Гудея касается лбом пола, потом, не поднимаясь, подползает ближе и осторожно дотрагивается губами до моего запястья. Это похоже на поцелуй ледяного ветра: мгновение – и все.
Я горько говорю ему:
– Мне действительно жаль, царевич.
Печальная улыбка едва трогает прозрачные губы.
Гудея исчезает, а я осторожно кладу сердце в шкатулку, ставлю ее обратно на столик и откидываюсь на подушки. Нет сил даже вытереть руки – кровь на них засыхает, пока я дремлю.
На пару часов, до рассвета, никаких царевичей, войн, сердец и фальшивой любви. Мир не рухнет, если я немного отдохну.
Ведь не рухнет же?
Глава 37Любимые
Кровавое солнце восходит над Уруком. Багровые тучи висят низко, красноватый воздух душен и жарок, в нем далеко разносятся голоса. На площади перед храмом не протолкнуться, и люди все продолжают прибывать. Слух о том, что царевич Зубери из Черного Солнца похитил богиню Шамирам, сменился другим: царь Саргон продал великую госпожу чужеземцам, а помог ему в этом предатель-сын.
Расслабленно подставив лицо алым лучам, Юнан сидит в кресле на террасе – точно над площадью, где обозленные люди все настойчивее требуют его крови.
– Мой господин, прошу, позвольте вас увести! – умоляю я, стоя перед ним на коленях.
Юнан ничем не показывает, что теперь меня слышит. Вцепившись в подлокотники, он напряженно прислушивается и… улыбается.
Я не могу обнять его и целовать, как раньше. Не решаюсь даже коснуться его ног. Сердце разрывается от тоски: у меня не получается исчезнуть – чтобы, как ни странно, стать Юнану ближе.
– Господин мой, прошу…
Царевич молчит. Подросший, напившийся благодати Гнус – теперь он достает мне до пояса – мечется между перилами и креслом.
– Дурак! – Цепкие лапы духа дрожат, лысый хвост виляет туда-сюда. – Беги, глупец! Лииса, что ты мнешься? Хватай его и уводи!
Внизу, на площади, шум нарастает. Горький от дыма факелов воздух дрожит, звенит от напряжения, точно натянутая струна.
– Ты служишь Шамирам, не так ли, дух? – ровным голосом говорит царевич.
Я поднимаю голову. Юнан кажется спокойным, словно происходящее внизу вовсе его не волнует. Мне отчего‐то вспоминается царевич Гудея перед смертью – он так же улыбался жрецам. Мол, чем еще вы меня удивите?
– Господин мой…
– А твой ли я господин, дух? Ты служишь настоящей Шамирам – да или нет?
– Н-настоящей? – вырывается у меня. Что это значит?
Юнан хмурится.
– Не делай вид, что не понимаешь. Она вселяется в Хилину, так? Я слышал, великая госпожа любит играть со смертными. Ей по нраву этот спектакль, верно?
– Что? Мой господин…
– Он спятил. – Гнус хватается за голову. – Небо, боги, кто‐нибудь! Он спятил! Убейте этого дурня, пожалуйста! Поскорее! Я хочу быструю смерть, я хочу от него избавиться, я не могу больше! – стонет он. И вдруг бросается к Юнану, принимается кусать его за ноги и за руки. – Вставай, глупец! Уходим! Чего застыл?! Спасайся, беги, ну!
Я сглатываю. Отстраненно-спокойный Юнан и его бьющийся в истерике дух-защитник вызывают у меня оторопь. Так выглядит отчаяние у смертных?
– Где моя Хилина? – Юнан морщится, слепо отмахивается от Гнуса, словно чувствует боль от его укусов. Вряд ли, духи невидимы для людей, даже защитники.
Но если так – кто же теперь я?
– Где она? – голос царевича дрожит. – Ты служишь великой госпоже, ты должна знать.
Личные покои госпожи заперты, из-за дверей не доносится ни звука – это все, что мне известно. Я больше не могу проходить сквозь стены. Можно было бы проникнуть через окно, однако… Я страшусь злить великую богиню еще больше. Если ее нет сейчас здесь, значит, такова ее воля. Верно?
– Мой господин, – удрученно говорю я, – простите меня, но я не знаю.
Юнан сжимает подлокотники.
– Лжешь. – Он запинается, потом произносит торопливо, так, будто слова причиняют ему боль: – Если великая госпожа желает моей смерти – пусть, это ее воля, и она закон. Но в чем провинилась Хилина, которая всего лишь похожа на богиню?!
Гнус садится рядом с креслом, закрывает передними лапами глаза и принимается раскачиваться, постанывая не то от боли, не то от страха.
– Похожа? Господин мой, это не…
И тут на террасе появляются солдаты. На них знаки госпожи Шамирам – золотые ягуары, их одежды белые, как у жриц, а в руках ритуальные копья с наконечниками из серебра, остро наточенные с обеих сторон.
Я рывком поднимаюсь. В ушах звенит визг Гнуса, а в голове стучит одна-единственная мысль: не позволю.
При виде меня стражники опускают копья – алые лучи прихотливо падают на наконечники, словно пачкают их кровью. Я невольно задумываюсь, способно ли оружие смертных мне навредить.
– Лииса, сделай что‐нибудь! – вопит Гнус, прыгая между мной и солдатами. – Я не пойду с ними, я ни за что не пойду с ними!
Мне кажется, я слышу голос Юнана – он бы, наверное, кричал так, если бы мог себе позволить. И если бы это что‐нибудь изменило.
Что ж, он не может – но могу попытаться я.
– Как вы смеете? – Мой голос громок и высокомерен настолько, что стражники вздрагивают, а ногти на моих руках удлиняются, превращаясь в когти. Я опускаю их, надеясь, что до кровопролития не дойдет. – Царевич Юнан под защитой великой госпожи!
– Великая госпожа покинула нас, – говорит Верховная жрица, выступая вперед. – Ее место заняла самозванка, которую прислал царь Саргон в надежде нас обмануть. Он просчитался. В сторону, чудовище.
Она поднимает руку. Я замечаю обмотанную вокруг ее запястья цепочку амулета, который сверкает, лучится нестерпимо, до рези в глазах. Мое тело в ответ деревенеет, колени подгибаются.
– Мы пропали, – шепчет Гнус и падает на землю рядом со мной.
– Госпожа Рамина. – Юнан встает. В его руке сверкает кинжал.
Безумец! Даже не будь царевич слеп, ему никогда не одолеть десяток обученных воинов.
Верховная жрица качает головой и надменно говорит:
– Чего ты добиваешься, мальчик? Твоя участь предрешена.
Юнан улыбается. И прижимает клинок к собственной шее. Течет кровь – уверена, взгляды солдат и даже жрицы устремлены именно на этот тонкий порез.
– Вы здесь, чтобы принести меня в жертву великой богине. Я лишу вас этой возможности, госпожа. Смерть от клинка легче и предпочтительнее вырванного сердца, согласитесь?
Рамина хмурится. Юнан медленно отступает, пока не прислоняется спиной к перилам. Улыбка дрожит на его губах, а рука сжимает рукоять кинжала так сильно, что ногти белеют.
– Но если вы пощадите Хилину, госпожа, я пойду с вами по собственной воле.
– Эта самозванка изображает нашу великую богиню, – зло бросает Рамина. – Ей не может быть пощады.
У Юнана дрожит голос, когда он говорит:
– Госпожа, молю, она всего лишь невинная, глупая девочка, которая чудом оказалась похожа на Шамирам. Она выполняла приказ царя. Кто бы посмел его ослушаться?
Верховная жрица улыбается.
– Значит, ты признаешь…
И тут кто‐то из солдат, который ближе всех к перилам, кричит:
– Смотрите!
Поворачивается даже Юнан, хотя он‐то точно ничего увидеть не может. Верховная жрица бледнеет, а внизу, на площади, вдруг устанавливается совершеннейшая тишина.
Сперва меня не узнают. Неудивительно: сложно рассмотреть в растрепанной бледной девчонке богиню. Я все еще в тунике Зубери – серая от пыли ткань бахромится на вороте, подол треснул и разошелся до бедра.
Мне плевать.
Стражники у ворот – в полном воинском облачении, копья на изготовку – верно, принимают меня за служанку.
– Пошла прочь! – кричит один из них.
Я едва его слышу – толпа за оградой ревет, бурлит, проклинает Саргона с Юнаном. У меня безумно болит голова, живот сводит, к горлу то и дело подкатывает тошнота. Путь сюда от моей комнаты занял ужасно много времени – приходилось то и дело останавливаться передохнуть. Сон нисколько не помог: мне по-прежнему плохо, даже как будто хуже стало. И сейчас я всего лишь хочу, чтобы это прекратилось.
– Откройте ворота.
Стражники оборачиваются на мой голос. Легко отследить момент узнавания: точно в замедленной съемке, их глаза расширяются, открываются рты, лица становятся по-детски удивленными и какими‐то… пустыми.
Дальше я не смотрю – они мужчины, для них это опасно.
– Дайте мне пройти.
Они падают ниц, касаются лбами каменных плит, но тут же встают. Двое бросаются к воротам, остальные встают за мной полукругом.
«Эти люди не причинят мне вреда, – повторяю я, хотя колени трясутся, и стоять прямо, а уж тем более казаться спокойной, невероятно тяжело. – Они меня боятся. Я их богиня».
Стоит створкам распахнуться, на площади устанавливается пронзительная тишина. Сотни взглядов устремлены на меня, в них легко читаются страх и злоба. «Они тоже видят девочку, – шепчет Шамирам. Или все же Лена? – Слабую, грязную девчонку, которая только притворяется богиней. Смотри, они не падают перед тобой ниц. Что ты сделаешь, если они закричат тебе в лицо: “Самозванка!”?»
Я не знаю. Страх уходит, оставляя горечь. «Посмотри, – бьется в голове, – ты собираешься рисковать жизнью ради этих людей».
Я смотрю. Богачи в роскошных одеждах и нищие в тряпье, мужчины и женщины, молодые и старики. Кто‐то держит на руках детей – они тоже смотрят на меня. Смотрят все.
Я пытаюсь улыбнуться – не получается. Слезятся глаза. Я моргаю, и картина предстает передо мной совершенно фантастическая: вместо людей таращатся звери – хищники и травоядные, человекоподобные и совершеннейшие чудовища. В их глазах отчетливо читаются голод и надежда.
Я заставляю себя сделать шаг вперед. Моя благодать похожа на медовый плащ – он тянется шлейфом, источая густой, сладкий аромат цветов иланг-иланга и нероли.
Интересно, если я сейчас прикажу закрыть ворота – стража меня послушается? Скорее всего. Покинуть город будет непросто, но еще сложнее – приползти к Дзумудзи и молить его помочь вернуться в Москву. А придется. «Я не хочу умирать! – кричит на ухо Лена. – Не хочу! Зачем? Ради кого?»