– Дзумудзи, – голос Энки заглушает рев моря, – жрецы предупреждены, старейшины тоже. Город вооружается, в погоню отправлены лучшие следопыты. Прошу тебя, успокойся. Это же Шамирам. Да она, без сомнения, уже забрала сердца и царевича Зубери, и его воинов.
«Ты не понимаешь!» – хочется воскликнуть мне, но я молчу. Девчонку наверняка уже опоили. Но даже если нет, ей нужно время для обряда, как и всем смертным колдуньям. Сомневаюсь, что Зубери и его воины станут покорно ждать, пока она их убьет. Если убьет. В памяти всплывает темный переулок в том сером, душном, холодном мире – глупая смертная даже не попыталась тогда защититься.
Вихрь взлетает в небо и тает вместе с бурей. Успокаивается ветер, дождь накрапывает еще мгновение – потом Энки, хмурясь, косится на облака, и те уносит ветром куда‐то за горизонт. Теперь солнечные лучи, мягкие, рассветно-нежные, играют на морской глади, а волны льнут к берегу, баюкая и успокаивая.
– Она должна быть где‐то в городе, – говорю я.
– Брат, – прозрачные, как вода в ручье, глаза Энки полны беспокойства, – от моего взора не скрыться, вода повсюду. Я нашел бы Шамирам, не пожелай она иного. Брат, подумай: все эти дни она развлекалась с одним-единственным царевичем – только представь, как он ей наскучил! А тут чужеземцы… К тому же Зубери – о нем столько говорят. Ей любопытно, вдобавок сестра, конечно, захочет использовать его, чтобы примирить наше царство с Землей Черного Солнца. Сам знаешь, когда Отец гневается, Эа спасает книги, а Шамирам – людей. За последнюю тысячу лет человеческий род разросся, подземный город стал тесен, но если договориться с царем Черного Солнца…
– Подземный город! – Я ударяю кулаком по песку. Тут же поднимается ветер – и танцует, завывая, вокруг нас. Энки морщится, но молчит. А я добавляю: – Она в подземном городе, поэтому ты не видишь ее, ведь подземелья защищены от воды, ветра и огня.
– Это… возможно. – Повинуясь желанию Энки, волна слизывает вихрь, уносит песок в море. – Подземный Урук тянется до Великой пустыни. Если это так, Шамирам стоит искать в каком‐нибудь оазисе. Людей будет мучить жажда…
Я встаю, и он замолкает. Смотрит удивленно, когда я кланяюсь.
– Брат, благодарю за помощь. Мой долг перед тобой велик.
– Ты ничего мне не должен, Дзумудзи. Я ничем тебе не помог. Признаться, мне и самому любопытно, что задумала наша сестра и как ей удалось вырваться из нижнего мира. Я отправлюсь в пустыню вместе с тобой.
– Ты? – Этого мне совершенно не нужно. Никто не должен знать, в каком состоянии сейчас Шамирам. Даже наши братья и сестры. Особенно они. Довольно и Эа!
Энки улыбается.
– Буря, ветер и песок – твоя стезя, Дзумудзи. А вода – моя. Подземных вод в пустыне хватает, как и источников в оазисах. Мы найдем Шамирам. А я прослежу, чтобы конец света не начался слишком рано. Ты же этого не хочешь?
Я делаю вид, что не замечаю его красноречивый взгляд. Пустыня – ничейная земля. Никто не заплачет, никто даже не узнает, если я заберу жизнь мстительного Зубери, а его дух приговорю к вечным мукам. Если хоть волос с головы смертной упадет, я покажу этому царевичу, что ярость Мардука не идет ни в какое сравнение с моей.
Мы находим их следующей ночью. Энки предостерегающе смотрит на меня, говоря:
– Шамирам не понравится, если ты призовешь демонов сейчас, брат.
Я молчу. Зубери уже подписал себе смертный приговор, когда пожелал подарить мою жену своему повелителю. Что с того, что вместо Шамирам ему досталась лишь смертная дева с ее лицом? Намерение – вот что важно. К тому же моя жена внутри этой девочки. Пусть Шамирам еще спит – исполнись ее желание стать человеком, это могла быть она.
Нет, не могла. Шамирам никогда бы не позволила человеку пленить себя.
Однако позже, когда я смотрю на смертную и вижу лицо моей жены, я испытываю не торжество, а стыд. В ее глазах отражаются звезды, точно как тысячи лет назад, когда я впервые припал к ее ногам, когда назвал ее смыслом своей жизни, – нет, самой жизнью! – а она улыбнулась и ответила на мою молитву поцелуем.
Сейчас ее губы кривятся от страха и отвращения. Я иду к ней, она же, дрожа, неловко отползает, прижав к груди связанные руки.
Это не она, не Шамирам, напоминаю себе я, потому что видеть страх на родном лице больно. Моя жена где‐то внутри этой девочки. Смертная испугана. Неудивительно: ее похитили, ей угрожали. Связали. И только?
– Брат, – голос Энки напоминает мне море утром, когда оно вначале шептало, а потом ревело в унисон ветру.
Я киваю. Энки с доброжелательной улыбкой заслоняет меня, протягивает смертной руку. Удивленным он не выглядит.
– С возвращением, сестра.
Губы девочки дрожат, в глазах слезы. Я отворачиваюсь и слышу:
«Твоя жена в целости, Дзумудзи. Забирай ее и уходи».
Эхат медленно, припадая на передние лапы, крадется по песку, пока его царевич тянется к заткнутому за пояс кинжалу. Меч он, как и другие, уронил, когда я велел духам связать смертных. Я милосерден – не задушил глупцов, не заставил просить пощады, захлебываясь кровью, не покалечил и даже словом не оскорбил. Пока.
«Не вмешивайся, целитель Эхат», – беззвучно отвечаю я.
Пятнадцать лет назад он с раненой Бекос лишь чудом пересек пустыню: богу – покровителю врачевателей неоткуда черпать силу, когда нет людей, согласных приносить ему жертвы.
Однако Эхат не торопится уступить. Он бросает взгляд мне за спину и фыркает.
«У целительства есть обратная сторона. Смертные твоей земли поймут это, когда к ним придет мор. Не тебя хотел я видеть своим врагом, Дзумудзи, но напомню: твоя жена сейчас человек».
«Она не моя жена».
Эхат замирает, и тут воздух содрогается от крика:
– Довольно!
Кажется, мы оба вздрагиваем. Я – точно, потому что это голос Шамирам. Именно она, а не испуганная смертная девочка, встает между нами – воплощение ярости, приправленной медом благодати. Великолепны Отец и Мать – как вышло, что их старшая дочь дарит боль, отчаяние и тоску, но всегда они сладостны?
Энки шаг за шагом отступает, всем видом показывая, что не желает вмешиваться. Его белоснежные одежды струятся, точно вода в оазисе, а в глазах лучатся мир и покой степного озера, в поверхность которого можно глядеть, как в зеркало.
– Хватит. – Шамирам оглядывается на смертных. – Отпусти их, Дзумудзи. – И добавляет тише, но мягче: – Прошу тебя.
Я выдыхаю. Приходится трижды напомнить себе: смертная – талантливая ведьма. Ее лицо смущает меня, в этом все дело. Она не богиня. Не моя жена.
Что ж, я тоже могу вести эту игру.
– Как пожелаешь, любимая.
Я велю духам повиноваться. Девочка смотрит на беспомощных смертных, что копошатся в песке, точно жуки, эти их любимые скарабеи, и в ее взгляде читается жалость.
По земле проходит дрожь, ветер вздымает песок, и я замечаю длинные тени, которые, извиваясь, выползают из-за горизонта. То демоны пляшут, радуясь, что вот-вот смогут полакомиться человечиной.
Пора заканчивать это представление.
– Любовь моя, прошу, позволь…
Не выходя из роли, смертная качает головой.
– Нет, Дзумудзи. Уходи.
Слова падают между нами, точно невидимая стена. Я вынужден в который раз напомнить себе: это всего лишь смертная колдунья, а не жена меня отвергает. Мы играем. Будет по-моему: девочку уже заждались в моем храме. Когда я вытащу из нее Шамирам, смертная поплатится за все. Ну а пока – продолжаем игру, колдунья.
– Позволь увести тебя отсюда, – говорю я тихо, даже смиренно. – Здесь опасно.
– Дзумудзи, прошу тебя, уходи. Довольно. Я устала от тебя. – Звучит так, как сказала бы Шамирам. Только у смертной получается мягче, нежнее и словно бы с сожалением.
– Любимая, – подыгрываю я, – разве желаешь ты остаться с этими людьми? Разве оказывали они тебе должные почести, разве по своей воле ты сейчас в их власти?
Девочка поднимает брови – в точности как Шамирам, когда находила меня пьяным. «Дзумудзи, ты снова бредишь». Потом поворачивается к смертным из Черного Солнца. Все они на коленях, кроме Зубери, который, обнажив меч, переводит взгляд с меня на девчонку. Царевич решил, что его клинок может сразить бога? Глупец.
– Да, Дзумудзи, я останусь с ними, а ты уйдешь. Не заставляй меня прогонять тебя еще и отсюда.
– Довольно… – уже не пряча раздражение, начинаю я, но она перебивает, властно подняв руку.
– Я должна вернуть Юнана, а царевич из Черного Солнца любезно согласился привести меня к нему.
Похоже, смертная заигралась и забыла, что она вовсе не богиня. Мне хочется, как человеку, плюнуть ей под ноги. И как богу – заставить упасть на колени и просить пощады.
Но рядом Энки и Эхат. Не стоит им видеть, не стоит знать, как беспомощна моя жена.
– Любовь моя, если таково твое желание, я найду и верну тебе сына Саргона в целости.
Вместо того чтобы согласиться, неразумная смертная снова качает головой.
– Нет. Я не нуждаюсь в твоей помощи. Уходи, Дзумудзи, я не желаю тебя видеть. Мне казалось, в Уруке я достаточно ясно дала тебе это понять.
Упрямая девчонка! Я оглядываюсь и вижу, что Эхат, сев на песок, с любопытством наблюдает, звериная морда нечитаемая, как и лицо Энки.
Все, мне надоела эта игра.
Демоны все ближе – песнь песка предвещает кровавый пир. Смертная ловит мой взгляд, говоря:
– Прощай, Дзумудзи.
«За эту сцену, ведьма, ты мне ответишь особо», – думаю я.
Эхат первым понимает, в чем дело, – его громоподобный рев сотрясает землю. Смертная вздрагивает, и тогда моя благодать оглушает ее, связывает, не давая вдохнуть. Мгновение девочка бьется – удивительно долго для смертной, даже для колдуньи, – но потом, закатив глаза, замирает, и я ее отпускаю. Ловлю потрясенный взгляд Энки.
– Брат…
Подхватив девочку, я отступаю – мимо проносятся гибкие тела демонов. Песок стонет, словно плакальщицы на похоронах, и смертных накрывает тьма.
– Брат, это неправильно, – с презрением говорит Энки.
«Ты ничего не понимаешь», – мысленно повторяю я.