
Юнан достает откуда‐то такой же цилиндр, только с другим рисунком по краю, золотой.
– Царю.
– Ясно…
Так вот как здесь паспорт выглядит!
Я снова спотыкаюсь. Мимо снуют люди – не так торопливо, как в Москве, но сразу понятно: все очень заняты. Даже дети – и те куда‐то бегут. А еще то и дело пристают к таким, как мы, предлагая купить то бусы, то глиняные статуэтки. В одной я даже узнаю себя.
Очень хочется как следует оглядеться, но страшно упасть. Вдобавок поднимается ветер – приходится вцепиться в накидку, натянуть ее на голову, чтобы защититься от песка. В нос ударяет запах навоза.
– Хилина, ты не хочешь вернуться? – с надеждой спрашивает Юнан.
– Я хочу… Вон туда!
«Вон там» стойка с каменными столиками. Похоже на бар, только без высоких стульев и почему‐то снаружи дома, который на поверку оказывается пекарней. Из трубы в углу крыши идет дым, а из открытой двери ароматно пахнет свежей выпечкой.
Юнан страдальчески морщится, но послушно следует за мной. Мы пересекаем улицу – что непросто, когда быстро идти ты не можешь, а правила дорожного движения не придумали. Чуть не попадаем под колеса (я на быков засмотрелась – они с плюмажем!), потом выбираем столик, и недовольный Юнан отдает кусок меди за горячую булку и пару кувшинов, почему‐то с трубочками. Булку я немедленно запихиваю в рот целиком, чем очень умиляю пекаря. Настолько, что нам дают вторую, поменьше – в подарок. Только просят сменить столик на тот, откуда нас с улицы будет лучше видно. «Чтобы все знали, как у нас вкусно, да, барышня?»
– Тебе это нравится? – недоверчиво спрашивает Юнан, когда заботливый пекарь и его верткий сынишка, чернокожий мальчик лет десяти, наконец уходят к другим покупателям.
– О фа! – Я по уши в патоке, но как же вкусно! – А фы не хофефь?
Он качает головой и морщится, сделав глоток из кувшина. Я тут же сую туда нос – пахнет ячменем.
– Не пей. – Юнан подвигает мне другой кувшин, с водой.
– Почему?
– Там пиво. – С таким же видом он мог бы сказать «помои».
– О, дай попробовать! А почему оно такое вязкое?
– Потому что варили для черни. Хилина, давай вернемся! Тебе стоит только сказать, и все, что пожелаешь, появится у тебя на столе. В том числе и нормальное пиво, а не это… не знаю даже что.
– Ага, деликатес вроде невинно убиенных тигров и крокодилов. – Я оглядываю местное кафе, вдыхаю запах свежего хлеба. – Если серьезно, то мне здесь нравится.
Юнан закрывает лицо рукой.
Я оглядываюсь. Мне чудится остроухая тень на другой стороне улицы. Но… Нет, показалось.
– Госпожа? Хочешь? – Сын пекаря с улыбкой до ушей снова возникает перед нашим столиком и сует мне под нос что‐то вроде леденца на палочке.
– Хочу, – смеюсь я. – А что это?
Оказывается, конфета-тянучка. Юнан швыряет на стол еще один кусок меди и делает такое зверское лицо, что без слов понятно: мальчишке к нам лучше не подходить.
– Хилина, ну не может тебе это нравиться! – возмущению Юнана нет границ.
– Еще как может. – Тянучка и правда вкусная. Кисло-сладкая и, главное, наверняка без всяких там красителей-химикатов. В Москве такая бы стоила очень дорого и продавалась в специальном магазине с рекламой экологичных продуктов. Этого Юнану точно не понять. – Лучше сам попробуй. Вкусно же? И скажи, что здесь вокруг? Я вижу…
Обычный рабочий квартал, по словам Юнана. Дома, дома, дома. Жилые? Ну да, жилые – на верхних этажах. Внизу мастерские. Туда же покупатели приходят. Почему окна маленькие? А кому хочется воров отваживать? Крыши плоские? А что тебя удивляет? Где сады? Хилина, какие сады, это же Нижний город!
– Но есть же здесь деревья, цветы?.. – Я оглядываюсь, но вижу только пыльную, раскаленную на солнце улицу.
– Думаешь, хоть кто‐то здесь может оплатить садовника? – раздраженно бросает Юнан.
– Зачем платить, можно и самим…
– Когда? Они весь день работают. – Юнан вздыхает. – Я же говорил, тебе здесь не понравится.
– Зануда ты.
Мы замолкаем, и я прислушиваюсь к разговорам вокруг. Сначала ничего не разобрать: гул, отдельные возгласы, смех. Но если сосредоточиться: цены на зерно подскочили – это обсуждают двое торговцев слева от нас. А справа жалуются, что пересох канал у храма Энки, и вода теперь едва ли не дороже золота. Крикливые женщины, с ног до головы закутанные в синее, громко вдалбливают выводку детишек, что река – для богачей, купаться в ней нельзя, а то злые дяди с копьями уши надерут. Торговцы слева тоже прислушиваются, морщатся и делают вывод, что женщины не из Урука, потому что все здесь знают: Саргон ушами не ограничится. И вообще, понаехали тут!
Пекарь влезает в разговор: мука подорожала, даже ячменная, на севере дожди который день не идут, а у Лигама буря позавчера наверняка весь урожай побила. Конечно, господин Дзумудзи расстроился, что госпожа Шамирам его из Урука выгнала. Но урожай‐то за что? А чистая вода! Теперь редкость. Господин Энки на нас гневается?
Я смотрю на остаток булки и вздыхаю. У людей воды нет, а я тигрятину в храме ем.
– Чернь вечно недовольна, – морщится Юнан.
– Сразу видно, что ты царевич, – вырывается у меня. – Как же они без воды?