Ветер оглядывается. Отвечает огонь трескучим, тихим голосом:
– Да, великая госпожа. Но сначала мы должны выполнить приказ нашего господина и передать вам послание. Умоляем, не гневайтесь, госпожа.
Богиня подается к ним, ее глаза яростно пылают, словно она сама огненный дух. Ох, да что же это я – сравнить великую богиню с духом! Совсем помешалась.
– Так давайте, вперед! Я вас внимательно слушаю.
Они склоняются до земли, потом хором, не сбившись, говорят, что господин Дзумудзи ждет великую богиню в своем храме. И чем скорее госпожа придет, тем лучше, потому что у господина важные вести.
– Госпожа, мы должны услышать ответ, – словно оправдываясь, говорит огонь.
Богиня морщится, заламывает руки – совершенно смертный жест. Опять бросает взгляд в сторону улицы.
– Приду! А теперь вперед – помогите, раз можете! – ее голос дрожит.
Духи снова склоняются до земли.
– Повинуемся, госпожа.
Они исчезают – порыв ветра и всполох пламени. Госпожа Шамирам вскрикивает. Потом прижимает руку ко рту. Взгляд скользит по мне, и богиня выдыхает:
– Лииса?
– Моя госпожа. – Забывшись, я смотрю ей в глаза. Какая дерзость, как я смею! – Умоляю, простите недостой…
– Встань!
Конечно, я повинуюсь. Госпожа оказывается рядом, хватает меня за плечи – для этого ей приходится поднять руки.
– Где ты была?
На мгновение я теряюсь.
– С вами, госпожа.
– Но я тебя не видела, – растерянно произносит она.
«Не может быть, – думаю я. – Вы смотрели прямо на меня, и ваш взгляд не был бессмысленным». Но, конечно, я не произношу этого вслух. Для смертных я действительно была невидима, а госпожа отчего‐то желает казаться смертной.
Я больше не верю, что она ничего не помнит. Это игра, но я не буду тем духом, который скажет великой богине, что она недостаточно убедительна.
– Эта недостойная просит прощения…
– Где Юнан?! – вскрикивает госпожа и снова поворачивается к улице, откуда теперь доносятся удивленные, истеричные возгласы – и тут же громкая молитва.
– Я отнесла его в безопасное место, моя госпожа, его, а не вас. Я не осталась с вами, я прошу проще…
– Слава богу! – выдыхает богиня, и я вдруг понимаю, что она не сердится. Или делает вид. – Тогда где он? Идем скорее!
Пыль на улице улеглась – ветер унес ее так же, как играючи поднял каменные обломки, деревянные балки и что‐то еще, из чего смертные строят свои дома. Огонь обратил все это в пепел – дорога покрыта им, серым, крупным, еще горячим. На ходу, уворачиваясь от испуганных, жалких, несчастных людей, госпожа трет лицо влажными лоскутами. Их ткань пахнет цветами и легко справляется с краской, возвращая госпоже ее лицо.
– Юнан! – зовет богиня, но голос тает, теряется в громком плаче и воплях убитых горем людей.
Как муравьи, смертные тянутся, лезут к тому, что осталось от рухнувшей школы, на руках выносят своих окровавленных детей. Кто‐то рыдает, кто‐то молится, кто‐то, наоборот, мечется. Послали за целителями? Когда явится стража? Разве царь не поможет? Это все его вина! За грехи Саргона страдает народ!
Никто не вспоминает госпожу Шамирам. Никто не ждет от нее помощи. Великая богиня славится любовью к пирам, она покровительствует и войне, если та угодна госпоже, но на месте скорби ей делать нечего. Если кто из великих и заглянет сюда, то это будет госпожа Эрешкигаль, царица мертвых, а не ее светлая сестра.
Госпожа Шамирам дрожит. Ее взгляд скользит по людям, останавливаясь на искалеченных детях. Она прижимает одну руку ко рту, вторую – к глазам, словно пытается закрыться, исчезнуть, не видеть.
– Моя госпожа? – Я протягиваю к ней руку, но коснуться не смею. – Позвольте увести вас…
– Ты нашла Юнана? – перебивает госпожа. В ее голосе я с удивлением слышу тревогу.
Мне страшно смотреть по сторонам. Если увижу царевича сейчас, то брошусь к нему, снова предам госпожу.
Богиня опускает руки.
– Найди… – Ее голос обрывается. Госпожа сглатывает, утирает слезы, размазывает по лицу пепел. Потом продолжает: – Найди Юнана, убедись, что он в безопасности. Лииса, пожалуйста, сделай это!
– Но, моя госпожа…
Она ловит мой взгляд и кривит губы в жалком подобии улыбки.
– Я верю, что ты ему поможешь. Иди же.
Потом отворачивается, закрывает глаза, сжимает руки в кулаки. И преображается. Ни следа смертной – даже серые полосы пепла на нежном лице сейчас к месту. Затаив дыхание, я смотрю, как великая богиня скользит между людей, прекрасная и изящная. Невозможная среди человеческого горя.
Перед ней расступаются и становятся на колени. Появившаяся наконец стража падает ниц. Плач стихает. Воздух делается неподвижен, в нем разлито напряженное ожидание. Всем как будто ясно: богиня заглянула сюда случайно и вот-вот уйдет.
Жрецы учат: смерти не нужно противиться, ибо таков порядок, установленный Творцами. Если ты встречаешь неизбежное плачем и скорбью, ты оскверняешь себя и обижаешь богов. Никто из великих не станет терпеть подобное оскорбление, кроме, быть может, госпожи Эрешкигаль. Но и она замыкает мертвым уста, дабы не слышать их стенаний.
Взгляд госпожи Шамирам останавливается на замершем перед ней на коленях мужчине. У него знаки отличия воина – косы и печать. Склонив голову, он прижимает к груди дрожащего окровавленного ребенка. Госпожа Шамирам не сводит с него глаз.
А потом говорит, и реальность меняется, исполняя волю великой богини.
Смертная произносит слово и платит за это жизненной силой. Я смотрю на нее, дрожащую в ознобе, бледную, больную, и понимаю: она каким‐то чудом, неведомым колдовством подчинила силу моей Шамирам, присвоила, забрала ее себе.
«Ты заплатишь и за это, смертная», – думаю я, чтобы скрыть страх. Что сталось с моей женой? Что, если после обряда она устремится в нижний мир, как тень, такая же слабая и беспомощная?
Я должен поскорее вытащить эту колдунью из Урука и отправить ее туда, где ей самое место, – в ее серый душный мир. С проклятием – в назидание. Медлить больше нельзя: завтра я поговорю с ней сам. И если в течение трех дней девчонка не явится ко мне, я тоже воспользуюсь словом. Пусть это нарушит соглашение, пусть другие боги отвернутся от меня – это не имеет значения. Я пойду на все, чтобы вернуть тебя, Шамирам.
Тем временем люди славят мою жену. Позабыв о почтении, они тянутся к ней и не отводят взгляд. Они обнимают своих спасенных, здоровых детей и называют великую богиню милостивой госпожой. В их голосе ликование смешивается с недоверием. Конечно, моя жена любит смертных, но не настолько, чтобы лечить их раны. Для людей это, быть может, и чудо, но мелко и недостойно богини.
А кто‐то, чей ребенок уже в царстве Эрешкигаль, даже осмеливается выразить недовольство: почему великая госпожа спасла не его? Глупцы! Возвращать мертвых к жизни не в нашей власти. Но разве людям это объяснишь?
Смертная пошатывается и падает – на руки пробравшемуся к ней царевичу. Слепец подхватывает ее неловко и тут же быстро ощупывает лицо. Девчонка тяжело дышит, морщится, когда царевич громко призывает людей к повиновению. «Опомнитесь, перед вами великая богиня!» Люди валятся ниц, а смертная вдруг устремляет взгляд на меня. Я холодею – и вновь оказываюсь в храме. Хрусталь отражает царевича, который осторожно несет потерявшую сознание смертную к чьему‐то паланкину.
Я смотрю на них и думаю, что мне, должно быть, показалось. Даже если она видела меня, эта колдунья, что с того? Только легче будет с ней объясниться, обольстить, выманить из Урука.
Да, почудилось – на одно мгновение показалось, что это смотрит на меня Шамирам. «Ты же клялся мне! И отказываешь в такой малости! Вот и вся любовь, Дзумудзи».
Подожди, Шамирам. Я освобожу тебя, и мы продолжим нашу беседу. Теперь‐то ты видишь, как неумно было желать человеческую жизнь. Теперь ты знаешь.
Еще немного, жена моя. Еще чуть-чуть, и мы будем вместе.
Глава 24Ядовитый
Лысина Тута блестит на солнце так ярко, что я невольно жмурюсь.
На поле боя не так заметно, что дети Черного Солнца безволосы. Собираясь в битву, они надевают короткие полосатые платки, которые называют клафтами. По цвету полос клафта можно легко понять, военачальник перед тобой или простой пехотинец. Тут в бою был хорош: моложе, стройнее, чем сейчас, с высокомерной улыбкой, достойной царевича. Клафт на нем сверкал золотыми нитями и заколкой-скарабеем.
Настоящий царевич выглядел скромнее, но дрался не в пример яростнее. Подозревал, наверное, что его жизнь пожелают наши боги. А за Тута я получил бы отличный выкуп – что им простой смертный, пусть и полководец? Это с царским родом Черного Солнца у наших богов особые счеты…
Но на рожон, в отличие от царевича, Тут не лез. Осмотрительный воин, рассудительный политик, цепкий, но с самомнением выше храма Шамирам. Навозный жук – самый крепкий из своего многочисленного рода.
Позолоченные скарабеи сверкают на нем и теперь. Не пожалел Тута его царь: отправил на чужбину, к нам, в наказание за поражение и гибель Гудеи. Дал почетный титул посла, однако всем известно, как выходцы из Черного Солнца ненавидят покидать свою землю. И годы Тута не пощадили: он обрюзг, обзавелся изрядным животом и одышкой. В жару его льняная, по моде Черного Солнца, юбка из белой становится серой – хоть выжимай. И гнилостный запах не перебивают даже благовония. Но подведенные черным глаза смотрят хитро, с насмешкой. Тут делает вид, что увлечен игрой, однако на самом деле – мной. Я давным-давно убедился: он замечает все. И соглядатаев в Уруке у него едва ли не больше, чем у меня.
Впрочем, есть слабости и у Тута – мне хорошо о них известно. Поэтому я приказал не ставить блюда с фруктами и кубки с напитками на столе, а заранее отобрал красивых юношей, чтобы держали подносы. Тут любит смотреть на прекрасных невольниц, а еще – на изящных, стройных евнухов, тех, кого оскопили в детстве. Так любит, что постоянно отвлекается. А засмотревшись, может проговориться.