Царевич молчит – впрочем, красноречиво.
– Это он, – повторяю я, а сама вспоминаю, как внезапно поняла: вот что надо делать. Словно чей‐то – мой? – голос сказал: «Просто прикажи, и мир послушается». Так оно и случилось. – Нет, это все неправда. Я бы так не смогла. Я обычный человек. Да разве я была бы здесь, если бы умела колдовать?!
– Как скажешь, Хилина.
«Это не мое имя».
Конечно, не мое, я же Лена.
Взгляд снова упирается в грудь Юнана. Нет ничего проще: подойти ближе, положить руку туда, где яркое, как солнце, – на самом деле куда ярче и жарче, – бьется сердце. Если сделаю это, мне станет легче.
Юнан снова подается вперед и сосредоточенно прислушивается.
– Хилина, с тобой все в порядке?
«Почему ты раньше не спросил? – думаю я, чувствуя себя так, словно шагаю с обрыва. По собственной воле. – Уже поздно».
А вслух говорю:
– Подойди ко мне.
И смотрю, как алая дрожащая нить тянется от меня к царевичу. Юнан медленно, словно нехотя, подходит, садится у моих ног. Я наклоняюсь к нему – обними, ну же. Разве не этого ты хочешь?
Он протягивает руки и прижимает меня к себе – сначала робко, потом все крепче и крепче. Я соскальзываю на пол и чувствую горячее дыхание на моих волосах, а руки – на спине.
В голове снова шепчет незнакомый голос, но слышится он почему‐то как мой: «Ты сделаешь все, что я пожелаю. Ты прав, царевич, я умею подчинять себе смертных. И теперь ты мой».
«Это так неправильно, – отвечает тихая, слабая, но все еще живая часть меня. Та, которая настоящая я. – На самом деле ни ему, ни мне это не нужно».
Только я вру себе, потому что как раз мне это нужно. Если бы я верила историям про вампиров, я бы уже представила себя одной из роковых клыкастых красавиц. Впрочем, кровь мне без надобности – хватает прикосновений.
И это ужасно, до безумия противно.
– Хватит, – выдыхаю я Юнану в губы и из последних сил дергаю алую нить. На пальцах остаются красные отметины, как если бы нить была не призрачной, а, например, шерстяной. И рвется она отнюдь не сразу.
Юнан тут же отшатывается и дышит загнанно – как, впрочем, и я.
– Хочешь позабавиться, колдунья, – найди себе другую игрушку!
Оставшись без опоры, я растягиваюсь на полу. И наконец признаюсь – задыхаясь и запинаясь:
– Мне п-плохо. П-пожалуйста, забери меня отсюда!
Свет меркнет.
А чуть погодя приходят сны.
Ночь. Я в храме – уверена в этом, хотя комната мне не знакома. Я словно призрак сейчас, но меня это совсем не пугает.
Юнан спит. Его черты во сне напоминают извивы змеиного хвоста на песке. Когда Дзумудзи злится, он зовет демонов пустыни – гигантских змей, которые проносятся по земле, сея разрушение и хаос. Изящные, грациозные и неутомимые, они пляшут, хохоча, пока смертные, посмевшие прогневить бога, захлебываются кровью… Ну-ну, тише, мой спящий царевич. Я не позволю им тебя тронуть. Никто, кроме меня, тебя не коснется.
Какая линия скул! Затаив дыхание, я прослеживаю ее пальцем. Красиво. Неужели Саргон и правда твой отец, царевич? Или мать зачала тебя от танцовщика? Некоторые евнухи в гареме вполне на такое способны.
М-м-м, нет, я чую кровь Саргона. Удивительно! Ведь ты совершенно на него не похож. Саргон высокий, крепкий, а еще страстный и жадный, точно воплощение брата моего Мардука. Ты же, царевич, напоминаешь мне Дзумудзи – тонкий, гибкий… Осторожный. Днем ты говорил: «Найди себе другую игрушку!» А я слышала не тебя, а моего мужа.
Всегда Дзумудзи – как же злит, что в каждом любовнике я вижу его!
Впрочем, с тобой, царевич, я пока не разделила ложе. И не забрала твое сердце. Ох, представляю, как Саргон, должно быть, растерян! Великая богиня обратила благосклонный взгляд на слепое ничтожество, безбородое, никогда не державшее в руках меч. Как такое возможно?
Саргон-Саргон… Тебе не понять. Нет, ты не глуп, но ум твой подобен копью: куда его бросили – туда оно и летит. Все твои мысли, царь, занимает власть, остальной же мир тебе недоступен. Нет, не увидеть тебе красоты, которую вижу я – в каждом. И в особенности – в твоем сыне.
Царевич улыбается во сне, когда мои пальцы касаются его губ – тонких, искусанных и желанных. Мой бедный, несчастный смертный, я могу сделать так, чтобы ты никогда не ведал страданий. Забвение царства Эрешкигаль приносит покой – мне ли не знать. Не его ли ты так жаждешь?
– Госпожа, не надо! – раздается полный мольбы голос.
Все очарование момента пропадает, сменяясь горечью, – словно вместо нектара я выпила яд.
За моей спиной на коленях стоит Лииса. Она протягивает руки, смотрит. Ядовитая. Вся она – взгляд, голос, даже почтительная поза. Я могла бы тотчас развеять ее в прах. Даже нет, в небытие! Но отчего‐то думать об этом горько.
Я отворачиваюсь. Духа-защитника царевича я искупала в благодати, он пьян ею и готов на все. Но эта девчонка благодати не получит.
– Еще хоть слово, – говорю я, и мой голос сочится ядом. Получай назад свою горечь, девчонка, посмевшая разочаровать богиню, и радуйся, что я одариваю тебя лишь этим! – Хоть одно-единственное слово, Лииса, и я вспомню, что язык духу вовсе не нужен.
Я слышу за спиной ее рыдания, и мое сердце сжимается от боли. Сладкой человеческой боли. Чувства смертных такие острые. Теперь они у меня тоже есть.
– Хилина? – шепчет царевич во сне, и горечь сменяется предвкушением.
Улыбаясь, я осторожно убираю его волосы со лба, снова прослеживаю изящную линию скул, соскальзываю пальцами на ключицы. Мой. Только мой… Видишь, Дзумудзи?
Он, конечно, смотрит – глазами обезьяны, замершей у окна. Дзумудзи, я изгнала тебя из моего города, но смотреть не запрещала. Я не настолько жестока – ведь ты так это любишь. Мой несчастный, вечно страдающий муж! Ты лелеешь свою боль, словно величайшее сокровище. Будь я покладистой, верной, скучной женой, ты бы, конечно, нашел другую пищу для тоски. Смотри же на меня и наслаждайся!
Я ловлю дыхание царевича – он тут же просыпается и замирает. Потом открывает слепые глаза и шепчет растерянно:
– Хилина? Это ты?
Как он обо мне узнал? Смертные не могут видеть духов. Впрочем, неважно. Наверняка он чувствует мед моей благодати, а еще – аромат дыхания бога, которое всегда для смертных сладостно. Он растерян и пока не готов броситься мне в объятия, ведь я сама отрезала ростки его страсти. Но это неважно – очень скоро и он будет плавиться в моих руках, как глина, из которой Мать с Отцом создали смертных. Его сердце затрепещет, а после он отдаст его мне и будет вечно счастлив.
Я наклоняюсь, чтобы коснуться его губ своими. О, как я люблю этот миг предвкушения, когда удовольствие еще впереди, но оно несомненно, и можно наслаждаться его предчувствием! Ты будешь целовать меня жарко и жадно, царевич, ты забудешь всех, кто был до меня, я стану твоей единственной, и сердце свое ты подаришь мне сам, как когда‐то мой муж, – не придется даже просить. Иди же ко мне, будь моим!
– Хилина? – увереннее зовет царевич. – Это ты?
– Нет, – шепчу я.
…И рывком сажусь на постели. Перед глазами покачиваются занавеси, на которых вышиты золотой нитью ягуары – и мое лицо. А в ушах все еще стучит сердце – мое или Юнана? И звук этот кажется сладчайшей музыкой.
Медленно, держась за столбики кровати – влажные от пота руки скользят по золотым головам ягуаров, так похожих на моего Ниншибуру, – я встаю и делаю неверный шаг в сторону гардеробной. Там у стены стоит огромное медное зеркало. Оно не такое, как я привыкла, но в нем все же можно разглядеть отражение даже глубокой ночью. Впрочем, луна сегодня яркая, и света от нее и от звезд вполне достаточно.
Я смотрю, и собственное – человеческое – сердце готово выпрыгнуть из груди. Из отражения на меня глядит она: великая богиня, госпожа Урука, любимая дочь Отца-Неба и Матери-Земли.
Я, Шамирам.
Глава 27Одинокие
«Смилуйтесь, госпожа! Зачем вам царевич? Он достоин, без сомнения, но разве мало вокруг других прекрасных мужчин? Молю, оставьте его, одарите вашей благосклонностью кого‐нибудь другого! Заклинаю, госпожа, я люблю его, я не смогу жить без него, не забирайте его у меня, прошу!»
Бесполезные, лишние слова. Мне велено молчать. Не так ли, великая госпожа? Глупый, ни на что не годный дух, которого ваш божественный муж вырвал с небосвода, очевидно, по одной лишь прихоти. Этот дух должен стоять и смотреть, как вы, госпожа, забираете у царевича сердце. Его жизнь для вас бессмысленна, для меня же она – всё.
Будь тихой, незаметной. Терпи, не чувствуй. Исполняй приказы. И молчи, молчи, молчи!
Скрытая густой тенью, я жмусь к стене, смотрю на богиню. Мне хочется кричать: «Ненавижу! Как же сильно я вас ненавижу!»
Госпожа оставила Юнана в живых – сейчас. Но в любой момент может передумать. Наши жизни в ее руках, и пусть моей она распоряжается как пожелает, но Юнан… Я сошла с ума. Да, я безумна, но за Юнана готова… готова даже…
Я готова пойти против бога. Это бессмысленно, глупо и невозможно. Но я это сделаю. Прямо сейчас.
Госпожа всхлипывает. Уже шагнув ей навстречу, я замираю, всматриваясь. Мне видна только спина, словно плащом, укрытая черными волосами, и тонкие белоснежные руки. Богиня держится за зеркало – изящные пальцы напряжены, голова склонилась, плечи подняты и дрожат. В смятении я касаюсь цепи, которой господин Дзумудзи приковал меня к богине. И словно окунаюсь в пламя. Отчаяние госпожи пеплом забивается в рот, душит. Я отшатываюсь, тороплюсь убрать руки – мне чудится на ладонях ожог.
Но почему? Что повергло госпожу в такое отчаяние? Неужели из-за Юнана? Или мои слова?.. Нет, невозможно: богиня не станет обращать на нас внимания больше, чем на пыль под ногами. Разве только нам удастся ее развлечь – что у Юнана, несомненно, получается лучше, чем у меня. Или прогневить – вот здесь первая я. Но что же тогда произошло?
Я смотрю на сгорбленную спину богини и молчу. Юнана я бы успокоила поцелуем. Я бы обнимала его, говорила, что он самый лучший, что все вокруг ошибаются – это они слепы, они ничтожества, они недостойны! Он бы не слышал, но угадал мое присутствие. И улыбнулся бы.