– Отец хочет уничтожить людской род.
– Что, опять? – вырывается у меня. – А как же Мать? После прошлого раза она же… – Я запинаюсь. Смотрю на Дзумудзи – как он на меня не смотрит. – Отец поручил это тебе, да?
– Да.
– Когда?
– Через два месяца.
Мне хочется побиться головой об эти замечательные, хрупкие на вид хрустальные панели. Хочется запрокинуть голову и спросить Отца, какого ляда ему теперь‐то неймется? Что, кто‐то из людей случайно выругался его именем?
– Поэтому ты должна вернуться, – продолжает Дзумудзи. – Ты же теперь смертна. О Небо, Шамирам! Ты смертна! – Он снова всхлипывает. – Ты умрешь!
– А тебя Мать прихлопнет, когда проснется, – вырывается у меня. – Вот незадача! То есть ты хотел, чтобы я уговорила Отца передумать?
Он все‐таки на меня смотрит. И теперь сквозь боль проглядывает нечто, очень похожее на разочарование, потому что вот эту Шамирам Отец слушать не будет.
– Ясно, – бормочу я. – Ладно. Два месяца, говоришь?
– Шамирам, ты должна вернуться!
– Тебе я ничего не должна. И нет, я не собираюсь возвращаться. Мой дом здесь. Спасибо, что пришел за мной и напомнил об этом. – Я отпускаю его руки и снова оглядываюсь. – Дзумудзи, ты позволишь воспользоваться помощью кого‐нибудь из твоих духов? Мне нужно попасть обратно в пустыню. Я обещала свою защиту царевичу Юнану. Из-за моей глупости он попал в плен.
– Нет.
Вот так просто: нет, и все.
Я оборачиваюсь. На Дзумудзи страшно смотреть, а это значит, он пережил стадию шока и успешно добрался до той, где ураган и вихрь пытаются уничтожить все живое, ибо один истеричный бог ужасно расстроен.
– Ладно. Сама справлюсь. – Я встаю. – Увидимся через пару месяцев, Дзумудзи. Ты своего добился: я что‐нибудь придумаю насчет Отца. Обещаю. От этого теперь зависит моя жизнь.
– Ты же умрешь! – гремит голос бога.
У меня начинает звенеть в ушах.
– Дзу, прошу, потише. Я вот-вот оглохну. Да, умру. Когда‐нибудь. Я человек, и это в порядке вещей. Разве не этот самый порядок ты так ценишь?
– Я не позволю, – Дзумудзи действительно понижает голос. – Шамирам, я люблю тебя! Я не могу тебя потерять.
О, ну начинается!
Я наклоняюсь, обнимаю его лицо ладонями. Он закрывает глаза, потом утыкается лбом мне в грудь. «Надо же, и не смущает его, что я человек. Раньше бы от омерзения передернуло – касаться смертной. А теперь – смотрите-ка!» – фыркает Шамирам. «Помолчи», – говорю я ей и глажу волосы Дзумудзи. Никакой эротики – с нею покончено, но мне все же приятно: красивые золотые кудри скользят между пальцами, как шелк. Я тоже хочу уткнуться в них носом, вдыхать аромат луговых трав, вспоминая, как хорошо нам было вместе когда‐то. Давным-давно.
– Я люблю тебя, – повторяет он.
– Дзу, прошу, – я стараюсь говорить мягко, – отпусти.
Он запрокидывает голову. Глаза сияют, в них плещется боль.
– Шамирам, ты мой смысл, любовь и жизнь. Мой свет и моя тьма. Я существую для тебя, я твой до скончания времени. – И с прежним упрямством добавляет: – Я не позволю тебе умереть.
– А как же порядок и закон Отца?
Он качает головой, словно говоря: «Важна только ты. Ради тебя можно пойти даже против Отца. Против кого угодно».
«Ты как клещ, – думаю я. – Присосался ко мне и не отпускаешь».
– Дзумудзи, я не твоя игрушка. Не вещь. Пожалуйста, прекрати обращаться со мной, как хозяин.
Теперь в его взгляде растерянность.
– Я никогда…
– Всегда, Дзу. Ты не меня любишь, а себя. Ты вбил в голову эту чепуху про смысл, жизнь и так далее. Влюбился в образ прекрасной богини, которой давно уже не существует. А может, никогда не существовало. Я не она. Прошу, пойми это и отпусти меня. Уверена, нам обоим станет легче.
Он хмурится.
– Не понимаю.
Я глажу его щеку.
– Дзу, ты отказал мне, когда я просила о помощи. Помнишь?
– Ты хотела умереть!
– Нет. Я хотела стать смертной. Это не совсем одно и то же.
Он качает головой.
– Шамирам…
– Ты пришел за мной спустя годы, Дзу, только когда я тебе понадобилась.
– Я пытался научиться жить без тебя, – выдыхает он.
– И не хотел спускаться в нижний мир, – усмехаюсь я. – Очень тебя понимаю, это неприятное место. Но пожалуйста, не говори, что любишь меня. Я тебе не верю. Странно, что ты сам себе веришь – после всего.
– Я бы спустился. – Он опускает взгляд. – Я бы остался там ради тебя. Шамирам, я лишь думал, что, вернувшись, ты снова попытаешься стать человеком! Я не мог позволить тебе умереть.
Мне становится смешно.
– Как мало ты меня знаешь, Дзу. Я всегда своего добиваюсь, так или иначе.
– Я отдал тебе свое сердце. Как еще мне доказать свою любовь? – озадаченно говорит он.
– Сердце. – Я улыбаюсь. Отдал, потом забрал. – Ты позволишь?
Я снимаю каменную подвеску с его шеи. Дзумудзи касается губами моих рук – одной, потом другой. Интересно, замечает ли он сам, как его при этом передергивает?
– Оно твое, любимая. Всегда.
Я убираю шнурок, сжимаю в руках камень. Дзумудзи наблюдает, в глазах беспокойство. Наверное, ждет, что я швырну его сердце на пол и объявлю, что оно мне не нужно, – так уже было однажды. Но я сжимаю камень, и в моей ладони он сияет сначала едва-едва, потом все ярче.
– Давно следовало это сделать. Прости, что не понимала раньше. Я была тщеславна и глупа.
– Шамирам, что ты?..
Я подаюсь вперед, прижимаю хрупкую, маленькую звезду к его груди.
– Ты свободен, Дзумудзи.
Он вскрикивает – у меня снова закладывает уши. Звезда тонет в его груди, и я скорее чувствую, чем слышу: «Тук-тук. Тук-тук…»
Вот и все.
Осторожно, медленно я отодвигаюсь, потом встаю. Звон в ушах стихает. Храм перестает дрожать, Дзумудзи потрясенно кладет руку себе на грудь, словно не может поверить, словно не слышит это «тук-тук».
Пора уносить отсюда ноги, потому что с него станется снова вырвать сердце и швырнуть его мне с криком: «Я сказал, оно твое!»
– Прощай, Дзу. Постарайся не устроить конец света раньше времени. Буду очень тебе признательна.
Он всхлипывает – и простирается передо мной ниц.
– Шамирам, умоляю! Одумайся! Живи!
Я делаю неверный шаг назад. Потом еще. Сглатываю подступающие слезы и заставляю себя улыбнуться.
– Помнишь, что ты сделал, когда я точно так же молила тебя? – Он вздрагивает, и я отвечаю сама: – Ничего.
Потом отворачиваюсь и ухожу – равно как и он тогда. Совесть меня почти не мучает. Почти.
Глава 34Спасенный
– Будь моя воля, царь, – говорит во время привала предводитель воинов Черного Солнца Хет, садясь рядом, – мы бы так с тобой развлеклись, что даже ваш Мардук покраснел бы от смущения.
Хет – простолюдин, это видно по его украшениям: медь, серебро и никаких родовых знаков. Зато молодой и сильный, каким я был когда‐то. Глупый только, раз доверяет Туту вести отряд. И мне – свою флягу. Наверняка верный пес Зубери. Подкупить его нечего и думать.
В подземельях под Уруком время течет незаметно, я не знаю, как долго мы идем и сколько нам осталось. Другого шанса может и не представиться. Я пью, потом незаметно подсыпаю в воду яд из кольца, возвращаю флягу Хету и фыркаю.
– Так вы мужеложцы?
Хет морщится и отворачивается – наверное, считает ниже своего достоинства отвечать сыну садовника. Бедолага из его отряда, оставшийся на дежурстве во время привала, посматривает на чернокожего раба-миттанца, одного из воинов Тута. Миттанцы неразговорчивы – или вовсе немые. Громадные, как великаны, прекрасные воины, тупые и верные до мозга костей. Тут отлично подготовился к возвращению домой.
Миттанец в ответ молча таращится. Мы с Хетом тоже смотрим на него и думаем, наверное, об одном: что помешает Туту отдать миттанцам приказ перебить солдат Зубери, как слепых котят, во время одного из таких привалов?
– Завидую я нашему господину, – вздыхает Хет, допив воду. – Представь, царь, он сейчас развлекается с вашей богиней. А мне достался ты.
Я представляю – и смеюсь от души. Наша богиня наверняка уже положила сердце царевича в шкатулку и танцует на его костях.
Хет морщится, проверяет цепь моих кандалов и отходит. Если верить Туту, на поверхности сейчас ночь. Несколько часов наш отряд будет спать – все, кроме часовых вроде того миттанца. Что угодно за это время может случиться.
Меня тоже клонит в сон – мы шли целый день, почти не останавливаясь. Я устал. У меня болит голова, руки ломит от кандалов, ноги горят.
Но если когда и сбегать, то сейчас.
Рядом слышится шорох – дозорный из отряда Хета развлекается с щенком, по недоразумению богов родившимся моим сыном: то щеку клинком оцарапает, то прядь волос срежет. Давным-давно, еще в детстве, кто‐то из свиты наследного царевича точно так же забавлялся и со мной. «Не нравится, раб? А так?»
– Доблестный воин, – усмехаюсь я, – а со мной так сможешь? Я, конечно, не слеп, но связан – ты уж точно победишь, не так ли?
Дозорный оглядывается. Хет хрипло интересуется со своего места:
– А ты нарываешься, царь?
Я замечаю, что губы у него уже посинели. Отлично!
– Скучно. Развесели меня, раб.
Хет кивает дежурному – тот отпускает щенка и, поигрывая кинжалом, подходит ко мне. Хет вытаскивает меч, садится рядом и приставляет клинок к моей шее.
– А давай ты развеселишь нас, царь?
Я опускаю руки, стараясь не греметь цепями и не привлекать лишнее внимание.
– Может, и развлеку. Знаю пару фокусов. Показать?
Солдат от неожиданности роняет кинжал, Хет хмурится: с чего бы это надменному царю становиться таким покладистым?
«Сейчас», – думаю я.
Три мгновения. Раз – сустав большого пальца с щелчком уходит вниз. Два – кисть легко освобождается от браслета кандалов. Три – я подаюсь в сторону, уходя из-под меча, и одновременно вставляю сустав на место. От боли темнеет в глазах, но мне везет: Хет роняет меч и так удивленно смотрит на свою дрожащую руку, что совсем не замечает моего кинжала. Хороший яд, надо будет наградить по возвращении лекаря.