– Угу, – говорю я, отправляя в рот виноградину.
Аппетит мне, конечно, испортили, но я сегодня не ужинала. Придется есть без аппетита.
– Хилина!
– Я фефя уфлыфала.
Юнан, морщась, прижимает ладонь ко лбу. Я забираю у коленопреклоненного раба чашу с мясом, нахожу на столе блюдо с ячменными лепешками и принимаюсь их задумчиво жевать.
Под веселую музыку – что‐то вроде концерта арфы и флейты – у столов танцуют полуобнаженные юноши. Не виси на них жуки гроздьями, я бы, может, и прониклась. А так и посмотреть не на что. Кроме Юнана. Он замотан в мою благодать, как в кокон, и жуки от него тоже шарахаются. Что ж, может, оно и к лучшему. Все потом скажут, что богиня отвести взгляд от любимца не может, Юнану такой слух точно на пользу.
Однако это официально самый унылый пир на моей памяти. А раз она включает и память Шамирам – несколько тысячелетий, – это что‐нибудь да значит.
Наверное, мое настроение замечают. Справедливости ради, я не пытаюсь его скрыть: морщусь, зеваю, отворачиваюсь.
Некоторое время спустя у моего столика появляется Саргон. На коленях, как положено, он покорно спрашивает:
– Великая госпожа, всем ли вы довольны?
Юнан застывает, а я, подперев щеку рукой, вздыхаю.
– Скучно… Мне обещали чужеземные диковинки. Это, – я киваю на танцующих рабов, – не то что не диковинки, но даже не чужеземные. Меня обманули, Саргон.
Царя перекашивает. Он сглатывает и кланяется, бормоча молитву о прощении. Я ловлю себя на том, что мне приятно – его смятение, поза. И снова разрываюсь: Лена кричит, что это низко с моей стороны, недостойно и вообще противно, а Шамирам довольно улыбается. Ее происходящее более чем устраивает.
Я решаю побыть немного Шамирам. Но милостивой – и позволяю Саргону подняться. Он смотрит на застывшего Юнана, силится улыбнуться и садится подле моих ног.
– Если позволите, великая госпожа.
Я киваю. Медлю – но обматываю и его благодатью. Все же какой-никакой, а он нужен мне. Улыбка царя дрожит – и становится шире, расслабленнее. Интересно, что он сейчас чувствует?
– Дозволено ли мне спросить, великая госпожа? – скромно говорит он.
– Спрашивай.
– Что вы думаете о хозяине этого славного пира?
Что этот пир совсем не славный. Я бросаю короткий взгляд на Тута и морщусь: ну правда же кадр из фильма ужасов! Монстр-инсектоид обыкновенный, дурно пахнущий.
– Сколько лет ему исполнилось?
Брови Саргона ползут вверх, но отвечает он спокойно:
– Пятьдесят четыре. Тута любят боги. Его боги, – поправляется царь. – Он уже стар, но наверняка проживет еще столько же. Пусть же лета его приумножатся! – Саргон поднимает кубок.
– Не приумножатся, – вырывается у меня. Я вдруг понимаю, почему вокруг столько полуголых мужчин и кто стал главной жертвой для бога-скарабея.
– Дозволено ли мне спросить, великая госпожа? Почему вы так говорите?
Я усмехаюсь, хотя на самом деле меня тошнит. И, отвернувшись от Тута, говорю:
– Зачем этот праздник? Лучше бы заказал себе плакальщиц. Впрочем, уже поздно.
Саргон пару мгновений молча смотрит на Тута, потом кланяется мне.
– Великая госпожа, значит ли это, что вы желаете, чтобы Тут был изгнан из Урука?
Я пожимаю плечами.
– Это мерзость, конечно, но… нет. Еще не решила. А теперь оставь меня.
Когда царь уходит, Юнан нарушает молчание.
– Почему ты это сказала? – шепчет он мне на ухо, потянувшись словно бы для того, чтобы налить вина, хотя мой кубок полон. – Про плакальщиц.
– Поверь, ты не хочешь это знать.
Юнан садится обратно в кресло у моих ног и снова замирает.
Еще какое‐то время спустя, когда я умудряюсь задремать, Саргон объявляет очередной тост. Рабы принимаются суетиться, вино наливают в другие кубки, роскошнее прежних. Царь сообщает, что оно из его личных запасов черт знает какой выдержки – напиток богов, все ради великой госпожи, да славится она вечно.
Я лениво наблюдаю.
Последним ставят кубок перед Юнаном. Для сына у царя находится отдельный тост – действительно, за госпожу уже выпили, а за ее любовника еще нет. Непорядок!
Юнан с нечитаемым выражением лица берет кубок… И я в последний момент успеваю его выхватить.
В зале снова воцаряется тишина. Я замираю с кубком в руках – глубоким, пол-литра точно. Не пожалел царь для сына яду.
– Хилина, не надо, – одними губами шепчет Юнан.
Я смотрю на Саргона – тот все еще улыбается. Бледнеет, правда, на глазах. Еще бы: от кубка к царю тянется нить, черная и гнусная. А царский дух-защитник увеличивается в размерах и раздувает капюшон. Припугнуть, что ли? Совсем сдурел – богине угрожать.
В общем, целое мгновение я размышляю, стоит ли устраивать сцену или не надо портить людям праздник. «Кого же ты тогда сделаешь царем? – мелькает в голове. – Полный же зал старейшин. Стоит им увидеть, что богиня от Саргона отвернулась, как его убьют. Сегодня же ночью. Ты точно хочешь именно этого?»
Я смотрю на кубок – и тьма в нем сменяется светом. Мягким, золотистым, медовым светом.
А! Была не была.
Я улыбаюсь и делаю глоток. Тишина взрывается одобрительными возгласами, кто‐то даже поздравляет Юнана – богиня пьет за его здоровье, какая честь!
На одном глотке я думала остановиться, но вино слишком крепкое – сознание как будто уплывает. Все превращается в золотой туман, который становится только гуще, и я тону в нем, захлебываюсь, пока не исчезаю. Или засыпаю? Я не помню.
– Известно ли вам, ихаб, что полсотни ваших соотечественников видели недавно в пустыне? – говорю я словно между делом. И снова в голове стучит мысль: на войне было легче. Сейчас тоже сражение, только противник улыбается и подливает тебе отравленное вино. – Как думаете, ихаб, они там случайно оказались?
Тут чуть не проливает на себя медовый напиток. Вряд ли оттого, что перебрал лишнего, – с послом Черного Солнца такое не случается.
– Моих… соотечественников, повелитель? – голос Тута звучит испуганно. Наконец‐то занервничал, жук навозный!
– Да. Молодые мужчины, одетые как торговцы. – Я наклоняюсь и бросаю через стол знак царской семьи Черного Солнца – золотую змею на лазурном фоне. – Думаете, ваш царь так с подарком подгадал?
Тут изображает удивление.
– Повелитель, должно быть, шутит? – лепечет он. – Мне ничего не известно…
Я усмехаюсь. Уж кому-кому, а тебе никогда ничего не известно, навозник.
– Пустыня забрала их. Какая жалость, да, ихаб? Напомните, как у вас на родине чтут память сгинувших в песках?
Тут не успевает ответить.
– Чужеземец! – раздается громкий голос Шамирам.
Музыка стихает, женоподобные танцовщики падают ниц и отползают к стене, прочь от выходящей из-за стола богини.
Тут вываливается из кресла – сразу на колени. Как, впрочем, и все мы.
– Великая госпожа, чем этот недостойный прогневал вас? – в ужасе восклицает он.
«Что, ихаб, – думаю я, – наша богиня уже не кажется тебе слишком человечной?»
Шамирам взмахом руки позволяет нам подняться.
– Прогневал? – Улыбка Шамирам не обещает ничего хорошего. Щенок, позор моего рода, дергается было в ее сторону, но богиня не обращает на него теперь ни малейшего внимания. – Ску-у-у-учно. Эй! Музыку! Хочу танцевать.
Гости переглядываются. Великая богиня любит, когда ею восхищаются, и часто пляшет на пирах, но такая честь – чужеземцу?
– Да не эту, – морщится Шамирам, когда арфист дрожащими пальцами заставляет инструмент рыдать. – С этой только на похороны. Другую. Еще другую. И-и-и-и… Ах, ладно, сама.
Она топает ножкой, и в зале сгущается тьма.
Мгновение я теряюсь: зачем Шамирам делать так, чтобы никто не мог ее увидеть? Тщеславная богиня наслаждается восхищением смертных, она бы сияла сейчас, а не скрывалась в тенях. Новый каприз?
Потом звенящая в ушах тишина сменяется хлопками, стуком и странным шорохом. Я тянусь было за кинжалом, спрятанным в складках одежды, – и с ужасом понимаю, что не могу пошевелиться. Перед глазами пляшут алые мухи, прежде чем тьма рассеивается. На самом деле в зале по-прежнему светло, это мне нехорошо.
Рядом глава рода Шэ́ви падает прямо в блюдо с медовыми финиками – золотистые дольки разлетаются в разные стороны. Повсюду творится то же самое, и меня пронзает изумление: неужели Тут все‐таки отравил всех? Он осмелился? На границе ждет армия Черного Солнца, которую мои разведчики каким‐то чудом умудрились пропустить?
Внезапно по залу разносится раскатистый храп, а я ловлю хитрый жучий взгляд Тута. Сонное зелье, значит, не смертельный яд. Но зачем?
Забыв про танец, Шамирам на коленях сидит посреди залы, равнодушно оглядываясь. Слепой мальчишка тянется к ней, но вяло, слишком медленно. Спотыкается о ножку собственного кресла, падает и больше не встает. Шамирам хмурится, потом оборачивается.
В зал врываются воины Черного Солнца.
Сердце едва не выскакивает из груди, когда я пытаюсь заставить себя шевелиться. Кинжал, ну же! Пот градом течет по лицу, невероятно медленно я все же дотягиваюсь до пояса – руки не слушаются, дышать больно, к горлу подкатывает тошнота. Чем этот навозник нас отравил?! И, главное, как? Он ел и пил все то же, что и я.
Мне удается нащупать рукоять, но та выскальзывает из непослушных пальцев, когда Шамирам, улыбаясь, протягивает руки одному из вражеских воинов. Тот выше прочих, и его лицо мне кажется знакомым.
– Какой ты красивый, – умиляется богиня. – Иди ко мне.
И, закатив глаза, оседает на пол.
Это что еще такое? Тут умудрился отравить и богиню? Или Шамирам желает позабавиться? Последнее, конечно, вернее. Однако…
Воин оборачивается, находит меня взглядом – и рукоять клинка в который раз выскальзывает из-под моих пальцев. Я понимаю, где видел этого чужеземца. Царевич Черного Солнца Гудея перед смертью смотрел на меня так же – те же черты, та же ненависть, даже усмешка та же.
Мардук никогда не отдает своих жертв – в этом они с Шамирам схожи. Значит…