Но я не смею решиться на подобные вольности с богиней. И не хочу. Часть меня даже злорадствует: что бы ни расстроило вас, госпожа, – поделом. Теперь вы понимаете, что чувствую я. Вы успокоитесь, и причина вашего отчаяния, верно, исчезнет. Сам мир у ваших ног, ведь вы – великая богиня. Мне же о подобном могуществе даже мечтать не приходится. Я не могу защитить любимого от вас. Все, что мне дано, – смотреть, как вы плачете, и не пошевелить и пальцем, чтобы вас утешить.
Мелькает тень, от окна доносится шорох – юркая обезьяна, цепляясь за ставень, подтягивается и тяжело падает на золотой столик. Звенят флаконы, рассыпаются сушеные ароматические лепестки, взметается в воздух облачко пудры. Фыркнув, обезьяна спрыгивает на пол. Ее коготки тихо постукивают, пока она идет к зеркалу.
Скрытая тенью, я сжимаюсь в попытке стать меньше. У обезьяны глаза бога, вокруг золотистой шерсти вьется серая, как пепел, благодать. А изо рта доносится голос господина Дзумудзи:
– Маленькая смертная, как ты посмела заставить бога ждать?
Я растерянно смотрю на госпожу Шамирам. Смертная?
А обезьяна голосом господина Дзумудзи продолжает:
– Люди скудны разумом, мне известно это. Однако даже такая юная смертная, как ты, должна понимать: человеческое тело отторгает божественную суть. Неумно пытаться ее использовать.
Спина госпожи Шамирам выпрямляется. Но богиня не отпускает зеркало и не оборачивается, чтобы одернуть мужа. Почему?
Обезьяна садится, склоняет голову набок, скрещивает передние лапы.
– Впрочем, мне любопытно, – продолжает голос бога, – что бы ты стала делать с сердцем этого смертного, Хилина?
Вместо ответа госпожа всхлипывает.
Я совершенно перестаю что‐либо понимать.
– Бедная девочка, – после короткой паузы говорит господин Дзумудзи безо всякой, впрочем, жалости. – Ты вкусила божественной власти. Она сладка, особенно для смертных. Она вскружила тебе голову. Быть может, ты даже возомнила, что станешь богом! Это не так. Я напомню: сейчас у тебя лишь одна дорога – ко мне. Я терпелив, но лишь до поры. Я жду тебя в своем храме. Выдвигайся немедленно. Я поручу слугам доставить тебя быстрее, чем добрался бы смертный. Ты должна быть мне благодарна, ибо ты дала мне обещание и едва его не нарушила. С богом так поступать нельзя, Хилина.
Только теперь госпожа Шамирам оборачивается. По ее бледному неподвижному, как у статуи, лицу текут слезы.
– Нельзя?
Зато голос звучит спокойно. Так говорила бы, наверное, та самая статуя: тихо, равнодушно, ровно.
Обезьяна подается было назад, но тут же успокаивается. И голос господина Дзумудзи звучит так же ровно:
– Нельзя, маленькая смертная. Ты могущественная колдунья, однако…
– Колдунья? – выдыхает госпожа. – Я?
Обезьяна принимается перебирать лапками. А голос бога, помолчав, произносит:
– Ты потеряла рассудок, смертная?
Госпожа тихо смеется. Потом говорит – в ее голосе я слышу горечь, почти такую же, как у Юнана, когда он рассказывал мне о том, что узнал о намерениях царя отправить его в дар правителю Черного Солнца.
– Зачем я здесь, Дзумудзи?
Фыркнув, обезьяна отвечает голосом бога:
– Господин Дзумудзи, смертная. Не смей обращаться ко мне непочтительно.
Госпожа в ответ смеется – горько, со слезами в голосе. Потом запрокидывает голову и выдыхает:
– О Небо! – И тут же, вновь глядя на обезьяну, повторяет: – Зачем?
Голос господина Дзумудзи отвечает ей:
– Смертная из другого мира, не привыкшая почитать богов, – ты невежественна и груба. Я прощаю это тебе…
– Прощаешь? – перебивает госпожа и прижимает руки к груди. – Ты прощаешь? Мне? Дзумудзи!
Обезьяна склоняет голову на другой бок и снова молчит. Как и госпожа – какое‐то время. Потом богиня хмуро спрашивает:
– Ты смотришь на меня, Дзумудзи, – и кого ты видишь?
– Смертную колдунью, которая смеет общаться с богом так, будто равна ему. Ты ошибаешься, девчонка. Я милостив, но не терпелив. Еще немного – и ты пожалеешь о каждом сказанном тобой слове, – голос бога звучит ровно и снисходительно.
– Пожалею, – фыркает госпожа. – Значит, девчонка? Ты притащил меня сюда, Дзумудзи, и я хочу знать зачем.
Обезьяна на мгновение прикрывает глаза. Потом говорит тише и куда слаще:
– Ты желаешь узнать свою дальнейшую судьбу, смертная. Понимаю. Ты наверняка также хочешь знать, как сделать свою магию могущественной? Я расскажу тебе. Но для этого ты должна прийти ко мне в храм.
В ответ госпожа Шамирам смеется. Долго и с наслаждением. Вокруг обезьяны сгущается серая дымная благодать, но богиня не обращает на это внимания.
– А ты ведь хотел забрать мой Урук, Дзумудзи, – весело произносит госпожа.
– Этот город никогда не был и не будет твоим, смертная. Он принадлежит моей жене. Ты носишь ее дух внутри, но это не значит, что теперь ты получила в свои владения все, что принадлежало ей.
– Ах, я внутри ее ношу! – фыркает госпожа. – Ну да. А царевича ты в жертву пожелал чисто случайно. От избытка любви к жене, да? Шамирам же свинтила в подземное царство – так чего добру пропадать!
Обезьяна подается вперед, шерсть на загривке встает дыбом.
– Не смей. Говорить. О моей жене. Непочтительно!
Госпожа в ответ смеется. Это такой горький смех, что мне больно его слышать.
Обезьяна скалится.
– Смертная дева, когда ты придешь ко мне в храм…
– Я не приду к тебе в храм! – перебивает госпожа. – Я не желаю больше тебя видеть! И не дам следить за собой – довольно! Пошел вон из моего города! Чтоб духу твоего здесь не было!
Обезьяна морщится, словно от боли.
– Хилина, ты…
– Убирайся!
Услышав слово, обезьяна оседает на пол, как пустой мешок. Но тут же вскакивает и, вереща, бросается к окну. Тихий шорох коготков, стук деревянной створки, шелест листьев – и тени успокаиваются, замирают в лунном свете, более ничем не тревожимые.
Госпожа Шамирам выдыхает. Слезы текут по ее лицу, когда она запрокидывает голову, а из горла вырывается тихий стон. Я смотрю и удивляюсь: даже отчаяние великой богини выглядит изящным, даже здесь она прекрасна.
Конечно, мне следует ее утешить. Я должна подойти, встать на колени. Обозначить почтительность. Ни в коем случае не спрашивать, что значил этот разговор, – у богов свои игры, и ничтожного духа они не касаются.
Но кровь… Я же видела у госпожи кровь. И не раз! Это не образ, не иллюзия, это была правда – настоящая кровь, как у простых смертных. Выходит, госпожа?..
– Лииса.
Я вздрагиваю.
– Д-да, моя госпожа.
Богиня грустно качает головой. В ее глазах легко читается боль.
– Не нужно меня так называть.
– Как вы желаете, чтобы я вас называла?
Она не отвечает – вытирает слезы, опускает взгляд на цепь. Усмехается. Потом берется за нее обеими руками и тянет в разные стороны.
Беззвучно, в полной тишине цепь рвется. Я смотрю на тающие, словно дым, звенья и не понимаю ровным счетом ничего.
– Ты свободна, Лииса, – тихо говорит госпожа. – Как и должно быть.
Свободна? Я? Но… Что это значит?
– Моя госпожа?..
– Пожалуйста, оставь меня, – перебивает богиня.
– Но…
– Иди же.
Я повинуюсь. В конце концов, такова воля богини. Что‐то царапает меня внутри, что‐то очень человеческое – вина? стыд? сочувствие? – когда, уходя, я замечаю, как госпожа Шамирам оседает на колени, а потом утыкается лбом в пол, точно обычная смертная.
Сломленная и беспомощная.
Потом я вспоминаю, что передо мной великая богиня, могущественная госпожа Шамирам, слову которой покорен весь мир. А приговоренный к смерти по ее прихоти Юнан в своих покоях нуждается в утешении своей Фейхи.
Теперь я ухожу с легким сердцем.
Все наконец встает на свои места.
Это похоже на дверь в подвал – в Сочи бабушка часто грозилась меня там запереть. А когда она готовила, я бегала туда за забытыми, но очень нужными на кухне продуктами. Бабушка постоянно что‐то забывала – уверена, специально. А потом ругалась, что я слишком медленная, а матери, которая научила бы меня правильно, а точнее, мгновенно добираться до подвала, снова нет дома. Я даже стыдилась поначалу, хотя, казалось бы, чего? Мама не умеет телепортироваться.
А вот я теперь, наверное, умею. Или нет? Хм. Воспоминания Шамирам скрыты за этой дверью. Сотни, даже тысячи лет, думать о которых сейчас страшно. Дверь приоткрыли – из-за нее пахнет медом, пряностями и скукой. У последней приторно-кислая вонь: пот, едва прикрытый ароматическими маслами. Примерно так пахнет и от меня, когда я просыпаюсь на полу посреди осколков флаконов и комочков пудры. Меня мутит от мысли, что придется встать и как‐то дальше жить.
Но я встаю. Медленно, сначала на четвереньки, потом, переждав приступ головокружения, на колени. А после, держась за стену, – на ноги. Пошатываясь, подхожу к зеркалу, смотрю и выдыхаю.
Да, я была той похотливой стервой, которую в Уруке изображают едва ли не на каждой стене, перед которой падают ниц и от которой ждут гадости. И что? Это в прошлом. В моей власти стать такой, какой я сама себя устраиваю. Сейчас в зеркале – это тоже я. Не статуя, не идея, не дух. Я.
Страха больше нет. Ха, Дзумудзи с его играми пусть катится к… Отцу – или где он там обожает проводить время? В своем ледяном храме, подглядывая за мной? Больше нет. Я не позволю. У меня теперь есть сила – да что там, всегда была! И я знаю, как ею пользоваться.
Этот медовый аромат, которым пахнет здешний воздух, – это не духи`, не цветы и даже не разлитые масла. Это моя благодать. Она повсюду, и я помню, что в этом мире – в моем доме – это валюта, за которую можно купить верность ду́хов. Это настоящий рог изобилия, если быть с ней аккуратной.
Чего еще я боялась? Остаться здесь навсегда? Ха! Мне больше не нужен Дзумудзи, чтобы вернуться. Я придумаю способ, если захочу.
А я хочу?
Что еще? Саргон узнает, что я человек? Саргон? Ха-ха, Саргон! С тобой, царь, я еще побеседую. У меня целый список претензий, прямо как у Дзумудзи ко мне. Ты, конечно, дрожишь от страха, царь, и теперь я помню почему. Наверняка представляешь, что я сделаю с тобой, когда милость мне надоест. Ты боишься – но боишься недостаточно. Вчера твои слуги привезли меня к тебе во дворец, а не в храм, как следовало. И поселили в гареме, словно какую‐то наложницу! Да, когда ты был мне нужен, Саргон, я позволяла тебе и не такие вольности. Но теперь этому пришел конец.